Сыщик и канарейка

Эйзенхарт скривился, но предпочел оставить эту тему без комментариев.

— Кстати о силе. Вы собирались рассказать мне, как сломали запястье.

— Разве? — удивился я.

В кабинете воцарилось молчание. Каждый из нас обдумывал, что может сказать собеседник, и какие козыри у него есть. Виктор решился открыть свои первым.

— Я знаю, что вы были последним, кто побывал в квартире Брина Толлерса. Привратник вас описал, и там повсюду ваши отпечатки. Можете не отрицать: вы были в перчатках, что я отдал вам в управлении. Я попросил экспертное бюро внести их в базу перед этим. Да и без них не так много в Гетценбурге людей с тем же количеством пальцев, что у вас.

Любопытно, что заставило кузена отдать мне пару, с которой он предварительно снял отпечатки? Я пожал плечами. И рассказал все. Как пришел в разгромленную комнату. Как наткнулся на следы краски. Как понял, где узнать адрес мистера Толлерса. Не затронул только тему его смерти, но об этом было легко догадаться.

— Я пришлю к вам Брэма, пусть посмотрит ваше жилье, — пообещал детектив. — А теперь мне все же хотелось бы узнать: что я увижу в результатах вскрытия Толлерса?

— Ничего.

— Хотите сказать, что к этому не причастны? — справедливо не поверил мне Эйзенхарт. — Или что он умер естественной смертью? Потому что, готов заложить свою душу, естественного там не было ничего.

Ставка была вполне в стиле Виктора: вряд ли у кого-либо другого хватило наглости поставить на кон то, чем он никогда не обладал. С другой стороны, он ничем не рисковал: причина смерти мистера Толлерса лежала за гранью обычного хода вещей.

— Нет, — я поморщился, — и нет. Вы ведь читали мое досье.

В то время как общество не любит людей, чей дар непригляден, армия, напротив, крайне в них заинтересована. Военное министерство имеет право проверять всех, кого подозревает в наличии полезной для себя и потенциально опасной для мирного населения силы, и забирать себе. Кукловодов, некромантов... Таких, как я. Сильный дар часто повторяется в следующем поколении, поэтому, учитывая репутацию моего отца, избежать проверки мне бы не удалось, как и скрыть свой дар от комиссии. Единственное, что я мог сделать — это сдержать его, обмануть проверяющих, заставить их поверить, что, в отличие от Альтманна-старшего, от меня будет мало толка. Подобные результаты, хотя и накладывали на меня определенные обязательства перед министерством, позволяли вести тот образ жизни, который я пожелаю. Но мое досье навсегда оставалось в красном списке.

— Там половина текста, если не больше, вычеркнута, — признался Виктор. — Моего уровня доступа недостаточно. Так о чем вы хотели сказать?

— Ваш патолог ничего не обнаружит при вскрытии, потому что природа вещества, убившего Толлерса, аналогична субстанции, используемой для ресуррекции.

— Вам придется изъясняться немного четче, — попросил он.

— Это дар.

Эйзенхарт нахмурился.

— Ваш дар, — уточнил он.

Я кивнул. Все-таки общество слишком легко забывало о том, что змеи могли быть не только врачами.

— Докажите, — потребовал Эйзенхарт после некоторого молчания.

— Простите?

— Продемонстрируйте. Как вы убили Толлерса? Считайте, что я хочу провести следственный эксперимент.

Или Виктору просто было любопытно.

— И кого вы решили для этого убить? Только не говорите, что рискнете собой.

— Зачем же, — хмыкнул Эйзенхарт. — Почему бы не попробовать на... Например, на этом фикусе.

Я хмуро посмотрел на заставленный горшками подоконник.

— Это будет порчей университетского имущества.

— Я куплю вам новый, — пообещал детектив.

Повернувшись на стуле, я растер между пальцами толстый глянцевый лист и вздохнул. Традиционно считалось, что для дара, подобного моему, необходим непосредственный контакт. Кожа к коже. Домыслы, хотя дополнительный слой, будь это одежда или каменная стена, требовал больше усилий. Решив, что лишний раз снимать перчатку, имея одну руку в гипсе, я не хочу, а демонстрация станет от этого еще наглядней, я позволил дару проснуться. Листок потемнел и съежился, следом за ним начал чернеть ствол. Через пару мгновений, когда я опустил руку, в горшке остался лишь бурый, будто обугленный, остов.

Эйзенхарт как зачарованный потянулся к горшку.

— Не стоит, — пресек я его попытку. — Он может быть для вас ядовит.

Прикинув, что к чему, руку Виктор убрал.

— Ваши перчатки тоже?

— Возможно. Пожимать мне руку при прощании я бы не рекомендовал. Однако завтра они будут совершенно безопасны: я практически не использовал сейчас дар, — я пожал плечами в ответ на невысказанный вопрос. — Вы спрашивали, зачем мне самоконтроль. Чтобы рассчитать.

В конце концов, правильная дозировка — главный фактор не только лечения, но и убийства. Правда, в случае с Толлерсом меня на это уже не хватило.

Второй раз за наше знакомство я увидел на лице Эйзенхарта выражение, которое не мог расшифровать. Было ли в нем удивление? Неверие? Или... Жалость?

А если последнюю я не выдумал, то к кому? Ко мне или к нему, лишенному даже самого слабого из даров? Впрочем, спустя мгновение детектив снова надел маску и кривовато улыбнулся.

— Каких только талантов не обнаруживаешь в родственниках, — хмыкнул Эйзенхарт. — Оригинально. Расскажете, как все произошло с Толлерсом, или мне додумать самому? А то я ведь могу.

Я снова пожал плечами. Едва ли его версия будет сильно отличаться от реальности. Однако просьбу исполнил.

— Он невовремя вернулся, — подвел я итог.

Интересно, воспримут ли присяжные мой дар как отягощающее или смягчающее обстоятельство? И решит ли министерство вмешаться? Ради общественного спокойствия огласки в происшествиях с обладателями красной метки старались избегать. Любыми способами. Впрочем, у Эйзенхарта имелся другой взгляд на мое ближайшее будущее. Не включавший обвинения и наручников.

— Ерунда, — отмахнулся он от моего предложения проследовать за ним в управление. — Никуда вы не пойдете. Судя по вашему рассказу, это чистейшая самооборона.

— Не все могут так рассудить.

— Им придется поменять свое мнение. За кого вы меня принимаете? Кем бы я был, посадив члена семьи?

Порядочным человеком с точки зрения закона. Но, как я уже успел заметить, в Гетценбурге было свое понимание порядочности и ее корреляции с имперским правом.

Спрыгнув со стола, Эйзенхарт широким шагом пересек кабинет. О чем-то подумав, вернулся.

— Вот что мы сделаем. Раз я отстранен от расследования, пусть Конрад сам до всего додумывается. Пока я это придержу: в четвертый отдел с трупом на руках никому соваться не стоит, а с красной меткой подавно. Но я пришлю к вам Брэма, — решил он. — И сам подойду, тогда договорим. Во сколько вы освободитесь?

Главное из его речи мне вычленить все-таки удалось.

— За что вас отстранили?

— А вы как думаете? — хмыкнул Виктор. — Комиссар Конрад не совсем в восторге от моей профессиональной этики.

Я мог понять, почему.

— Но, несмотря на это, вы продолжаете вести дело Хевеля?

На лице Эйзенхарта расцвела широкая ухмылка.

— Вы думали, я так просто откажусь? Док, вы меня плохо знаете!

ГЛАВА 13

ДОКТОР

Уже второй раз на этой неделе, вернувшись в общежитие, я обнаружил дверь в свою комнату распахнутой настежь. Впрочем, сейчас над замочной скважиной склонился Шон, чья рыжая макушка сияла бриолином в лучах заходящего солнца.

— Добрый вечер, сэр, — поздоровался со мной он, с осторожностью вынимая замочный механизм.

— "Роберта" достаточно. Не нужно постоянно называть меня сэром.

Парень помотал головой.

— Не на работе, — отказался он.

Я не стал настаивать.

— Что ты делаешь? — вместо этого спросил я.

— По следам, оставленным отмычкой, можно попытаться определить, кто изготовил инструмент. Видите эти царапины, сэр? Грубая работа. Чтобы вскрыть дверь, приходится прикладывать силу, поэтому остаются следы. Будь инструменты хорошего качества, вы бы ничего не заметили, — словоохотливо, как человек, занимающийся любимым делом, пояснил мне Брэмли, продолжая ковыряться в замке. — На Королевском острове такие делает Стивенс. В Лемман-Кливе — Хансенсен...

— И это можно определить по царапинам?

— Не так сложно, сэр. Просто требует опыта.

Я вспомнил, чем Брэмли занимался до поступления на службу в полицию. Чего-чего, а опыта у него хватало. Сержант споро собрал механизм и вставил обратно.

— Мы можем пройти внутрь? Надо осмотреть место преступления.

— Ты, кажется, уже прошел, — проворчал я, но сделал приглашающий жест рукой. — Пожалуйста.

За прошедшее с обыска время я успел навести в комнате относительный порядок, чем расстроил сержанта.

— Лучше бы вы оставили все, как было, — вздохнул он. — Вы не откажетесь показать, как это выглядело в тот вечер?

Я не отказал. Под карандашом Шона, неуклюже зажатом в по-медвежьи большой ладони, проступала окружающая нас обстановка. Его вопросы заставляли вспоминать самые мелкие детали, и я наблюдал, как оживает картина того вечера. Оторвавшись от карандашного наброска в полицейском блокноте, я посмотрел на самого Шона. Если вглядеться внимательнее, можно было заметить, что для медведя он отличался не самым крупным сложением. Он был жилист и тонок, как я сам, как моя мать, как леди Эйзенхарт и как, должно быть, их сестра, которую я никогда не встречал. Он казался мощнее из-за Артура-Медведя, оставившего на нем свою метку, но на самом деле был угловат и несклепист, как все подростки. Руки, которые он обычно не знал, куда деть, были по-медвежьи грубыми, но в то же время обладали длинными чуткими пальцами. Цветом кожи и волосами он пошел в своего отца, но глаза у него были голубыми, точь-в-точь как у леди Эйзенхарт — и как те, что остались в моих воспоминаниях.

— Сэр? — Брэмли перехватил мой взгляд.

— Как ты попал в Гетценбург?

Шон отвернулся — вроде как для того, чтобы осмотреть кухонную нишу. Но и со спины было заметно, как он напрягся.

— Вам Виктор рассказал.

— Не все, — не стал отрицать я. — Он отказался говорить, как ты очутился среди "мальчишек".

— Мой отец был дезертиром, — после паузы сказал Шон. — Презираете?

— Нет.

Я ответил честно. Побывав на фронте, я отдавал себе отчет в том, что война — занятие не для всех. Она требовала определенного склада ума... И души. Иначе забирала себе и то, и другое — часто вместе с жизнью.

Но я также понимал, почему Шон так думал. Благочестие заботило общество больше, чем люди. Не так давно утихли призывы убивать семьи дезертиров, чтобы те знали, кто заплатит за их предательство — и чтобы не портить империю "дурной кровью". В отличие от людей востока имперцы, к сожалению, не признавали, что сын не в ответе за отца.

После моего ответа дальнейший рассказ дался ему легче.

— Когда мы узнали, нам пришлось переехать. Денег не было. Мать слегла от горя... И не вставала до конца, — его голос дрогнул, в отражении в оконном стекле показался предательски покрасневший кончик носа.

— И ты попал в банду, — продолжил я, делая вид, что ничего не вижу.

— Нет. Я попал на улицу. Тес... Генерал нашел меня позже.

— Почему ты не попросил о помощи Эйзенхартов?

— Я не знал, как с ними связаться. И не думал, что они захотят иметь дело со мной, — признался Шон, все еще отказывавшийся смотреть в мою сторону.

Я представил, каково ему было тогда. Незваный посетитель. Сухой официальный голос, объясняющий, что с этого дня офицер Брэмли считается изменником родины. Сдавленные рыдания матери. Новый дом — халупа на самом деле, иное жилье одинокая женщина, лишившаяся офицерского пособия, позволить себе не могла. Соседи, настороженно наблюдающие за новыми жильцами и узнающие их секрет. Новый социальный статус: парии и изгоя. Бедность, голод, отчаяние... Это было лишь малой толикой того, что ему пришлось пережить. Мне стало стыдно. В те годы я был уже достаточно взрослым, чтобы иметь возможность оказать ему помощь. Если бы я знал, если бы поддерживал связь с Эйзенхартами, а не отказывался от их участия в своей жизни, высокомерно считая это услугой им, а не себе...

— Мне жаль.

Шон неловко пожал плечами, передвигаясь по комнате дальше.

— Я думал, они постараются вычеркнуть меня из памяти, — продолжил он. — Я ошибался. Оказывается, они все это время искали меня, представляете? Вы знаете, чем я занимался? Ну, до того, как попал в полицию?

— Да.

— Меня поймали. Кто-то настучал купам, что мы присмотрели этот дом, и меня поймали, — он потер переносицу. — В участке я отказывался называть свое имя, поэтому им пришлось сверять с заявлениями о пропавших детях. Так меня обнаружили.

Он наконец обернулся ко мне.

— Мне должны были дать десять лет в колониях, — Шон имел в виду первый колониальный полк, который комплектовался из осужденных. Его сформировали, когда людей в новых землях перестало хватать. Попавшие туда избегали гильотины и могли рассчитывать на возвращение гражданских прав по окончанию срока, только... Никто не доживал. — Но сэр Эйзенхарт вмешался и сумел изменить приговор на десять лет работы в полиции. Он дал мне второй шанс. И... Если вы сомневаетесь во мне... Я хочу сказать, если вы сомневаетесь в моих намерениях... В общем, я его использую. Этот шанс.

— Я верю.

Глядя на Шона, я думал, насколько наше прошлое определяет нас самих. Раньше, думая о себе самом, я был уверен, что мы есть то, чем мы были, и изменить себя, свое будущее мы можем не более, чем исправить прошлые ошибки.

В его случае хотелось бы верить в обратное.

Наше молчание прервал деликатный стук в дверь.

— Вы уже познакомились, или дать вам еще пару минут? — насмешливо поинтересовался Виктор, просовывая голову в комнату. — Если второе, то пары минут у нас нет, поэтому позвольте сократить церемонию. Брэм, это твой старший брат. Какое счастье, что я теперь могу отказаться от этой должности! Он воспитывался в джунглях, а до того в каком-то элитном интернате, поэтому кажется бесчувственным придурком...

— Хватит паясничать, Виктор, — вздохнул я.

— И чересчур серьезным к тому же, но на самом деле у него золотое сердце... Хотел сказать я, но меня перебили, — детектив комически приподнял брови, изображая отчаяние. — Ладно, к делу. Что у нас?

Он пролистал блокнот, заполненный рисунками Шона, и быстрым шагом обошел комнату, подмечая не убранные на место мелочи. Покрутившись по комнате, словно сопоставляя реальность и изображенную Шоном картину происшедшего, он уселся за письменный стол и попросил посмотреть украденные бумаги.

— Верхний ящик.

Я не успел их разобрать, только отнес на кафедру студенческие эссе. Сначала помешала рука, потом работа, поэтому к Эйзенхарту все попало в том состоянии, в каком я их нашел. И теперь он с энтузиазмом копался в них, заставляя меня испытывать раздражение, зная, что Виктор не упустит шанса зарыться носом в любые намеки на мою личную жизнь.

— "И все равно жизнь будет гораздо интереснее, чем ты думаешь", — прочел Виктор на обороте фотографии. — Любопытная надпись для мементо. Кто же вам такое пишет, а, доктор?