Консерватория:музыка моей души

Убрав все повторы, я сократила музыкальную историю на столько, насколько могла. Последние нежные сиреневые звуки стихли, как только я убрала ногу с педали и руки — на колени, где они непроизвольно сцепились в замок. В кабинете повисла тишина. Я и рада была бы, если бы она так и осталась в своих правах, но голос цвета горького шоколада легко развеял ее:

— Вот видите, оллема Таллия, не так уж и страшно, — в звуке этого голоса серебристым отсветом почудилась улыбка.

Я повернулась, но улыбки не увидела. Лорд Двейн был спокоен и уравновешен. Я снова повернулась к роялю, в ожидании его слов.

— Оллема, я хочу, чтобы вы поняли. Мне нужно было услышать вашу игру не для того, чтобы ее оценивать. Не сейчас. А для того, чтобы вы начали хоть немного доверять мне. Иначе как мне учить вас раскрывать душу?

Услышав такие слова, я снова повернулась, но на этот раз мое лицо отражало не напряженное ожидание, а удивление. Маркас Двейн только усмехнулся и продолжил:

— У вас очень неплохо получается. Я ощутил вашу радость.

Похвала яркими лепестками накрыла щеки.

— Вы раньше никому не играли свою музыку? — догадавшись, спросил метр.

— Это так заметно? — негромко ответила вопросом на вопрос я.

— Да. Заметно, — кивнул первый проректор. — Обычно те, кто, так или иначе, представляют свою музыку, смущаются мене интенсивно.

Я улыбнулась формулировке мужчины.

— Вы хотите научиться писать такую музыку, которая пронизывала бы сердца слушателей вашими чувствами? — спросил он.

Я бы очень, очень этого хотела! Если бы только я умела передавать то, что чувствую сама, чтобы объяснения были ни к чему, а о разнотолках и думать не приходилось, тогда я, без сомнения, хотела бы поделиться своими мелодиями. Этого всего я не могла сказать преподавателю, поэтому ответила все так же тихо:

— Да. Я бы хотела.

— Вот и хорошо. Тогда я вас научу, — голосом, полным уверенности, произнес Маркас Двейн.

Остальное время урока прошло быстро и незаметно: я играла это же произведение, прислушиваясь к рекомендациям преподавателя, стараясь отрешиться от всего окружающего, видеть только себя и инструмент, играть так, будто никого нет, и я хочу подарить эти чувства тишине. Ведь тишина — благодарнейший слушатель, она вбирает в себя каждый звук, поглощается им и обретает себя вновь после затухания последней ноты, но уже наполненной иным смыслом и настроением. Тишина важна в музыке не меньше, чем звучание.

Нет, что-то из этого я знала и раньше, но Лорд Двейн рассказывал о тишине так, будто она была одновременно и живой субстанцией, и приправой, без которой музыка не так вкусна. К концу урока я настолько увлеклась, стараясь вспомнить и передать те эмоции, что чувствовала, когда эта мелодия появлялась, что перестала испытывать неловкость.

Когда занятие подошло концу и я, поблагодарив метра, уже подошла к двери, намереваясь покинуть кабинет, проректор остановил меня и спросил:

— Оллема Таллия, мне было бы интересно узнать, что же вызвало в вас чувство светлой искренней летящей радости, которая наполняет эту мелодию, если это не тайна, конечно.

Поколебавшись секунду, я взглянула в глаза преподавателя и увидела в них спокойное принятие моего решения, каким бы оно ни было. Может быть, поэтому я и ответила:

— Той весной мама оправилась после долгой болезни, и в наш дом снова вернулся смех.

Маркас Двейн благодарно кивнул и отпустил меня.

На сегодня это было последнее занятие, и я отправилась на обед, чтобы после него и небольшого перерыва снова вернуться на третий этаж к уже хорошо знакомому роялю. Режим дня у меня уже вполне устоялся и как нельзя лучше устраивал меня. За эту неполную неделю Ния потихоньку снова становилась собой: солнечной улыбчивой девушкой, при появлении которой даже самые мрачные тучи чужого настроения рассеивались. Грейнн это время не давал о себе знать и как будто нарочно исчез из ее поля зрения. Слухи доносили, что отек и синяк сходят довольно активно, возвращая парню его первоначальный облик. Ния слушала рассказы о нем спокойно и с вежливой улыбкой на лице, если находились доброжелатели поделиться новостями, и даже благодарила, но было видно, что ей состояние физического здоровья лучшего исполнителя одноименного факультета безразлично. Поговаривали, что увечный не остался без женского участия и утешения, но и это не огорчало подругу. Она как будто вычеркнула этого человека из жизни, снизив его значимость до уровня знакомого знакомых и так еще пару раз. С того памятного первого учебного дня Ния больше ни разу не заплакала.

Обед, как всегда, прошел в теплой компании соседки по комнате, Делмы, Кеннета и Кейдна, последний был парнем довольно молчаливым, но если уж говорил, то непременно попадал в самую суть; полезное качество для музыковеда.

После приема пищи мы все компанией уже традиционно шли в кладовую мастера Имона, который привычно встречал нас нарочито-недовольным прищуром:

— Оллам Кеннет, опять вы привели свою банду!

— Что вы, уважаемый мастер Имон, какая из них банда! Поглядите, какие лица честные — сплошное расстройство! — с улыбкой ответил скрипач.

— Знаю я эти честные лица! Небось, перед зеркалом полдня репетировали, — проворчал старый мастер и улыбнулся: — Проходите уже. Для всех работа найдется.

У мастера-кладовщика, как мы выяснили, было непреложное правило: в мастерской бездельником и зевакам делать нечего. Так что оставаться он разрешал только при условии, что наши праздные глаза и руки будут заняты пусть и самой мелкой, но работой. Кладовщик с уверенностью утверждал, что все зло берет свое начало именно из праздности. Мы не возражали, тем более, что девочкам трудной работы мастер Имон не давал — так, для порядка и успокоения собственной совести: перебрать и рассортировать струны, аккуратно их смотать, на крайний случай пыль протереть, самая сложная работа доставалась, конечно, Кеннету, но тот не жаловался. Ему, как и нам, было интересно. Мы как будто находились в царстве инструментов, где, казалось, сам воздух дышал идеей музыки, а частицы душ мастеров, витали в пространстве, наблюдая за нами. Мастер-кладовщик по мере работы делился с нами историями своих подопечных, с любовью оглядывая их целиком и каждого в отдельности. Многие инструменты не были примечательными и требовали просто заботливого регулярного ухода, другие же были старыми и прошедшими богатый жизненный путь, но, благодаря заботливым рукам, не потерявшими свой звук и смысл существования.

— Уважаемый мастер Имон, — Кеннет обращался к кладовщику только в этой манере. Подхалимством тут даже не пахло, просто при более близком знакомстве парень проникся к старому мастеру действительно безграничным уважением. Впрочем, это было обоюдным действием: кладовщик, считавший, что скрипач-третьекурсник постоял не только за честь девушки, но и музыкального инвентаря, относился к нему со всей благожелательностью и ворчал исключительно по-доброму, больше для отвода глаз. Так что теперь можно было с уверенностью говорить, что Кеннет Берглунд имел налаженные контакты со всеми самыми важными для комфортного пребывания в консерватории людьми. — Давно хотел спросить вас о той скрипке на верхней полке.

С этими словами парень указал на предмет своего интереса: старую мастеровую скрипку, стоящую на застекленной полке слева от нас.

— А что с ней, оллам? — искоса бросив взгляд на инструмент, хитро спросил мастер-кладовщик.

— Вот это я у вас и хотел узнать, уважаемый мастер. Почему такой прекрасный инструмент пылится под стеклом, а не живет в руках умелого скрипача? — ответил студент.

Переглянувшись, мы притихли и стали прислушиваться. Интересно было всем. Эта старая скрипка притягивала к себе внимание с первого шага в мастерскую, она была и вправду очень необычной и с виду совершенно целой.

— Ах, вот оно что, — понятливо поиграл бровями мастер Имон. — Эта скрипка действительно очень старая. Ее изготовителем был мастер Стайофан еще два столетия тому назад. Сколько знаменитых скрипачей повидала она на своем веку! — мастер замолчал, предавшись внезапно нахлынувшей ностальгии, такое с ним случалось.

— Но почему она оказалась здесь? — решил вернуть его к рассказу наказанный.

— Причина проста и прозаична, как жизнь. Ее последний владелец, безмозглый балбес, как-то напился и в порыве печали и неизбывного горя по ушедшей возлюбленной от тоски и безысходности не придумал ничего лучшего, как шарахнуть бесценным инструментом. И вот что я вам скажу, олламы и оллемы: правильно та девица сделала, что ушла! Это ж каким идиотом надо быть, чтобы скрипку Стайофана ударить о стену! Да лучше бы головой приложился, все равно мозгов в ней отродясь не водилось!

К концу своей пламенной речи мастер Имон негодовал так, будто ему только вчера принесли незаслуженно покалеченный инструмент.

— Я несколько лет восстанавливал эту красавицу. Но, боюсь, она уже никогда не будет петь так, как прежде, — старый мастер с неподдельной горечью покачал головой.

— А этот молодой человек тоже учился в консерватории? — спросила Ния, чтобы отвлечь мастера, собирающегося, кажется, впасть в меланхолию.

— Нет, слава небесам! Это был какой-то избалованный богатенький мальчик, даже не оллам. Естественно! Оллам бы себе такого обращения с инструментом не позволил! Хотя, в этом я начинаю сомневаться, — последнюю фразу мастер Имон пробурчал себе под нос едва слышно.

Я тяжело вздохнула. Мастер Вилей Имон был редким обладателем золотых рук. К нему везли инструменты, нуждающиеся в ремонте, не только с окраин, но и из столицы. Он как будто чувствовал каждый инструмент, улавливал его настроение, предугадывал, каким должно быть восстановленное звучание. Непроизвольно я вспомнила своего старого черного друга, покинутого черного лебедя. Этот рояль был старым, очень старым и довольно долго пребывал в совершенно ужасных для подобного инструмента условиях, но почему-то казалось, что если бы мастер Имон взялся за его реставрацию, то лебедь снова встал бы на крыло. Но к чему травить себе душу, гадая о несбыточном? Я попыталась отодвинуть мысли о старом любимом рояле, тем более, что было к чему прислушаться: Кенннет убеждал мастера дать скрипке шанс снова подарить свое звучание миру, мастер сопротивлялся, но довольно вяло и с интересом поглядывал на вдохновленного идеей оллама.

— Прошу вас, уважаемый мастер Имон! Не скрою, мне хочется попробовать хотя бы подержать инструмент столь знаменитого мастера в руках, но ведь и инструменту хочется звучать. Прошу ради нее, ради скрипки! Ведь больно слышать, как она молчит! — Кеннет был очень убедителен. А судя по лукавому прищуру мастера, особо убеждать его и не надо было.

Услышав последнюю фразу, он расхохотался и кивнул:

— Хорошо, оллам Кеннет, так и быть. Но только ради скрипки. Другому и дышать бы на нее не позволил, но раз вы один из немногих, радеющих за души инструментов, так и быть: дайте красавице спеть.

С этими словами мастер-кладовщик поднялся из кресла и прошел к застекленной полке. Отодвинув предохраняющее от попадания пыли стекло, он взял скрипку обеими руками, развернулся и направился к Кеннету, остановился перед другом, держа на вытянутых руках инструмент, предлагая тому прикоснуться к нему.

Кеннет бережно, словно новорожденного ребенка, принял скрипку у мастера и, кажется, даже задержал дыхание, любуясь ее плавными линиями и изгибами. В глазах оллама горел восторг. Я подошла к парню и подала ему только натертый канифолью смычок. Он принял его, не отрывая взгляда от инструмента в своих руках. Встал. Плавным движением, положил скрипку себе на плечо, наклонил голову, чтобы зафиксировать инструмент. Ласкающим движением прошелся ладонью по грифу. Прикрыл веки и нежно коснулся смычком струн, одну за другой, после чего распахнул глаза, одновременно прервав звучание, и выдохнул:

— Идеально настроена!

— Обижаете, оллам! — ворчливо ответил ему мастер, с интересом наблюдая за дальнейшим развитием событий.

Кеннет улыбнулся и уже уверенней опустил смычок на струны, подсказывая той мелодию, старую, как и сама скрипка, и такую же красивую.

Объемный богатый голос инструмента заполнил пространство. На одном из концертов я слышала, как должна звучать подобная скрипка: полно, чисто, сочно, будто легкий ветер. В голосе этой добавилось что-то еще, как будто какая-то сдержанность, но это совершенно не портило звучания. Так прекрасный цвет глаз не портит поселившийся в них грустный опыт, но делает их более загадочными. Как от подобных глаз невозможно отвести взгляд, так и от звука этой скрипки невозможно было оторваться: хотелось пить звучание большими глотками, смакуя каждый. Хорошо известная мелодия разливалась в воздухе отсветами Лунного Рубина на золотой нити. Песня о потухшей любви то яростно сжимала сердце, не давая возможности вздохнуть, то отпускала, шепча прощальные слова, омывая пространство багряной пеной волн былых чувств. Ведь преданную любовь не воскресить в былом ее обличье: зачастую она гаснет и исчезает, оставляя шрам на сердце. Прекрасная мелодия завершилась на прощальной ноте, отпускающей душевную боль, чтобы дать возможность сердцу родить новое чувство.

На какое-то недолгое время пространство мастерской заполнила тишина. Мастер Имон задумчиво смотрел сквозь Кеннета, как будто погрузился в размышления так глубоко, что не сразу заметил угасание звука. Мы тоже не спешили нарушать атмосферу: каждый просто продолжил свое прерванное занятие. Сворачивая очередную струну, я посмотрела на Нию. Подруга задумчиво смотрела на Кеннета, по-прежнему удерживающего скрипку в прежнем положении и не отрывающего взгляда от солнечной девушки. Я опустила глаза на собственные руки. Кольнуло чувство, будто подслушала чужой очень личный разговор.

Вдруг мастер кладовщик громко вздохнул и произнес:

— Хорошая мелодия, оллам Кеннет, но уж больно печальная. Сыграйте чего-нибудь повеселей.

Парень улыбнулся и разорвал зрительный контакт с Нией.

— Повеселей? Повеселей — это запросто! — ответил он и резким движением вернул смычок к истосковавшимся струнам.

И заискрилась мелодия совсем другого характера. Солнечный Гелиодор на серебряной нити играл маленькими зайчиками утреннего ласкового светила, перепрыгивающими с места на место, зовущими, дразнящими, смеющимися и играющими в прятки. Тоже довольно известная мелодия, 'Весенняя пора' Гельера, против воли вызывала улыбку, а манера исполнения отдельно взятого скрипача и вовсе заставляла в голос смеяться: Кеннет кривлялся, подмигивал и многозначительно поигрывал бровями, вызывая не только девичий хохот, но и едва сдерживаемую улыбку старого мастера.

В три часа пополудни мастер Имон, как обычно, выставил группу поддержки оллама Берглунда вон из мастерской, по обыкновению заявляя, что он де тут вообще-то наказание отбывает. Вежливо попрощавшись с мастером и махнув другу, мы разбрелись по разным сторонам: Ния и Кейдн — в общежитие, им было безразлично, где готовиться к завтрашним занятиям. А мы с Делмой — на третий этаж. У подруги с ее соседкой по комнате, виолончелисткой, был составлен график: когда одна занималась в комнате, второй приходилось это делать в консерватории, ну а мне, понятное дело, ничего другого не оставалось. В мою комнату рояль бы не поместился, даже если бы он у меня был.