— Так, Рыжий. Будут спрашивать, говори, что был в аренде. Условия, плата... это всё не твоего ума дело, тебе про это и знать, и спрашивать не положено. Отвезли в Аргат, потом привезли сюда. И всё. Понял?

— Да, хозяин, — выдохнул положенную формулу повиновения Гаор.

— Няньке я сам ума вложу, — озабоченно сказал Коррант и вышел из гаража, бросив на прощание: — Давай работай.

Оставшись один, Гаор перевёл дыхание и тяжело сел на пол. Всё, пронесло, пронесло беду, Огонь Великий, матери набольшие, спасибо вам... Его трясло, из глаз неудержимо текли слёзы, заливая лицо. Он не замечал их, шепча обрывки памятных с детства и усвоенных уже в рабстве молитв.

Сколько он так просидел, давясь рыданиями... но вдруг очнулся, с силой протёр лицо ладонями и встал. Надо работать, а то и впрямь... ввалят.

Так что? Что было, забудь, как не было? Опять? Да... да... да кто его о чём спрашивать будет? Увезли, привезли, и всё, ведь и впрямь ему большего знать и не положено. Значит...

Обрывки мыслей беспорядочно крутились, сталкиваясь и мешая друг другу. Но он и не пытался что-либо понять. У него приказ, чёткий, недвусмысленный. Был в аренде, а что с ним там делали... стоп, а вот об этом ничего сказано не было, здесь он памяти своей хозяин. Это о хозяйских расчётах он знать ничего не может, а значит, и помнить нечего, а вот где жил, как работал... это его. Значит, что? Что забываем, а что помним?

Когда Трёпка прибежала звать его на обед, он уже совсем успокоился, разобрался, ну, почти разобрался с прошлым, твёрдо отделив и загнав в тёмную глубину беспамятства пресс-камеру и кое-какие события новогодней ночи. И потому не шуганул, а ответил вполне дружелюбно:

— Иду.

И мгновенно почуяв его настроение, Трёпка не убежала, а осталась глазеть, как он убирает инструменты, вытирает руки и надевает куртку. И даже о чём-то болтала.

На дворе мороз ощутимо щиплет щёки и губы, звонко визжит под сапогами снег, а небо неожиданно яркое, голубое, и солнце не красным, а золотистым диском.

— Очунелся? — встретила его вопросом Большуха и, не дожидаясь его ответа, решила: — Вечером тебе травки заварю, а то напрочь сердце сорвёшь.

Гаор молча кивнул и сел со всеми за стол.

Разговор шёл самый житейский, о страшном госте — "зелёные петлицы" всегда страшны — не упоминали. Да и в самом-то деле, мало ли кто к хозяину приехать может, нас не коснулось, ну, так и не наше дело. Своих забот и хлопот выше маковки. А вот Орешка и пристрожить пора, вона аж руками в тятькину миску лезет, того и гляди, на себя кувыркнёт, а ты, Джадд, не лыбься, хлёбово-то с пылу с жару, обварится сынок, на тебе же и вина будет.

И Гаор словно только сейчас разглядел сидящего на коленях у Джадда малыша и удивился. Это Орешек так вырос? Ведь... ведь год всего прошёл, тогда лежало что-то маленькое, сопело да кряхтело, а сейчас... Басёна, заметив его удивление, усмехнулась:

— На чужих руках дети быстро растут.

Все рассмеялись, а Красава вздохнула. И хотя и не было у Гаора перед ней вины, что мог он для Лутошки сделал, а что разлучили их на торгах, и он вернулся, а Лутошка нет... так не его была воля, и вина не его, но он невольно опустил глаза в миску.

Этого никто тоже словно не заметил, только Большуха шлёпнула ему добавки со словами.

— Ешь давай, а то кощеем смотришься!

— Кем-кем? — вскинул он на неё глаза.

— Вечером расскажу, — отмахнулась от него Большуха. — Давайте, мужики, курите по-быстрому и на работу.

— Не балуют нас матери, — начал Тумак обычное присловье, допивая кисель и вытаскивая сигареты.

— Ох, не балуют, — подхватили остальные.

Джадд отдал Орешка Цветне: рано тому ещё дымом дышать, и закурил со всеми. Гаор доел добавку, и впрямь чего-то голод накатил, как скажи, он в одиночку на взвод полный окоп с укрытиями отрыл, и с наслаждением затянулся. Кощей, кощей... где-то он уже это слышал, ладно, вечером у Большухи выспросит.

11.02.2004 — 13.12.2004; 25.07.2011

СОН ДЕВЯТЫЙ

продолжение

...всё там же, всё те же, всё так же...

Дни настолько плотно заполнялись болью, что со счёта он сразу сбился. Хорошо ещё, что хозяин почти не показывался, вернее не задерживался. Проверял лекарства, оставлял еду и снова уходил, так что хоть здесь... Болело всё, боль туманила голову и разрывала внутренности. Сутки, а может и больше, он так и провёл в уборной, потому что его беспрерывно выворачивало наизнанку и сверху, и снизу, даже спал на полу рядом с унитазом, боясь не добежать при очередном приступе.

Нет, самые первые сутки были ещё ничего. Он после ухода хозяина добросовестно осмотрел крохотную квартиру, запоминая, где что, и прикидывая, каково ему тут будет. Одна комната на всё про всё, правда, стеллаж-ширма делит её на спальню и гостиную-кабинет. Крохотная кухня, вернее, ниша, заполненная холодильником, плитой на две конфорки, мойкой и полками с посудой. Просторная ванная с душем и ванной, уборная и там же встроенный шкаф со всем необходимым для уборки. Прихожая. Вместо кладовки большой встроенный шкаф с обилием полок, крючков и ящиков, но пустой. Для раба даже койку воткнуть некуда, так что спать придётся либо на полу, хорошо ещё, что по всей квартире паласы, либо в хозяйской постели. Само собой вместе с хозяином. А тот требовательный и злой, ничего не простит и не упустит, сразу видно. Правда, еды оставил. Всяких пакетиков, чтобы заваривать кипятком. В кухне-то крошки завалящей не найдёшь, так всё убрано. И спать он лёг на полу. На всякий случай. Хозяин же ему не сказал ни когда придёт, ни чтоб в постели ждал.

А потом и началось.

В редкие доли просветления он что-то готовил себе, глотал таблетки, вставлял свечи... а попробуй, не проглоти и не вставь, хозяйский гнев страшнее любой боли. Прошлое вспоминать не хотелось, а о будущем и гадать нечего. Домашний раб — и этим всё сказано.

И он через боль и головокружение с привычной добросовестностью вытирал пыль, подметал, мыл ванную и уборную. Каждое утро перестилал кровать, наполнял водой и ставил на конфорку кофейник. Хозяин может заявиться в любой момент, потребовать кофе, услады в постели, да чего угодно, а что там у тебя болит... лучше, чтоб хозяин этого не знал и даже не догадывался. Раб нужен здоровым, послушным и весёлым. "Повинуйся с радостью", — это ему объяснили очень давно и заставили запомнить. Потому что ты живёшь, пока нужен хозяину.

Как-то незаметно, постепенно боль утихла. Он продолжал глотать лекарства, вставлять свечи, но спал уже не возле унитаза, а в комнате. Правда, лечь в кровать не рисковал, устраивался на полу, укрываясь своей рубашкой. Хозяин, похоже, догадался, но не рассердился, а даже сказал:

— Можешь спать в постели.

— Спасибо, хозяин, — искренне поблагодарил он.

Хозяин усмехнулся.

— Кофе варить умеешь?

— Да, хозяин.

— Ну, так свари.

— Слушаюсь хозяин.

Банку с кофе, без этикетки, но, судя по запаху, хорошим, он заметил ещё в первые сутки и потому без промедления приступил к делу.

Варить кофе в маленькой причудливой кастрюльке с капризно задранной вверх длинной ручкой и смешным названием "рукра" его выучил ещё самый первый хозяин. Кофе получался таким крепким, что его приходилось подавать в паре со стаканом холодной воды. Здесь рукры не нашлось, но кофе хороший, так что и в кофейнике получится.

Поднос и чашка для подачи на месте. Ещё бы сахар и сливки, но сахарница и банка с соответствующей надписью пусты, сливок тоже нет, так что... блюдце, чашка, стакан с холодной водой на всякий случай и... и всё. Ни бисквитов, ни коньяка, ни шоколада, ни фруктов, ну, ничего нет. А кофейник тоже только рабочий, для варки, а не для подачи.

Он отнёс поднос в комнату, поставил на стол. Хозяин, отпив, весело хмыкнул:

— Однако действительно умеешь. Хвалю.

— Спасибо, хозяин, — радостно ответил он.

Если после кофе хозяину захочется услады... что ж, он готов. Правда, ещё болит всё, но уже не так сильно, можно и перетерпеть. Но, к счастью, услаждать не пришлось. Выпив кофе, хозяин отдал распоряжения насчёт дальнейшего приёма лекарств и ушёл, напоследок разрешив допить кофе. Повезло.

Оставшись один, он разложил привезённые хозяином пакетики и коробочки с концентратами, допил кофе, жалко всё же, что сахара нет, и уже спокойно лёг на кровать поверх покрывала.

Успокоительно тикали часы, сипела и булькала где-то далеко в трубах вода. Боль стала совсем далёкой и слабой, почти незаметной. Всё хорошо. Хозяин не злой оказался. Голодом не морит, не бьёт, даёт отлежаться, даже на кровать разрешил лечь. Правда, и работы настоящей ещё не требовал. Ну, так и это не страшно. К чему, к чему, а к домашней работе — во всех её видах — его ещё когда приучили. Всё он знает и всё умеет. А любить или не любить рабу не положено. Делай что велено, за всё благодари и помни: могли и убить. Ты — раб, в жизни и смерти твоей волен хозяин, люби и почитай хозяина, повинуйся с радостью и... и больше ничего. Он повиновался, всегда. И старался радоваться. Очень старался. Но получалось всё хуже и хуже. А повиноваться без радости... совсем погано.

Незаметно для себя он заснул, а, проснувшись с мокрым от плача во сне лицом, что-то никак сразу не мог сообразить, где он и почему здесь оказался. Но такое и раньше с ним бывало. Прошлый хозяин, нет, позапрошлый, да, точно, тот очень сердился на это, даже бил. А в пресс-камере только смеялись. Он судорожно вздохнул, встал и побрёл в ванную умываться и вообще... жить дальше. А в голове назойливо вертелась давным-давно слышанная песенка. "День бесконечен, время не течёт. Что значит время, что такое вечность..." Хотя дальше там, в песне, было про море и радость жизни, а у него... ладно, но тоже, время не течёт, его просто нет. Что было — забудь, что будет — не думай.

Он тщательно умылся холодной водой, прогоняя остатки сна и лишние сейчас мысли, и приступил к большой уборке квартиры. Раз хозяину он в постели не нужен, значит, надо себе жизнь другой работой выслуживать. И ни о чём другом не думать. Думай, не думай... ошейник не снимается, клеймо не смывается, и надеяться тебе не на что. Даже на лёгкую смерть от руки хозяина, утилизация для всех одинакова. Знаем, наслышаны. И про газовню, и про печку. Ещё тогда, в Амроксе объяснили.

Про Амрокс он вспоминать не любил. Хотя боли давно уже нет, да и обманывать боль он тоже ещё там научился, но всё равно... и вообще, приятных воспоминаний мало. И вспоминать хорошо вместе с кем-то, в трёпе. А ему, пока Новенький не появился, и поговорить было не с кем. У Старшего на всё один приказ: что было, забудь, как не было. Другим это, конечно, в самый раз, у них до пресс-камеры совсем другая жизнь была, свободная, только он один прирождённый. А Новенький — родовой, так что они на равных. Правда, у Новенького хозяева не менялись, родовых не продают, но всё же и послушать есть что, и самому рассказать, а тут ещё оказалось...

Он резко выпрямился, бросив на пол щётку для мытья унитаза, и с силой ударил себя по губам. Вот тебе! Болтун, трепач! Чуть не проболтался! Об этом никому, никогда, даже про себя нельзя! Когда говорят, то проговариваются. Как Лохмач. Пока только хрипел да ругался, никто и догадаться не мог, что не або, клеймо и смотреть не стали, а заговорил и всё, сразу полезло. Вот кого жалко, интересно было бы поговорить. И знает много, и грамотный, сразу чувствуется, и... ну, не добрый, а...

Он вздохнул, оглядывая отмытую до блеска уборную. Интересно, кого вернули в камеру, а кого отправили в печку. Жалко, если Новенького отбраковали, Старшего-то точно оставили. И Резаного наверняка, а Шестого могли и выбраковать, и кто ж тогда Шестым будет? Хотя ему самому при любом раскладе оставаться Младшим. Мальчик, Малыш, Малютка... все его так называли. А нынешний хозяин имени ему так и не дал. Интересно, почему? Или зачем? Такие ничего просто так не делают, а зачем-то и для чего-то.

Так за разными мыслями, оборванными воспоминаниями, таблетками и свечами он убрал всю квартиру, поел и поспал. Заняться больше нечем. Ни книг, ни радио, ни даже хозяйской одежды, которую можно чистить, чинить и развешивать. Просто валяться на кровати тоже не стоит.

Он ещё раз прошёлся по квартире, поправил висевшую на стене картину — пейзаж. И сразу видно, что не какое-то определённое место, а вообще. Холмы, деревья, озеро. Сделайте мне красиво! Да, так это называл один из его прежних хозяев. Малевал такие картинки на продажу десятками, как по шаблону. И даже его приспособил к работе: раскрашивать по контуру. Он невольно улыбнулся воспоминаниям. И называл его тот хозяин... да, Мелок, и Пастелька-Пастилка.

Он ещё раз улыбнулся, погладил раму и отошёл. И снова подумал, что нынешний хозяин так ему имени и не дал. Странный он какой-то. Не понять: злой или добрый, любит сверху или снизу, или ещё как... Ладно, как ни работать, всё лучше, чем в печке лежать. Тоже ещё с Амрокса помнит. Он был просто "галчонком", что из него "подстилку" будут делать, никто не догадывался, и лохматый светлобородый садовник охотно говорил с ним, когда учил полоть газоны и просеивать землю для рассады. Это потом, да, потом он узнал и на своей шкуре прочувствовал, каково это быть "домашним", "подстилкой господской". Новенький даже говорил, что в пресс-камере лучше, чем в обычной рабской, и с ним никто не спорил, все хлебнули. Так что... живи и не скули, могло быть и хуже — утешил он себя обычным рабским присловьем. А боли совсем нет, даже странно. И самое его главное всегда при нём...

... — Запомни, Малыш, только мозги не поддаются обыску. И душа.

Хозяин опять пьян, раз начал говорить о душе. Но не настолько, чтоб говорить об Огне.

— Душу сам выдаёшь, сам раскрываешь. Кто в музыке, кто в стихах, а кто... — хозяин шумно вздыхает и, расплёскивая по столу, доливает себе вина. — И ничего ты с этим не поделаешь. Ни умолчать, ни соврать душа не разрешает. Пересилишь её, соврёшь, так обидится и уйдёт. И тогда всё, ты кончен. Ремесленник, умелец, — хозяин сплёвывает эти слова как ругательства. — Не быть вруну творцом, запомни, Малыш.

— Да, хозяин, — отвечает он, ловко подхватывая покатившуюся бутылку.

— А будешь молчать, она задохнётся, и опять ты кончен!

Хозяин оглядывает стол внезапно налившимися кровью глазами и резким взмахом руки сбрасывает всё на пол.

— Сволочи! — рычит хозяин, молотя кулаками по старинной мозаике столешницы. — Гады! Что вы со мной сделали?! Я творец! На мне отблеск Огня! А вы...!

Он быстро подбирает осколки и обломки, слушая и не слыша. Он знает: хозяин будет долго ругаться и проклинать, не называя имён, потом будет плакать и вспоминать свою чистоту и невинность, потом потребует услады, но заснёт, едва начав лапанье...