— Что руки? Если холеные руки, то значит враг? Ты, Тарас Петрович, говори да не заговаривайся. Может, на мои руки посмотреть хочешь, у меня не сильно холеные, но дам так, что век помнить будешь, — гудел добродушный начальнический голос. — А, да он уже очнулся. Вы что, дубиной его стукнули?
— Никак нет, ваше благородие, чуть-чуть прикладом приложили, а так ни-ни, — испуганно заговорил Тарас Петрович.
Офицер с эполетами поручика флотского экипажа наклонился надо мной и спросил по-французски:
— Комма вуз аппле ву? (Как вас зовут?)
— Жем аппле Владимир Иркутянин. Вообще-то, русский — мой родной язык, — ответил я.
Офицер грозно повернулся к унтер-офицеру и спросил:
— А ты, Тарас Петрович, сам его спросить не мог? Сразу прикладом по башке? Башибузуки. За службу благодарю, но впредь, чтобы все по-человечески было. Иди и вызови ко мне вестового, — сказал офицер.
Мне развязали руки и ноги, и офицер пригласил меня к столу.
— А теперь расскажите мне все по порядку: кто вы, откуда здесь появились и зачем? — спросил он.
И я начал рассказывать о том, как я из Иркутска с караваном поехал помолиться святым местам. Сначала мы попали в Монголию, потом в Китай в Урумчи, затем через Кашгарский перевал в Афганистан. Были в Кабуле и Герате, побывали в иранском Мешхеде и Тегеране, затем оттуда по караванным тропам в Багдад и Дамаск. Потом я добрался до Стамбула и там тайком под видом грузчика проник на французский корабль "Флора", на котором и вышли на рейд Севастополя. "Флора" участвовала в артиллерийском обстреле города, но получила три прямых попадания с берега и сейчас заделывает свои пробоины, а я под покровом ночи отвязал посыльный ялик и добрался до Крымского берега.
Офицер молчал. Было видно, что он переваривает полученную от меня информацию.
— Это сколько же времени вы были в таком путешествии? — спросил он.
— Да почитай, что два года. Из Иркутска выехали весной 1852 года, — сказал я, прекрасно понимая, что телефон и телеграф пока еще не изобретены и на проверку моей информации уйдет уйма времени, а по причине военного времени проверку оставят на период после окончания боевых действий. Маршрут свой я составлял по памяти и пусть тонкий путешественник, который объездил весь Ближний Восток, Центральную и Юго-Восточную Азию простит меня, если я где-то допустил неточность в географических названиях или караванных путях.
— Ничего себе путешествие, — удивился офицер, — сколько же нужно денег для него?
— Все деньги с собой не увезешь, — сказал я, — просто ограбят по дороге или убьют, а когда деньги вот в этих руках и в голове, то человек богат для того, чтобы делать все, что ему заблагорассудится. Я не чурался никакой работы и простым погонщиком верблюдов совершил такое путешествие.
— А документы у вас есть какие-нибудь? — спросил офицер.
— К сожалению, нет, украли вместе с последними деньгами, — ответил я.
— А как же сабля? — поинтересовался офицер.
— Сабля еще дедовская, казачья, без сабли на Востоке никак нельзя, да это и признак моего дворянского происхождения, и на Востоке чувствовали это по моей сабле, — пояснил я.
— Извините, сразу не представился, поручик Ордынцев, — сказал офицер. — Не улыбайтесь, был кто-то в моей родне из ордынских, перешедших на службу к российскому царю. Теперь весь род наш честно России служит. Давайте мы с вами поужинаем, чем Бог послал, и поведу вас к начальнику линии капитану второго ранга Бельскому. Нужно доложиться. Чувствую я, что слушать вас будут на самом верху. Присаживайтесь поближе на банку. У нас порядки корабельные, хотя мы сейчас на сухопутье. Щи да каша пища наша. И рюмочку для аппетита. Местная, тутовая, прошибает хорошо и от всех хворей спасает.
После ужина Ордынцев отвел меня к командиру линии. У него за рассказами заполночь и заснули.
Утром у Белецкого уже был один из флаг-офицеров:
— Помилуйте, вы еще спите, а Пал Степаныч просит к себе вашего лазутчика.
— Прямо-таки сам адмирал Нахимов просит к себе? — вырвалось у меня.
— Да-с, прямо-таки сам адмирал Нахимов просит вас к себе, — невозмутимо ответил "флажок".
Этого я не ожидал. Пришлось всю мою "одиссею" рассказывать адмиралу сначала. В подробности особые не вдавался, потому что в приемной было полно просителей и во время осады каждое слово командующего гарнизоном было на вес золота.
— А позвольте полюбопытствовать, сударь, на каком языке вы разговаривали с китайцами? — спросил Нахимов.
— На китайском, ваше превосходительство, — ответил я.
— А ну-ка скажите что-нибудь по-китайски, — предложил адмирал.
— Сказать-то я могу, ваше превосходительство, только кто поверит в то, что это китайский язык. Я лучше по-китайски напишу, вот это будет более весомым доказательством моих слов, — сказал я.
— А вот вам бумага и перо, — сказал адмирал, — напишите, что-нибудь соответствующее сегодняшнему моменту.
Я взял бумагу и написал.
— Интересно было бы узнать, что здесь написано, — сказал Нахимов, рассматривая бумагу. И сопровождавшие меня офицеры тоже с любопытством вглядывались в рукописные домики.
— Дословно здесь написано: прошу Вас разрешить мне участвовать в сражениях за Отечество. И подпись — Иркутянин, — перевел я.
— Похвальное желание, мы не только защищаем русскую землю, но и защищаем нашу православную веру, против которой объединились мусульмане и западные христиане, — сказал Павел Степанович и размашисто написал на листе: "Зачислить волонтером под командование капитана второго ранга Белецкого. Нахимов. 18 октября 1854 года" — Чем думаете заняться в боевых действиях?
— Дозвольте, ваше превосходительство, организовать команду снайперов — метких стрелков для того, чтобы на важных направлениях лишать противника управления путем поражения командующих ими офицеров, — сказал я.
Если не я, то кто-то другой все равно бы предложил заняться подготовкой снайперов. Я создам команду, а по моему почину такие команды создадут и в других подразделениях, что значительно улучшит положение осажденных войск.
— А что, дельное предложение. Вы, голубчик, — обратился адмирал к Белецкому, — возьмите под свое руководство дело создание такой команды. Если дело будет стоящее, будем распространять опыт. А я уж прослежу, как волонтер ваш обязанности свои исполняет. Не смею задерживать, дела-с.
Глава 32
Мы с Белецким пошли на четвертый бастион.
— Владимир...
— Владимир Андреевич, — подсказал я.
— Так вот, Владимир Андреевич, — сказал капитан второго ранга, — мысль ваша хорошая, потому что мы отмечаем, что среди англичан, чьи позиции против четвертого бастиона, много отменных стрелков. Нам даже пришлось плести веревочные маты (сети типа циновки), чтобы закрывать артиллерийские амбразуры, хоть и веревки, но от пуль все же спасают. Если мы создадим группу хороших стрелков, то поубавим им спеси. У меня к англичанам особый счет. Понимаете, сразу после Синопского сражения, когда Черноморский флот под командованием Павла Степановича наголову разгромил турецкий флот, английские газеты писали, что русские моряки достреливали в море раненных турок. Это было в правилах английских рыцарей добивать раненных врагов. У вора всегда на голове шапка горит. Вор сам первый кричит — держите вора! Да за такое всех этих щелкоперов нужно на реях поперевешать без суда и следствия. О какой порядочности англичан может идти речь? Я и детям, и внукам своим, если живым останусь, скажу, чтобы англичанке верили только на вершок и опасались ножа в спину, если неосторожно повернешься. Так что, Владимир Андреевич, будете защищать честь российского военно-морского флота. Возьмете себе тех, кто более подходит, и место вам для занятий вот тут, в трехстах метрах в тылу в низинке. Хотя тыл — это понятие относительное. Забыл спросить, вы в военном деле разбираетесь?
— Немного разбираюсь, господин капитан второго ранга, как бы подпоручик запаса, — сказал я.
— Вот и хорошо, — сказал командир. — Посмотрим вас в деле и будем ходатайствовать о присвоении чина подпоручика пехоты. Удачи. Ордынцев просил вас определить к нему. Я не возражаю.
Собрали мы по линии десять штуцеров. Мало таких ружей было в российской армии, зато войска коалиции почти все были вооружены штуцерами. Немного поясню. Штуцер — это ружье с нарезным стволом. Потом это ружье стали называть винтовкой. Вот и мы собрали винтовки. Так что, если впоследствии прочитаете — штуцер, то знайте, что это винтовка, и наоборот. Штуцера в русской армии вообще были редким оружием. По приказу императора Николая Первого штуцерами был вооружен только один лейб-гвардии Финский стрелковый батальон. И вообще на полк положено было иметь аж целых шестнадцать штук. Остальное все — гладкоствольное оружие, которое "иностранцы кирпичом толченым не чистют", как пытался Левша генералам нашим передать. А иностранцы уже давно на штуцера перешли.
Я осмотрел и наши штуцера. Три капсюльных и семь с кремневыми замками. И это в то время, когда уже появился телеграф и фотография. Калибр 16,51 мм (сорок пятый калибр это 11,43 мм, а штуцер — это как ружье охотника 16 калибра), длина ствола 723 мм, и весил штуцер 4,5 килограмма. Заряжается порохом — дымным (черным) селитрово-серо-угольным. При выстреле из ружья выбрасывался прямо-таки сноп дыма, как из пушки.
Гладкоствольные ружья стреляли на 300 шагов, а наибольший эффект достигался на дальности 150 шагов. Нарезные ружья стреляли на одну тысячу двести шагов. Вот и представьте, как пришлось русской армии воевать, если у нее штуцерами была вооружена лишь 1/23 часть пехоты. Только не думайте, что шаг — это метр. По правилам, шестьдесят шесть пар-шагов равняется ста метрам. То есть, сто тридцать два шага это сто метров. Пули были свинцовые, но самой популярной была пуля Минье с "юбочками". При выстреле пороховые газы раздвигали юбочки и не вырывались впереди пули, а посылали пулю точно в цель. Иногда даже ружья, которые стреляли такими пулями, называли ружьями Минье. А всего-то человек пулю изобрел.
Старшим группы снайперов назначили крестного моего унтера Тараса Петровича. Стрелков отбирали практической стрельбой. Покрасили красной краской несколько камней и вечером забросили их подальше в сторону противника. Каждому по одному выстрелу. Кто попадает в красный камень, в команду. Мимо — мимо команды.
Тарас Петрович мужик мастеровитый. По моему чертежику из жести и осколков разбитого зеркала соорудил стробоскоп, мы с ним его проверили, рассказал, что и как происходит, что самое главное удержать мушку в прицельной планке. Потренировал и самого Тараса Петровича. Вояка старый, а иногда щелкает, недодержав мушку.
— Да, вашбродь, и мне тоже тренироваться надо, — признался унтер. — Даже у плотника навык теряется, не то что у охотника, если он каждый день своим делом не занимается.
Сделал я еще маленькие мишени. Чтобы тренировать стрелков в стрельбе на дальние расстояния. Вроде бы мишень от стрелка в пяти метрах, а такая же маленькая, как будто она метров на триста от него. Рядом с мишенями шелковые флажки поставил, чтобы стрелок видел направление ветра. На доске рисовал схемы полета пули. Показывал, насколько сильно влияние ветра при стрельбе на дальние расстояния. Как-то раз заметил, что на моих занятиях присутствуют и матросы с бастиона, и офицеры сидят в сторонке.
Друг мой Ордынцев как-то сказал мне:
— Не только солдаты и матросы, но и офицеры удивляются твоим познаниям в теории баллистики. Методику тренировок без стрельбы по уменьшенным мишеням, мы видим впервые. Думается, что это здорово, когда солдат или офицер по размеру мишени могут определять расстояние до нее, вносить различные поправки при прицеливании и наверняка поражать цель. Посмотри, Владимир Андреевич, как унтера в других экипажах муштруют своих подчиненных. Тебе бы преподавателем в Морской корпус, пользы для России было бы больше.
Тарас Петрович тоже лично занимался со стрелками, отрабатывая "ровную мушку" и мягкий спуск. В нашем "тылу" приходилось прятаться от бомбардировок и вздрагивать от падающих рядом пуль. Как это у Твардовского? "А в тебя, так и мертвец, но не знали вы бомбежки, вот что я скажу отец". Бомбардировка мало чем отличается от бомбежки, скажу я вам.
Провели мы практическую зачетную стрельбу в одном из оврагов на Корабельной стороне. Результатом я остался доволен. Стабильность в стрельбе, высокая кучность — все это результат десятидневных тренировок. Пора было заниматься и боевой работой. Доложил моему начальнику Белецкому о результатах проверки стрелков и готовности к началу практической работы.
— Ну что, Владимир Андреевич, с Богом. Вы, кстати, Севастополь видели? — спросил он.
— Не пришлось еще, господин капитан второго ранга, — признался я.
— Ничего, как только война закончится, я сам вам покажу весь город, — сказал Белецкий. — Как бы ни было трудно, а землю свою мы отстоим. Ни один враг не сможет одержать над нами победы. Был Севастополь русским городом и останется русским городом, морской крепостью России на Черном море.
Знал бы капитан Белецкий, какие придут времена, он бы трижды в гробу перевернулся, проклиная всех тех, кто посягнул на нашу святыню еще в 1954 году. "Братья" наши уже начали процесс вытеснения Черноморского флота из Севастополя до 2017 года. Мы должны нашу землю арендовать? Такой позор вряд ли кто испытывал? До чего ж ты долготерпив русский народ? Может, тебя еще просто мало унизили?
Глава 33
Предвижу волнующие моего читателя вопросы. Вот, вы были на четвертом бастионе в Севастополе 1854 года, а не видели ли там великого русского писателя Льва Николаевича Толстого? Закономерный вопрос. Подпоручик Толстой прибыл в Севастополь во второй половине ноября и в рассказе о том времени, когда моя снайперская команда вышла на боевые позиции, его еще не было, но заранее скажу, что мне довелось с ним познакомиться.
Из всех офицеров, только один я знал, кем будет симпатичный артиллерийский подпоручик, который уже имел напечатанною первую часть повести "Детство", но разве можно быть предсказателем в любое время? Это уже мой современник пел в своей песне, что "что ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах". О чем беседуют два подпоручика при встрече? Обо всем, но не о высоких материях. Мы же люди. Зато потом можно будет сказать, да мы с ним обсуждали задумки его большого романа "Война и мир". Вранье все это. Вот чему я позавидовал у Толстого, так это тому, что он все время делал записи в блокнотик-тетрадку, а я не делал. Поэтому многое со временем забывается, а когда записано, то это записано навсегда.
Да, чтобы не забыть. Толстой был неплохим воякой, но и среди солдат пользовался уважением за душевность, требовательность и особым отношением к матерным словам. Когда он прибыл, то пытался отучить своих солдат материться. Говорил им:
— Да как тебе не стыдно такое говорить? Ты вот возьми и вместо того, что ты сейчас сказал, скажи просто: "Эх ты, ерфиндер пуп".
У солдат от таких слов глаза на лоб лезли, но меж собой говорили, что мат весь наш — это ерунда, вот у них на батарее граф настоящий служит, так вот уж матершинник, так матершинник, так загнет, что хрен и выговоришь.
