— Ну, этот "второй" пока ни в чем не признался.
— А тебя-то как записать? — спрашивает Дунга у паренька.
— Байчи. Прозвание — Таррин. Ткацкая слободка, третье общежитие. Я с роднею там. Работаю при Механических, вызовы на места принимаю. Что попроще — сам и обслуживаю.
Эге, — кивает Дунга, передавая бумагу сотнику. Тот подзывает юношу Байчи к столу.
— Ну, прочти, распишись, свидетель ты наш.
Паренек читает и подписывает.
— Это, конечно, не по делу... Но если бы даже я их сейчас увидел, мне бы и в голову не пришло, что они кого-то убивать идут. Не их это дело.
— Такое заранее редко в голову приходит, — соглашается сотник.
* * *
24.
Семнадцатое число месяца Целительницы, пять часов вечера.
Западный берег, Юго-западная часть. Пивная "Берлога" на углу Западной дороги и Тележниковой улицы.
Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.
Принесли мне вчера записочку от господина сотника. Что он вроде как не против, если я его племяннику помогать и содействовать всячески возьмусь. Все как полагается, доставили с посыльным, на казенной бумаге. Предлагается семнадцатого утром прибыть в старо-гаванский участок с целью медицинского освидетельствования девицы Магго. В смысле, балуется ли она дурью, и если да — как давно. Быстро они это дельце обустроили. Экспертизу то есть.
Тамми, видя, что я с утра пораньше уже куда-то засобирался, даже спрашивать меня ни о чем не стала. И когда я объяснил, что дочь моей коллеги попала в неприятную историю, и ей моя врачебная консультация требуется, жена опять промолчала. Не поверила, наверное, решила, что я снова в кабак наладился. Ну и ладно, вот вернусь сегодня трезвым, тогда увидит.
Участок в Старой Гавани совсем какой-то мрачный, трехэтажный, из темно-красного кирпича сложен. Когда они там бумаги мои проверили, сказали, что я первым буду. А кудесник и доктор по душевным позже придут. Еще сказали, что лабораторией я могу здешней воспользоваться. А если уж тут чего не найдется, то меня в Первую Ларбарскую отвезут. Но на тутошней самобеглой махине и обязательно в присутствии их человека. Это чтоб я по дороге в скляночки чего не подмешал. Последнее они, конечно, говорить не стали, но и так было понятно.
А потом меня провели в отдельную комнату с маленьким окошком, а спустя четверть часа туда же и Минору доставили. И еще вечный свет принесли, чтобы доктору светло было. Барышня Магго — девица как девица, только бледная и худенькая. И не то чтобы на казенных харчах отощала, она всегда такою была, насколько я помню.
И признаков постоянного потребления дурмана я, разумеется, не нашел. Слизистая носоглотки не изменена, следов от уколов не видать, легкие чистые. Какой там дурман — она и табака-то не курит. Вообще-то я ничего другого и не ожидал. И Минору на мой вопрос перед осмотром честно ответила, что нет, не употребляет. Да и видно по ней.
Я даже попытался ее порасспрашивать, те самые словечки используя, которыми марбунганские дурманщики выражались. А она теряется, не понимает. Ни что значит "журех двинуть", ни "чихор прокачать". А на этом языке все дурманное Приморье разговаривает. Так что девица "не дудает", не торчит то есть.
Ах, как Харрунге бывает порою интересно с людьми! Слушать их или расспрашивать. Разговорится он, например, с доктором Талдином Курриби или со смотрителем больничной мертвецкой, так эти пропойцы иной раз выдадут — покруче древних мудрецов! Может быть, именно это свойство в лекаре ОТБ разглядел сотник Охранного отделения, раз числит его одним из доверенных своих стукачей.
А с Минору, увы, неинтересно.
Тава пытался вызвать ее на откровенность. Даже про Марбунгу упомянул. Дескать, мог я там встречать и Авачи эту, и Талури твоего. Только себя не пересилишь. Скучно с молодой Магго говорить. Даже когда Минору его безразличие зацепило. Девушка-то, кажется, на многое готова ради того, чтобы ее считали Осью Земного Столпа. Может быть, даже правду начать говорить — только бы слушали, а не отворачивались, скрывая зевоту. Глядишь, сотник Барданг ее на этом и подловит. А Харрунга не стал. Напиться одному — и то веселей.
Мое дело телячье. Велено мастеру Харрунге провести полный осмотр — вот пусть и проводит. И выдает лекарское заключение с результатами анализов и объективных данных, а не собственные догадки. Так что поперся я в лабораторию. Университетский лабораторный курс любой лекарь старается помнить. Это ведь только в Ларбаре или в Марбунгу при лечебницах отдельный врач-лаборант имеется. И то из тех, кто туда из других отделений перешел — под старость до пенсии дорабатывает. А в Мичире не было, например. И во многих иных местах — тоже нет. Так что докторам все самим делать приходится.
Парень, который меня сопровождал, назвал тетку, что там сидела, мастершей Динни. Сдал меня ей, можно сказать, с рук на руки и вышел. И я остался в тесном подвальчике один на один с этой мастершей и кучей различных баночек, колбочек и пузыречков.
Женщиной она оказалась странной. Невысокой, лет за сорок и похожей на квашеный кабачок. Поначалу все ворчала недовольно. Дескать, и места у них мало, и есть, чем другим заняться. Так, что мне даже совестно сделалось. И я тогда недолго думая предложил: давайте, раз так, я к нам в Первую сгоняю, чтобы Вас не донимать. А она еще пуще обиделась.
— Да, тесно, ну и что же? Думаете, у нас микроскопы хуже? Или реактивов не хватает? Или мы не умеем ничего?
Короче, никуда я не поехал. Уселись мы в этой участковой лаборатории, и очень неплохой, надо признать, только маленькой. Такой, что сидя спиной к спине, мы друг в дружку лопатками упирались.
Плотная такая спина оказалась у мастерши Динни, теплая. Если устанешь сидеть согнувшись — даже приятно прислониться. И вообще выяснилось, что она тетка приятная во многих отношениях. Посидели мы так, посидели, а она вдруг и спрашивает: "Чаю хотите?". И тут я, непонятно с чего, и брякнул: "Чай — не зелье, чай, много не испить". А она только подмигнула. А после достает две мензурки, и наливает. Прозрачного, чистого, как слеза. Давай, мол, коллега, за дружество и солидарность!
Часа через два я оттуда вышел. Другие спецы еще не закончили, так что мне велели обождать. Где? — А где хотите, хоть на лавочке во дворе, хоть в соседней пивной. По совести говоря, я бы туда и направился, но Гамми меня раньше перехватил:
— Ну что, мастер Харрунга? Как она? Вы же ее видели? Разговаривали?
— Видел. Разговаривал. По поводу "ну что" ответить не могу — подписку давал.
— Но как она? Хотя бы это скажите.
— Как? Да если честно — никак.
Никак в том смысле, что не похоже, будто бы она чего-то боялась. Или хотя бы переживала сильно. Словно всю жизнь к этой самой тюрьме готовилась. А когда всё свершилось — вроде бы даже вздохнула с облегчением: наконец-то!
А еще не заметно, чтобы барышня Минору о своих беспокоилась. Наоборот, как будто бы злится она на них. Особенно на Алилу. Я ведь ей пытался по ходу дела сказать, мол, за мать не волнуйся, мы ее не бросим, в обиду не дадим и все такое. А девчонка в ответ: "Знаю. У матушки всегда хорошие друзья сыщутся!". Сердито так выговорила, обижено.
Потом Гамми побежал мне за обедом, а я остался утешать Алилу. Говорили о том, что сегодня после всех исследований Минору должны предъявить обвинение. Весь вопрос — в чем. И слова "все будет хорошо" то я, то она, то Гамми раз по пятнадцать каждый повторил. А после меня позвали обратно.
В кабинете у сотника уже сидели двое — мужчина и женщина. И мне почему-то показалось, что они между собой давно знакомы. Может, и правда, если с одним ведомством сотрудничают. Мужика этого — душевника, как я понял, — мне прежде точно встречать не доводилось. Весь чернявый, восточного вида, одержимый желанием что-то немедленно сделать. Он, как меня увидел, сразу изучать взялся. Наверное, тоже за полоумного посчитал, принялся вычислять, какой у меня недуг. Они же во всех сумасшедших видят.
А про женщину — редкий случай — почти ничего сказать не могу. Даже если б мы с нею двенадцать лет соседями прожили, я бы все равно ее не запомнил. Такое лицо невыразительное. Из всех примет разве только очки. И постарше меня лет на десять. Кудесница, стало быть. Мастер Ниракари и мастерша Малуви. Никогда не слышал.
Сотник, тоже арандиец, собрал с нас бумаги с заключениями. Просмотрел их сразу же, правда, мельком. Покачал головой, особенно над ниракариной писаниной. Попросил вкратце что-нибудь сказать. Мастер-душевник, конечно же, первым не усидел. Заговорил — с таким видом, что если ему не дать сейчас выступить, вся его жизнь и жизни всех присутствующих пойдут прахом. Заявил, что ни о каком безумии речи и быть не может: здравый и достаточно развитый ум. Страхов, навязчивых убеждений или угнетенности не отмечается. Имеет место богатое воображение и подчеркнутое чувство ответственности.
— Ответственности за кого? — переспросил сотник.
— За собственное поведение перед воображаемым кругом взрослых, чьи требования сама наблюдаемая не готова обозначить сколь-нибудь четко.
— То есть девочку учили, что "своих" выдавать нехорошо, вот она следствие и морочит?
— Да я бы даже не сказал, что именно "своих". Возможно, вообще всех, кому грозит опасность.
И тогда я его спросил:
— Да она хоть понимает, что срок за это получит? И каково ее родне приходится? Или нет?
Мастер Нарикари снова на меня покосился. С большим таким интересом. Небось, опять наблюдать вздумал, чтоб диагноз поставить. Или перегар чует? Да нет, не может от меня еще нести. А то, что мы с Динни выпили, так это я петрушкой зажевал. Не должно!
— Понимает. Но Минору опасается, что в противном случае близкие станут смотреть на нее, как на доносчицу, и презирать еще больше. Это "презрение" окружающих — одна из самых любимых ее выдумок. Однако же, повторяю, не до степени навязчивости. И, — мастер Нарикари снова повернулся к сотнику, — если я смею давать советы Коронной страже, то предложил бы разрешить девушке свидания с матерью и женихом. Возможно, это приведет к положительному итогу.
— Не желает доносить — могла бы и молчать. Врать-то зачем?
— Не скажите, господин сотник. Молчание можно толковать слишком по-разному. Врать же — значит управлять тем, как именно тебя поймут. Наша подопечная понимает, что подозрения в первую очередь падут на ее знакомого, но сама до конца в его виновность не верит. Следовательно, для верности надо оговорить себя. "Безвинных жертв и так слишком много, а за собою я знаю уйму всякой вины". Примерно таков ход рассуждений.
— Тоже мне, Разбойник Арабанга.
А после этого нам и говорить особенно было не о чем. Нет, физических недугов, отклонений и болезненных телесных состояний у барышни Магго не обнаружено. Признаков употребления дурмана не выявлено. Остаточное воздействие чар не прослеживается.
Голос у чародейки такой же бесцветный, как она сама:
— Да и не всегда людские сердца прельщаются при помощи приворота. Хотя допускаю, что девочка сидела над телом, ожидая, не обернется ли покойная лисицей.
— Только этого не хватало!
— Грустная история. Вот так влюбишься с первого взгляда, а тут — трех суток не пройдет, как человек помирает. Совершенно не посчитавшись с тем, что тебе бы хотелось продолжать и продолжать общаться. Могу себе представить желание хотя бы сесть в тюрьму за его убийство.
А и правда грустно все это. Вот так встретишь кого-нибудь, полюбишь. И вся жизнь наперекос. Интересно, наши-то любимые хоть догадываются, что способны нас до тюрьмы довести? Или до убийства? Хотя нет, убийства-то, как раз, и не было. И Тамми у меня не лисица. Хотя кто ее знает, кем она там оборачивается, пока дома сидит, а меня нет...
И вообще обидно. Она — дома сидит, а меня — нет. Я по участкам всяким шляюсь, незнамо зачем. В доброхоты мастерши Алилы записался. А дочка ее, может, на нее за это и обижается. А Ратамми — на меня. За то, что я в выходной снова из дома слинял. И что самое грустное — Мирра-то тоже одна сидит. И Нелли одна сидит. Хотя нет, она сегодня работает. Но все равно одна. Ох, и Мирра работает! И тоже одна, потому что с Нелли они не ладят. И главное, что нельзя их всех вместе собрать. И день уже безнадежно испорчен, только в "Берлоге" его и догуливать. Эх, вот жизнь!..
* * *
25.
Семнадцатое число, шесть часов вечера.
Восточный берег, Старая Гавань. Общежитие Механических Мастерских в Железных рядах.
Лестницу в рабочем общежитии содержат в чистоте. Моют не реже одного раза в полмесяца. Между пролетами к перилам привинчены жестяные банки для окурков. Чтобы не кидали на пол и пепел не трясли. Да и зачем гадить там, где полжизни проводишь? В комнате у каждого — еще пятеро соседей проживают, с добрыми друзьями толком и не поговоришь. Самим же приятнее на чистых ступеньках сидеть.
Трое на лестничной площадке — будто с картинки "Опытный рабочий обучает молодых". Старший мужик крепкого сложения, с бородкой. Пришел с улицы, но шапки, хотя и холодно, не носит. Держится прямо, будто перед светописцем.
Парень с папироской в зубах из всех троих самый высокий. Черные вихры, хобский широкий нос. По всему видать — тоже закаляется. Рубаха расстегнута, на груди — камешек-оберег.
Третьего знает чуть ли не весь Ларбар. Тот, кто хоть раз проходил мимо Башенной площади, не мог не приметить рыжего паренька с гармошкой. Хорошо играет, стервец, аж за душу берет! Даром, что совсем молоденький. А живет он, оказывается, здесь — в общежитии Механиков на Железных рядах. И сам — механик. А мог бы, пожалуй, и с песнями выступать.
— Лури Райлеру теперь не до того.
— Слыхали. Баба у него померла.
— Ага, "померла"! Кончай дымить, Дарри, последние мозги табаком прожег! Не будет ссориться с кем не надо.
— Тачи?
— Что?
— Так это мы ее, что ли... того?
— Мы — не мы... Святоше этому давно пора объяснить, что к чему.
— И теперь — чего?
— Ничего. Под ногами путаться не станет. Тем более, что добрым Семибожникам о нашем деле знать незачем.
Папироска лихо перебрасывается в угол рта. Курильщик щурится:
— Что, Тачи, еще кому-то надобно задницу надрать?
Дядька с бородой расстроено вздыхает. По-отечески любовно, но строго поглядывает на горячего своего воспитанника:
— Да надо бы, Дарри. Тебе и надо. Чтобы вел себя подобающе. Позавчера на Каменной кто бучу учинил? Всё неймется. Ты уж реши для себя, парень, раз и навсегда, кто ты. Боец или кабацкий буян. Молчишь. А ты подумай. Поразмышляй хорошенько. И запомни: обормоты ни мне, ни Союзу не нужны.
Дарри Даггад в определенных местах тоже личность известная. Любимец Старо-гаванского участка. Месяца не пройдет, чтобы он там не оказался после очередного безобразия. А прежде — случалось и чаще.
