Паштет перекинулся с ним несколькими словами. Все же камарады договорились присматривать друг за другом и за местностью, двери на запор на ночь и ухо востро. И попаданцу посоветовал старший канонир оружие держать под рукой. Жратву гостям Лисовин распорядился обеспечить своим подопечным, на многое рассчитывать не стоит, но каша с водой будет точно. А может удастся и насчет куриц покумекать.
— Просторно тут у тебя и тепло будет — у камелька! — сказал Паштет.
— Да нужен мне этот простор! Мне тут не плясать! Я, да будет тебе известно — нормальной человеческой жизни не чужд! И спал, как положено зажиточному горожанину — в спальном шкафу, на перине, а не как собака на полу! — разворчался Хассе.
— Позволь, как это в шкафу? — изумился Пауль.
Тут настало время удивляться старшему канониру, который вылупил глаза совершенно по-анимешному.
— Ты серьезно не знаешь, как спят нормальные люди?
— Ну на спине или боку. Некоторые на животе — начал отбрехиваться Паштет, уже понимая, что опять в какой-то блудняк попал.
Определенно — достаточно на камарада глянуть — сморозил какую-то чушь.
— Но ведь ты же лекарь! — хоть и шепотом, но возопил возмущенно немец.
— Да в чем дело-то?
— В том, что все приличные люди у нас в Европе спят полусидя. Так полезно и врачи это рекоменуют! Плашмя, как собаки и свиньи спят только бедняки и крестьяне. Потому и живут они куда меньше, чем горожане.
— Спать полусидя? В шкафу? — не поверил Павел.
— Ну да! Нет, короли, конечно спят не как горожане — у них просторно во дворцах и потому их кровати большие и с балдахином, такую не каждый богач себе позволить может, но и они спят опершись спиной на подушки!
— Зачем? — обалдело спросил Паша, в голове которого что-то такое забрезжило, Петр Первый в Голландии в шкафу сидя спал, но попаданец-то считал, что для подмастерья из дикой России угла не нашлось, а тут вон как — это ему почет оказали! Как равному мастерам!
— Глупый вопрос! — потому что — разгибай пальцы
— незримые силы, увидев лежащего в позе покойника человека, посчитают его мертвым и заберут его душу.
Такая поза во сне продлевает жизнь, кровь не приливает зря к голове. Лекари рекомендовали так спать, чтобы избежать апоплексического удара. Дети, существа бессмысленные, могут принимать сон лежа, но взрослым лучше держать голову выше, особенно старикам. Так легче переваривать вкусный, жирный ужин. Наконец в шкафу просто тепло! Сидя — не храпят! И отрыжки от пива куда легче отходят, без изжоги. Ну и наконец крысы и мыши не так беспокоят во сне! Тебе хватит?
— Как странен этот мир! — неожиданно процитировал попаданец фразу деда Арабеуса. А потом смутился и кивнул.
— То-то — проворчал Хассе, в душе теряясь в догадках — почему такой образованный и подкованный во многих вопросах лекарь не знает самого очевидного? Про флорентийских банкиров — знает, а самое простое — нет. Задумчиво поглядел в спину уходящему камараду.
С тем Шпицберген и отправился к землянке. Усмехнулся тихо, вспомнив, как в его время считали такую жизнь в деревне средневековой просто замечательной! Ведь у живущих в том времени в деревне барское можно сказать житье — и студии с кухней, спа-центр и прямо тут же контактный зоопарк...
Удивило, что кроме не шибко многих куриц и весьма небольшого количества коров — неожиданно свиней было много. Но эти хрюшки были как бродячие собаки — осторожные и тощие. К Паше близко не подходили и настороженно нюхали воздух своими пятаками.
— Свинарния! — с усмешкой вспомнил Пауль.
Сопровождаемый кучкой державшейся поодаль детворы попаданец важно прошествовал обратно. Теперь его место для постоя показалось ему куда как менее уютным, чем плацкарта для отдыха у приятелей. Прикинул — не лучше ли устроиться в палатке? Да черт возьми, где эта Кузнечиха шляется?
Подошедшая незаметно сбоку девчонка смотрела на Пашу круглыми голубыми глазами.
И чего пялится?
По виду — подросток совсем, белобрысая такая, прядка волос из-под платочка выцветшего выбилась. Детвора, что хвостом ходила за диковинным гостем что-то зашушукалась.
Ну точно — таращатся. Как в зоопарке! От этого внимания Пауль чувствовал себя очень неловко. Он же не слон!
— А скажи-ка девица, где Кузнечиха ходит? Меня на постой определили к ней — сказал Паша. Не, ну чего в самом деле. Стоит и пырится.
— Не девица я, нешто не видишь, как платок повязан? И по-человечески говорить умеешь, хоть и немчин? — искренне удивилась девчонка. И что за привычка вопросом на вопрос отвечать?
— Платки ваши мне неведомы, а язык свой, с детства привычен — жестко отрубил мушкетер.
Девчонка кивнула, глянула как-то странно. Усмехнулась уголками губ и ответила:
— А говорили — немец. Ну ин и ладно. Я — Кузнечиха, добро пожаловать, воин.
И сделала приглашающий жест в сторону землянки.
— Вот те раз! — вырвалось у ошеломленного Пауля. Образ ядреной и могучей милфы, грудастой и задастой красотки с грохотом развалился в сознании, а картина этого мира пополнилась новыми красками.
— Что не так? — удивилась 'не девица'.
— Да полагал я, что жена кузнеца — могутная такая должна быть. А ты дите-дитем! — ляпнул не подумав Паштет.
Кузнечиха гордо пожала плечиками:
— Я ж не не молотобоец! И не дите, мне осьмнадцать уже!
Вот поди ж ты! По виду куда младше! Хотя тут дело такое — нет богатой белками и углеводами пищи, педиатрии и прочих наворотов цивилизации будущего, включая выпивку и курево, отчего там девчатки-акселератки вымахивают к 15 годам так, что иную скороспелку потасканную за 25 летнюю вполне принять можно.
Надо сказать, что Паштет несколько растерялся. Нет, так-то как попаданец он должон был складывать в штабель падающих к его ногам восхищенных дев и жен. Но пока что-то не складывалось с этими самыми женщинами — тут, в этой реальности он заметил, что во-первых, местные красотки стараются с солдатней чужеземной дел не иметь в принципе, ну кроме самых шелапутных — а остальных родня в строгости держит, под присмотром. Даже и простолюдинок, не говоря о знатных, которых вообще из дома не выпускают без охраны.
'Сидит моя отрава в высоком терему!'
А еще работы у женщин куда как полно, не до глупостей им. Одна стирка руками чего стоит! Да готовка на открытом огне! Да дети — а их тут треть от населения! Кстати, таращившихся поодаль детишек Кузнечиха турнула, погнав по домам — ну или по норам, тут все, похоже в землянках живут, как хоббиты. Остались вдвоем, да Нежило еще у палатки сидит, делает вид, что в сторону смотрит.
И своих ребятенков вроде нету у нее. Так получается.
Поглядел чуточку другими глазами на вдовицу. А ведь хорошенькая! Фигурка ладненькая, двигается легко, с изяществом женственным.
— Еды у меня не шибко много, каша с грибами — несколько смущенно призналась хозяйка.
Презрительное фырканье слуги Паштет уловил краем уха. И Кузнечиха совсем смутилась, покраснела.
А свысока поглядывающий Нежило уже заширкал кремешком, костерок он навострился мигом делать, рукастый. И уже котелок вешает на складную треногу, дескать — все готово, давай кашу! Пауль сообразил, тихо усмехнувшись — показывает мальчишка этим знатным котелком на дорогущей металлической треноге — что не хухры-мухры его хозяин, а человек состоятельный.
Вдовица подхватилась, нырнула в землянку.
— Чего зафыркал? — тихо но строго спросил Паштет.
— Грибы жрут! Обнищали в край!
— А твоя семья, что их — не ела?
— Мы зажиточно жили, мой отец — десятником был! Еда у нас добрая была, а не грибы! — гордо заявил мелкий литвин. Гляди-ко уже навострился за прошедшее время — практически чисто говорит, без своего диалекта. Особенно при чужих. Когда волнуется и с глазу на глаз с хозяином — тогда еще проскакивает старая речь.
Пауль и это принял к сведению. Ну да, как же — 'Ешь пирог с грибами — держи язык за зубами!' — нечем тут хвастать, значит. Ну да, дешевая жратва, что под ногами растет. Непрестижно. И опять же — гриб да огурец — в брюхе не жилец. Перевариваются они так себе.
— К столу прошу — высунулась из землянки Кузнечиха.
Пауль переглянулся со слугой своим.
— Так кашу греть? — удивился попаданец.
— Теплая она. В угольях стояла, как сказали, что постояльцы будут.
— Тесно у тебя в доме, темно уже может лучше тут? По-походному?
Пожала плечами, личиком выражая несогласие — всяко в доме кушать лучше, не бродяги чай, но спорить не стала, вынесла горшок глиняный и узелок. Нежило привычно расстелил уже и попону и плащ трофейный — как скатерку.
И поставлены были кроме того горшка, еще хлеб ржаной в платочке завязанном, луковиц пяток, да пара головок чеснока, огурцов свежих десяток. Пауль велел тут же добавить из запасов вяленого мяса, что слуга с видимой неохотой сделал — чужих кормить скаредный литвин очень не любил. А у хозяйки влажно глаза блеснули при виде коричневых просоленных круто ломтиков. И сама деревянную солонку подставила, в которой серого порошка — на донышке.
— Хлеб — соль, воин! — и слегка поклонилась.
— Спасибо, хозяйка! — Паштет ответил тем же. Отломил кусочек черствого уже хлеба, ткнул в солонку, поняв при этом, что солью той не пользовались давно — в корочку она слежалась слоем тонким. Пожевал, заранее ожидая, что песочек на зубах похрустит — с мукомольным делом тут в это время было не очень здорово — и помол грубый, жевать надо с усилием и попадается с жерновов всякое твердое, отколовшееся. Но тут хлеб хоть и грубоват — но не так, чтоб зубы трещали.
Сел на попону, пригласил Кузнечиху устроиться напротив — та зачем-то пугливо огляделась, потом быстро и не без изящества присела чуток поодаль. На самый краешек попоны. Нежило опять презрительно в сторону фыркнул, паршивец.
Вообще-то все шло не так. Почему-то у Пауля в голове было твердо прописана роскошь русских застолий и почему-то в мыслях вертелись всякие фаршированные лебеди, молочные поросята и прочие икра черная, икра красная и осетры в полный рост, чтоб шесть человек с трудом несли. Ну и пареная репа. Как же без нее!
Хотя здесь — погорельцы, деревенщина. Да и хозяйка — вдова, это тут страшное дело, обмолвился в дороге Лисовин, какая это лютая вещь — 'бабья яма', когда в семье мужика нету. Так-то у Паштета соображения были по бедоносности чисто женских семей — но вот оно все наглядно, тут мужик — кормилец в прямом смысле слова. А бабе одной — совсем все трудно.
Повечеряли быстро — и видно было, что Кузнечиха банально голодная — особенно на мясо ее прямо таки потянуло, грызла твердую вяленую конину, аж за ушами трещало. А Паша откровенно женщиной любовался — и чувствовал по ответным быстрым взглядам — что проскочила между ними искра. Бывает такое, не зря психологи давно толкуют — женщина о мужчине судит и решает все про себя — в первые же минуты общения.
Нежило, свиненок мелкий, сидел в сторонке, держал на мордашке очень снисходительное выражение и Пауль на будущее решил утром надрать мальчишке нахальному уши. Ибо — нефиг!
Каша оказалась вообще несоленой и Кузнечихе было явно стыдно за такое угощение. Вдвойне — когда Пауль спросил, что за грибы? Оказалось белые и подосиновики, что в будущем означает — почти трюфеля, так-то, дорогущие. А сейчас стыдоба, гляди-ка. Ну да, толковал Пятой Барсук, что по дороге хочет соли купить, понятное дело.
Тут Паштет про себя рассмеялся, потому как по странному ходу мыслей мозг вдруг явил как живую — картинку из инета, где в старой крестьянской избе за столом мужик говорил своей жене, которая как раз горшок с едой ставила:
— Мне лавандовый латте на цикории и пекановым молоком с кокосом!
На что суровая крестьянка отвечала:
— Сходил бы на исповедь, бесноватый!
Как бы здесь смотрелись роллы, суши и прочая моднявая хрень? Таких и слов-то не знают! Впрочем, ужин есть ужин, даже если его и положено отдавать врагу, о чем опять же все тут не в курсе.
Ну — недосол на столе — а пересол на спине — как успокоил хозяйку попаданец, благо у него в рюкзаке соль имелась еще в достаточном количестве, он ситуацию исправил. А так — съедобно и ладно.
Запили пир горой кипяченой водой и опять Пашу пригласили в жилище, на ночлег.
Чуточку смутившись, мушкетер приглашение принял. Привычно уже наклонив голову, чтоб лоб не расшибить, вошел в душноватое, пахнущее дымом и дегтем темное помещение. И тут его словно кто цепкой лапой за плечо схватил, останавливая. Дернулся, глянул — кто тут такой дерзкий?
А никого нету, сам не внимательный. Зацепился рукавом за торчащий из плетеной дверцы сучок, хотел чертыхнуться, но вовремя одумался — не в солдатском обществе, чай.
Гвозданулся впотьмах обо что-то угловатое коленом, зашипел от боли, бормоча слова разные, но тихонько — знал уже — жилье поганить бранью не годится.
Хозяйка оглянулась, теперь когда глаза привыкли — увидел, что она что-то делает с горкой багряных угольков в углу.
Пауль присмотрелся — понял, что хозяйка пытается поджечь лучинку, но получается не очень. Смущенно глянула на него через плечо, запыхтела старательно, вздувая огонек. Шагнул аккуратно поближе, благо недалеко — крошечное жилище-то. Определенно не получалось у маленькой хозяюшки освещение наладить. Попаданец хмыкнул, сунул руку в карман, где держал коробок спичек на тот случай, если в дороге вдруг понадобилось бы фитили быстро запалить и тем блеснуть перед камарадами, достал спичку, черканул и аккуратно взяв вздрогнувшую женскую руку, поднес пламя к кончику деревянной палочки.
Пару секунд опасался, что сгорит спичка раньше, но лучинка затрещала и скоро уже горела как ей и должно. Хорошая лучинка, сухая и смолистая, света правда дает мало, хуже свечки.
Если он хотел поразить Кузнечиху в самое сердце — то определенно это удалось. Смотрела на огонь круглыми глазами и вроде как даже дышать прекратила.
— Ты — колдун? — с явным страхом в голосе спросила она.
— Нет. Это такое приспособление — как огниво. Ну кремень, кресало...
И Паштет сообразив, как подтвердить свои слова — перекрестился. Хозяйка только поморщилась, проворчала тихонько, как умеют женщины — вроде и про себя и чтобы мужичина услыхал:
— Басурманин!
А, ну да — вон в углу темная доска висит, икона, понятно. А он и вошел как немец и повернут сейчас не в ту сторону.
— В Исуса Христа я верую, а мелочи не важны! — уверенно заявил попаданец.
Девочка-женщина поджала губки, явно отнесясь к его словам скептически, завозилась, устраивая лежбище на нарах — узковатых, как на вкус Пауля. Получалось, что спать они будут вместе. Немножко удивился — но больше в тесной землянке было некуда завалиться.
А потом Кузнечиха, виновато пошептав что-то перед доской в углу и перекрестившись, завесила угол какой-то дерюгой. Повернулась к гостю, глянула странно — и вышагнула из соскользнувшей с ее плеч одежды, так это вмиг случилось, что Пауль только успел рот открыть в изумлении. И оторопел. В голове пронеслось только, что вот прям как в 'Ведьмаке' так вампирица столь же ловко избавилась от одежки, но там она сразу же стала невидимой, а здесь женщина никуда не делась — стояла во всей своей победной красе, зная, что хороша собой и не стесняясь наготы. Царственной наготы, победной!
