— Ты хотел озеро — вот оно!
Я стоял на небольшом лысом пригорке, в сотне полных шагов от озера и всей грудью вдыхал ту особую осеннюю свежесть, прельстительную смесь хвойного запаха, прелой листвы, чуть отогревшейся к полудню почвы... Легкий ветерок помогал мне в этом и я даже пощекотал ему двумя пальцами прозрачное брюшко, в знак признательности. Ветерок захихикал и закрутился на месте, пытаясь обернуться вихрем — силенок не хватило.
— Здорово, синеглазое! Соленым не стало ли?
Озеро Поднебесное, самое крупное из пяти озер, окружающих гору Безголовую, было действительно немалых размеров, долгих локтей этак сорок в поперечнике, глубокое, все в рябинках крохотных островов, особенно по западной его стороне. Чем оно мне особенно нравилось, так это цветом: обычно все озера мутноватых оттенков, как правило это переливы серого и бурого, иногда с прозеленью от тины и водорослей, а Поднебесное — словно океан вдали от берега: темное, тоже почти серое, но стоит вглядеться — темно-синее, благородное, глубокое... Мне очень нравится смотреть на отражение Безголовой в этом озере: иногда, в прозрачный безоблачный день, я, нарочно для этого, мастерил себе плот или лодку, добирался до одного из островков, пристраивался поудобнее и созерцал, единственный сознательный знаток и ценитель ее красоты на долгие столетия вокруг, ибо людей сии пределы еще не знали...
— Не стало, говоришь? Сейчас проверим на вкус.
Сказано сделано: я мальчишескими прыжками примчался к песчаной кромке и осторожно, стараясь не взбалтывать муть, зашел в озеро по самые отвороты сапог. Нет, пить я, конечно же, озерную воду не стал, у меня во фляге кипяченая имеется, но понюхал и лизнул, лоб и щеки протер — это я так с Поднебесным заново знакомлюсь. Чтобы без приключений для желудка пить озерную воду — надо черпать ее подальше от берега, да и то от привкуса тины и водорослей не избавиться — ибо не горный ключ... Я бы мог пить даже из грязной лужи без ущерба для себя, но, вот, стараюсь держаться поближе к обычному человеческому, если для иного нет уважительных причин.
Озеро плеснуло, попыталось мелкою волной полюбопытствовать — что у меня там в сапогах? Нет, дружок, нафья шкура надежный защитник от сырости, у меня даже ноги не потеют в этой обуви.
— Хитрое какое! Нечего делать тебе в моих портянках. Главным я доволен: вода пресная, стало быть, Вараман не дотянулся до тебя своим влиянием. Хвалю.
Вараман — если кто не знает — это бог Океана и морей. Иногда я дразню его Соленым, но почти всегда мои попытки задразнить его до ярости оказываются пустыми, бесполезными. Надобно сказать, ленивее и безалабернее бога я еще не встречал! Чтобы он вышел из своего дремотного безделья и взялся чудить в образе смертного — это такие невероятные обстоятельства нужны, что... Короче говоря, подобное случается предельно редко, а обычно Вараман проводит свою долю вечности в безучастном созерцании суетливого неба над собою, либо соревнуясь в неподвижности с тихими водами, лежа на глубоком океанском дне...
Итак, озеро. А почему бы и нет? Поскольку озеро Поднебесное как бы ничье, то будет занятным, если я на краткое время вселюсь в него! То есть, конечно же, становиться водяным я не собираюсь, но вдохнуть в озеро часть сути своей — забавно. В итоге не я стану частью озера, но как бы напротив: оно станет частичкою меня. Ибо так устроено в этом справедливейшем из миров: кто слабее — тот и снедь. На такие штуки я пускаюсь редко, ведь я же все-таки решил, что я человек, но уж если есть вероятность, даже предчувствие, что я присутствую при закате этого мира, если я прощаюсь с ним навеки, то... могу себе позволить. Хочу себе позволить. Да будет так!
И стало так. Первый миг довоплощения очень неприятен мне, я как бы становлюсь на несколько шагов поближе... как бы это сказать... к праху, к сору бытия, к слиянию с природой, с которой я вовсе не собираюсь сливаться! Но... притерпеться, пообвыкнуться — оно вроде как и забавно. Целый ворох пониманий стал мне вдруг доступен, в виде очень странной смеси человеческих и внечеловеческих чувствований... Подрагиваю мелкой рябью на поверхности — нежусь... чем я там нежусь... грудью... пузом... лицом?.. — в мягкой донной грязи... С этого края меня греют солнечные лучи... и с этого тоже... а вперемежку — дожди молотят... Донные ключи освежают меня, ледяные и невероятно чистые... Несчетное количество живности трепещет, суетится, охотится, умирает, рождается... во мне и вне меня... сиречь по краям озера и в глубинах его... Потом разберем все по полочкам, сейчас некогда, сейчас будет встреча! Пусть эти знания не мешают мне оставаться человеком, но являются предо мною, когда это надобно и в достаточных количествах. Да будет так!
А кто это двое, что идут вдоль северного озерного бока моего и прямо ко мне, к человечку?.. Занятно. Выглядят как люди, но ни стражи пограничные, ни хищники голодные, ни птеры пугливые их не замечают... Две молодые женщины. Нарядно одетые, привлекательные, жизнерадостные, беззаботные... Знатные сударыни, если судить по обилию украшений и покрою одежд. Поразительно чутьистые: стоило мне чуть ускориться, пойти в противоположную от них сторону, как и они наддали! От таких и цераптор не убежит... Угу.
— О! Сожри меня боги! Что делают здесь, в этой пустынной местности, две благородные сударыни? Да такие красавицы! Ужели случилось что-то гнусное, и вы остались одни, без опеки и защиты?
Одна из них, вроде как первая по старшинству и силе, жалобно взглянула на меня своими чудными фиалковыми, полными слез глазами, однако нашла в себе силы очаровательно улыбнуться:
— Грозный ратник! Признаться, мы с подругой слегка заблудились во время прогулки, и ныне томимы страхом, усталостью и жаждой. Надеюсь, ты не причинишь нам вреда?
— Если чувство горячей любви и беззаветного восхищения, сударыни, способны причинить вред, то не зарекаюсь от этого! — проорал я чуть ли не в две трети от своего человеческого голоса и застучал кулаком в грудь, — от всех остальных опасностей, включая врагов человеческих, демонов и зверей вас защитят мой меч и моя честь! Хотите, я разведу костер — и вы отдохнете, отогреетесь подле него, покуда я не придумаю, как быть дальше?
— Ах, чистосердный ратник! Мы счастливы будем вверить свою честь и безопасность в столь надежные руки. Мы с радостью отдохнем немножко...
Сушняку полно, песочек плотный и ровный, ширк-ширк кремешками — вот и костерок. Я подтащил два плоских камня, подсыпал сухих водорослей, помягче и почище, девицы сверху тряпки какие-то шелковые надстелили — отдыхаем.
Вдруг одна из них, которая Тиги (младшая назвалась Ори), достает из поясного мешочка зернь и предлагает развлечься, в кости поиграть, благо, как она заметила, прямо у наших ног ровнехонькая природная площадочка на макушке врытого в песок плоского валуна! Зернь самого высшего разряда, в три кубика, причем, только одна из костей собственно кубик, а две другие состоят из двенадцати и двадцати граней соответственно. Грани правильные, у двенадцатигранника это пятиугольники, а у двадцатигранника треугольники. Любой нормальный человек, пусть даже тупой ратник вроде меня, несказанно изумился бы столь странному предложению при столь странных обстоятельствах, но я уже почувствовал на себе могучие, необоримые чары, исходящие из обеих красоток, и здраво мыслить, а значит, и сопротивляться, не мог. Вернее, не захотел. Демониц я бы уже порубил, не вступая в игру, на такие вот кубики, но этих двоих я узнал и даже обрадовался предстоящему невинному приключению: старшая — это богиня Погоды Тигут, самая лживая и неверная из богинь, а вторая — богиня воздуха и ветров Орига, тоже та еще баловница и шалопайка... Обе не ждали худого для себя, и я остался неузнанным.
Но вот же дурень, почти все деньги оставил на постое!.. Пришлось исподтишка добавить в кошель золота и самоцветов, в виде монет и украшений.
Взялись играть. От себя — я кости мечу, от них — богиня Тигут, в миру сударыня Тиги. Девицам везло, а я начал горячиться, подпрыгивать, иногда и в подсчетах ошибался... Туда, сюда — все что было в кошеле — профукал, вплоть до медной и серебряной мелочи по карманам! На что дальше играть? На оружие я отказался наотрез. Богини поочередно потрогали чувствами волю мою, посовещались быстрыми взглядами — ничего не поделать с человечком, сие надо силою ломать, а от этого испарится и веселье, и удовольствие. Все должно быть добровольно. Пришлось мне поставить самого себя, на рабство и вечное владение. Раскинули кости в последний раз... И вдруг мне повезло! У Тиги восемнадцать на треугольниках — а у меня двадцать!
И еще раз! У Тиги двадцать на треугольниках — и у меня двадцать, но у меня на пятиугольниках красное, против ее желтого! И еще... У Тиги двадцать на треугольниках и черное на пятиугольниках, и у меня тоже, но у нее на квадрате серебро, а у меня железо!
Им бы задуматься — отчего это у всемогущих богинь зернь вдруг засвоевольничала, но я тоже исподволь вдохнул в одну и вторую некоторую умственную безмятежность...
— Что, крошки, на раздевание продолжим, коли ставить нечего?
— Нет!
— Нет!
Куда и любезность их пропала, и нежность в голосах... Какие резкие девчонки!
— Н-ну, тогда... Тиги, поставь-ка ты Ори на кон? Вот против этого смарагда?
— Как это?
— Ты с ума сошел, сме... ратник?
— Да не в рабство же, а это... ну... на один разик?
Смотрю, задумалась Тиги моя, на краткое мгновение, но все же... Однако, видимо, где-то я вожжи ослабил, или с наглостью пережал...
— Тиги, опомнись! Это же не человек, он на нас морок наслал!
Как отпрыгнут обе от меня — и наперекрест взглядами впились! Да уж не колдовскими, а во всю свою божественную мощь! От этого я не стал запираться, во всем необходимо соблюдать меру.
— Ой-й, это же Зиэль! — воскликнула Орига и покраснела, видимо представила себя проигранной в мою пользу.
— Ах, это ты, отец зла! — Тигут широко ощерилась и стала вдруг не многим красивее Уманы, отвратительной богини подземных вод. Орига следила за собой получше и осталась красавицей.
— Кто отец зла — я отец зла?
— Именно ты. Воплощение лжи, негодяй!
— Угу, а вы обе — принцессы добра! Кто мне глаза отводил фальшивой зернью? Кто пытался ввергнуть меня в пучину порока и поставить на кон непродаваемое и неразменное? В то время как я, надрываясь из последних сил, добывал для вас обеих свет, тепло и уют? И готов был биться против опасных зверей, беззаветно защищая...
— Хватит, Зиэль, прекрати шутовать. — Тигут поморщилась, вероятно, от отвращения, вызванного необходимостью произнести мое имя вслух. — Скажи лучше, что ты здесь делаешь?
— А вы что здесь делаете? — в свою очередь поинтересовался я. — Мне-то скрывать нечего, я человек прямой и простодушный, пришел вот, на Морево полюбоваться. Что-то подсказывает мне, что оно и сюда нагрянет.
Богини опять переглянулись.
— Морево? Хм... Вполне возможно, что на сей раз ты не врешь, ибо мы тоже ощущаем странное здесь... И не только здесь...
— Не вру, бескорыстно обманывать кого-либо не в моих привычках. Грядет, и очень скоро. Послушайте, сударыни, у меня к вам есть предложение...
— Какое предложение?
— Не желаем знать твоих предложений! Ори, не слушай его! Он опутывает!..
— Я устою!..
— Он врет!..
Загалдели мои богинюшки, словно простолюдинки на шиханском базаре... Но я громче могу.
— Тихо! — От гласа моего с близлежащих сосен посыпалась живая хвоя, вперемежку с корой и белками. — Суть предложения: оставайтесь здесь, со мною, или неподалеку от меня — и встретим напасть вместе. Если мы его переборем, пресловутое Морево, получим немалые выгоды...
— При чем тут выгоды!
— Какие еще выгоды?
— А такие. Во-первых, развлечемся, а во-вторых — будет нам всем бесконечная благодарность от спасенных смертных.
— Нам нет никакого дела до участи смертных и благодарности от них. Ори, не слушай его, не поддавайся! Вспомни: Матушка запретила нам иметь с ним дело и даже просто беседовать... Бежим!
Ф-фых! — и исчезли мои собеседницы, богини Тигут и Орига.
А я остался.
Г Л А В А 6
Любовь, любоваться, любо... Любой ратник знает множество солдатских песен. Почти все они веселые, бодрые, громкие, ибо предназначены вдохновлять воинов на стойкость и удаль, на чувство локтя, чтобы с их помощью коротать время на марше, чтобы шагать в ногу, соблюдать строй. Среди песен, однако, попадаются и грустные, так сказать, бивачные, либо поминальные. Поют в походах и о любви, но реже и довольно грубо. А в простой, мирной жизни, ровно наоборот: веселых песен не так уж и много, зато нежную любовь и горькую разлуку воспевают и стар, и млад.
Я пытался для себя разобраться со всеми видами любовей, чтобы понять их суть, если уж сам ни одну прочувствовать не могу... Любовь плотская, между мужскими и женскими половинками человечества, любовь к отпрыскам и к родителям, любовь к местам своего рождения и проживания, любовь к жареному мясу, любовь к оружию...
Мне нравится испытывать в деле хорошее оружие, я с удовольствием пожираю пищу — но любовь ли это, строго говоря? Вне всякого сомнения — нет, не любовь, ибо я легко могу обойтись без всего этого, взамен обжорства — извлекать радость из постов и созерцаний, взамен воинских упражнений с мечом — постигать таинства круговорота воды в природе... Продолжим. Как я уже упоминал, место и время моего рождения мне известны только в самых общих чертах: Вселенная, Когда-то. Предков и потомков своих я знать не знаю, не хочу знать, и никогда не имел. Хотя... насчет потомков... может быть, когда-нибудь... для забавы... или еще для каких прихотей... Но сегодня — мимо, мимо и мимо. Остается главная любовь, то есть та, о которой песен, стихов, былин и романов сложено больше, чем звуков и слов во всех солдатских маршевых кричалках-вопилках.
— Была ли любовь у меня?
— Нет, не любил, повторяю: не дано. Как это так — все радости жизни, включая сон, пищу, науки, вино, созерцания, веселье и драки, променять на хныканья и воздыхания невесть по кому? По телесным прелестям и умственным способностям одной из тысячи тысяч девиц, имя каждой из которых следует забывать уже на утро (а еще лучше и вовсе не знать)? Нет, сие невозможно, это против натуры моей, против разума! Людям еще простительно, для них понятия "вечность" и "до утра" — это почти одно и то же, а вот мне...
Припоминаю, не так уж и давно сие было: вцепилась в меня одна смазливая трактирная шлюшка, с которой мы весело мотали мои денежки, честно заработанные в грабительском походе барона Камбора, по прозвищу Корявый, деда нынешнего барона, вдоль по западным границам, в пределах империи, во владениях соседей, и вне ее... Бойкая такая и по-настоящему добросердечная и, я бы сказал, почти бескорыстная. Все было расчудесно, до той поры, пока не пришло мне в голову прогуляться в теплые северные края, на взморье. Вот где слезы-то побежали!.. Уж как она упрашивала взять ее с собою, выкупить от хозяев, клялась, что бросит прежнее ремесло и станет благонравной, для меня единственной... Зачем мне море за тридевять земель? — когда вот оно, соленое, уже здесь наплакано, и ехать никуда не надобно... Впору было ей поверить... В конце-концов условились, что она будет ждать, сколько понадобится, а я непременно ее навещу... То, се, закрутился в походах и приключениях, а век-то человеческий короток! — Лет сто, сто пятьдесят миновало, пока я увидел ее в следующий раз, кстати сказать, тоже на северном морском побережье, и она уж была старушкой-служанкой при людях чужих, где-то там, на краю света, на обочине жизни, маленькой, высохшей, уродливой, одинокой, никому не нужной... в том числе и мне. Полагаю, и она меня забыла напрочь, впрочем... не проверял, не удосужился проверить. Вот вам и страсть — ну и что с нее, кому она пользу и радость принесла? Но случись этакое чудо, вселись в меня демон любви — хлопотно же ему придется: то и дело мне, вечно молодому, новый предмет обожания подыскивать! А с прежними как прикажете поступать?
