— И шо вы таки думаете? К нему подсаживается такой, понимаешь, колоритный мучачос, вот ей же ей, сомбреро за спиной должно быть. Но сейчас он в костюмчике, галстучек. И к моему объекту: “Синьор, позвольте спросить, вы не из Совиет Руссия? А как там, а что там, а расскажите…” И как погнал, на хорошем таком английском, только акцент мне знаком плохо… Я уже так и так извертелся, чтобы услышать, но тут мне повезло, они пересели, там семья мучачоса набежала. Такая… Синьора в три обхвата, несколько мелких синьоренков, а вот синьорины, увы, не нашлось…

Запив огорчение мизерным глоточком, Антоненко салютовал чашкой всему отделу, сбежавшемуся послушать. А что такого? Сам же сказал: “не секретно!”

Антоненко улыбнулся:

— Это раньше такой анекдот ходил. Тридцать девятый год, в Польше с востока мы, с запада фрицы. Паром через реку Западный Буг. На пароме люди, бегут от коммунистов. Навстречу им другой паром, люди бегут от фашистов. И вот они посередине реки встречаются, и на каждом пароме люди пальцем у виска крутят, на встречных глядя. Ситуация прямо из анекдота! Смотрит мой объект на мучачоса, и диву дается. Зачем вы в Союз едете? Там все плохо! Я, говорит, в университете учился, а меня, говорит, каждую осень гоняли картошку собирать. По месяцу. Не может, говорит, коммунистический Союз без уборки картошки студентами.

Антоненко заговорил глуше:

— А мучачос послушал, да и говорит: что вы, синьор! Вы картошку пять месяцев поубираете, а потом выучитесь и большим человеком станете. Мы эту клятую картошку убираем всю жизнь, и ни в какой университет мы после месяца “на картошке” не вернемся. Мы там, на этих раскисших полях, навечно! Мне-де, чтобы мальчика в университет послать, надо продать лос каса, дом, то есть. А если в хороший университет, надо продать всю асьенду, землевладение, в смысле. С тракторами! Мы, говорит, решили: если все равно продавать, продадим один раз и уедем туда, где хотя бы у детей шанс будет.

— И? — не выдержал долгого молчания кто-то среди сотрудников отдела.

— И что-то расхотелось мне смеяться над анекдотом из тридцать девятого, — закончил Антоненко, снова наливая себе малюсенькую чашечку горького кофе.

— Тарщ полковник, — влез молодой бородатый парень, Капитану незнакомый. — Разрешите вопрос?

— Валяй, Трофимыч, без чинов.

— Есть без чинов. Игорь Павлович, а ваше мнение? Удалось бы Поспелову? Он все-таки отважился на риск.

Полковник допил микроглоток, стукнул чашечкой в стол.

— Думаю, Поспелов мог бы выиграть, если бы сразу сказал: нечего нам кормить Кавказ и Среднюю Азию. Люди бы на это соблазнились. Никто особо не любит “кепка-аэродром”. Там, чтобы качество на заводе удержать, половину рабочих приходится завозить, а это сразу чужой квартал в городе. И все та же злость местных на “понаехавших”.

— Товарищ полковник, а если плюнуть? Ну, пусть себе отделяются и живут своим обычаем?

Антоненко посмотрел на собравшихся внимательней:

— На северном Кавказе бывал кто?

Люди вразнобой загудели, что, мол, никто.

— Ну вот, а там самая опасная профессия — учитель русского в старших классах. Математику там, физику, местные кадры преподают. А русский учить все же приглашают, кто с рождения русский.

— Чем опасно?

— Девки вешаются, не отмахаешься.

— Так это ж хорошо!

— Ну, во-первых, там все строго. Сразу женят.

— И это неплохо.

— Нет, парень, это плохо. Потому что десятиклассница, которая на тебя повесилась, и которую ты в ЗАГС отвел, уже кому-то обещана с рождения. Там девки — товар. Как ценная корова, понимаешь?

— Как: товар?

— Как при царе. Вы думаете, столетние обычаи по декрету Ленина отменяются? Не, шалишь… Девки-то не хотят идти за тех, кого семья приговорила.

— Старые?

— Если бы старые, полбеды. А выдают за какого-нибудь умственно-отсталого, какие от него дети будут? Поэтому быстро соблазнить молодого учителя или там агронома, и замуж, лишь бы не за урода… Но девка-то уже семьей кому-то сговорена. А тут залетный с севера дорогу перешел, как такое стерпеть? Вот и доходило… До нехороших вещей.

Женская часть отдела возмущенно заворчала.

— Не может быть!

— Скажем так, информация эта не для всех. И до бунта я бы ни о чем заикнуться не смел. Но сейчас нам дали добро немного приоткрыть завесу. В какой стране мы на самом деле живем.

Все потрясенно замолчали. Полковник сосредоточенно втягивал носом воздух, видимо, пытаясь поймать аромат кофе. Нет, он мог бы и промолчать. Но кино, проклятый “Черный тюльпан”, показал: потом все равно рванет. Или мы перекуем джигитов под наши мерки, или они спустятся с гор и Москва будет платить им дань. Как столетия назад.

— Вот, — сказал полковник. — Нажми на это Поспелов, ему бы, пожалуй что, и поверили бы. Вот бы и удалось, вот бы и разделился Союз. Только…

— Только?

— Только через поколение так бы… Рвануло, что аж ебнуло, простите, девушки. Вы-то, думаю, кино все смотрели?

Согласным гулом отдел подтвердил: да, мол, “Черный тюльпан” все смотрели.

— И что в том варианте истории произошло по линии “Запад-Восток”, в нашем произошло бы по линии “Север-Юг”. Если мы на Среднюю Азию не влияем, влияет кто-то другой. Скажем, радикальный ислам. И поперли бы к нам через границу шахиды толпами. По земле, в облаках и на море, как в песне поется. А мы уже не СССР, мы уже только одна республика, и отмахиваться нам в одну клюшку. Вот как получилось бы.

Антоненко постучал пальцами по столу возле пустой чашечки. Поднялся.

— Бывай, Гусь. А то заходи, жене представлю, надо ж ей хоть увидеть, кого я через день вспоминаю.

— Как-нибудь, — сказал Капитан, допивая свой кофе. — Сейчас вот, бумаги забрать и по маршруту.

Видя, что представление окончено, люди пошли на рабочие места. Звездочет вынул толстую папку с расчетами, и снова Капитан аккуратно положил бумаги в свой чемоданчик.

— Брат?

— Брат, — вздохнул Капитан. — С Янг мы уже решили все. Пойду, попробую вынуть.

— Коллизия будет. Не боишься на этот раз во временной петле и остаться?

— Боюсь. Но, если что, Хоро вытащит. Я на своем уровне решил спасти хотя бы кого получится. А высокоумные вопросы пусть Келдыш разбирает, он у нас академик.

Академик смотрел в окно, чувствуя спиной и под ребрами упругую опору экзоскелета. Думать, сколько ему осталось, Келдыш не хотел: неприятные мысли ни к чему хорошему не приводят.

За окном по мелкому снежку с крыльца сходил Короткевич, уже не стриженный, уже в отличном шерстяном костюме, давно сдавший браслет штрафного батальона, получивший взамен Сталинскую премию в области кино, скандальную известность и репутацию зловещего пророка… На краю дороги споткнулся и заругался в нос, неслышно для академика:

— Бордюр… Поребрик… Поеблик… Ебаные снобы! Бровка ведь! Обычная, м-мать, бровка!

После чего выровнялся, перехватил крепче едва не выпавший портфель и полез в ожидающее такси.

Академик прикрыл веки. Справа к нему подошел Серов и сказал, глядя на отъезжающую машину:

— Вот мы сожгли еще одного человека. Точно как дивизию в сорок первом, на некую отсрочку разменяли. Обменный курс, правда, намного выше стал. Там дивизия за трое суток шла, а тут один человек… Лет за десять, наверное.

— Почему ты думаешь, что сожгли?

— Чего мне думать, когда вот у меня справка из ИАЦ… У нас он только “Страну под белыми крыльями” написал, а там целое кино снял. Здесь он больше ничего не снимает, хотя к нему с “Дикой охотой короля Стаха” подкатывал не абы кто, сам Клушанский.

— Переживаешь?

Серов хмыкнул:

— Сволочью жить проще. Сжег — забыл.

— Мы видели, что случится, если мы ничего не сделаем.

— Плохонькое оправдание.

— Уж какое нашлось.

— Обязательно ли знание будущего делает человека сволочью?

Келдыш пожал плечами, снова отметив, как неожиданно легко повинуется экзоскелет.

— Сволочью и так стать нетрудно… Вот скажи: от чего бегут алкаши в бухло, бездари во все, что угодно, госворье в деньги?

— Ну, не тяни кота, Мстислав.

— Как все. От себя. — Академик чуть повернулся; углепластиковая рама легонько щелкнула по сосновому подоконнику с давным-давно заплывшими смолой вмятинами. — Все всегда бегут от себя. И я даже знаю дорогу!

Келдыш развел руками:

— Но никак не убегу, потому что в этой толпе меня все время толкают, роняют… Спотыкаюсь, падаю, и по мне проносятся толпы других беженцев!

Помолчали. Серов сказал:

— Если бы я взялся снимать кино-антиутопию, то снимал бы мир, где нету котов.

Помотал головой:

— Представляешь, Мстислав: есть все. Сметана, масло, картошка с салом… А котов нет, не придумали. Какие уж там элои и мурлоки!

Келдыш тихонько засмеялся:

— Сильная могла бы получиться вещь — посильнее “Фауста” Гете.

И прибавил:

— Динамику котов легко объяснить с помощью квантовой механики и принципа неопределенности Гейзенберга.

— Издеваешься?

— Есть немного. Минуту передышки мы заслужили. Как ты говоришь: примерно десять лет отсрочки? И до Марса, кстати, дотянулись.

— Ты с темы не уходи, про кота Гейзенберга закончи мысль.

— Слушаюсь. Вот гляди, закрываешь дверь — уменьшается неопределенность в координате кота. Понятно, что он где-то внутри закрытой комнаты. А импульс-то, по закону неопределенности, растет. Вот, кот начинает биться и скрестись в эту самую дверь.

Еще помолчали. Не хотелось ни пить чай, ни даже двигаться. Ноябрь кончался. Дни укоротились настолько, что в пятнадцать часов автоматика уже начинала зажигать фонари. Голые ветки деревьев нагоняли тоску.

— Нынешнее поколение советских людей будет жить при трансгуманизме.

— В смысле, товарищ академик?

— В смысле — переехали мы гуманизм. Гусеницами.

Гусеницами стройотряды исчертили уже немаленький кусок бывшего Сарнорского царства. Клетка пять на пять километров вмещала две-три тысячи личных участков или двадцать-двадцать пять огромных домов-“кораблей”, со встроенными магазинами, детским садом, порой и начальной школой. Пять на пять километров — двадцать или около того тысяч населения. Всего пять перекрестков по оси линейного города — и вот оно, то, что на Земле именовалось “райцентр”, жителей тысяч до двухсот.

Поток с Земли не прекращался. Климат хороший, жить можно не только с полезных ископаемых. Полезные ископаемые — это полуостров Секира. Там как раз построили вахтовый город, кольцом, чтобы ватаги пиратов не лазили. На острове, кроме железа и угля, нашли золото — как на Урале, где все ископаемые сравнительно недалеко друг от друга. Видимо, полуостров Секира представлял собой продолжение большого хребта; говорили, что на юге он плавно переходит в горы между Квохором и Норвосом.

Кроме Квохора и Норвоса на полуостров еще иногда заявлял права Лорат, и даже с далекого восточного Иба заплывали порой тысяча-полторы воинов на больших, многопарусных кораблях, призванных в войско китобойных флотилиях. Сразу тебе корабль для перевозки больших грузов и при нем десяток лодочек, всех на берег высадить быстро.

Колонисты Секиры в их битвы не вмешивались. Только после боя собирали раненых, спасали, кого получалось, и фильтровали, оставляя себе тех, кого считали полезными и с кем надеялись на Радуге ужиться.

На Радугу теперь ехали и колонисты из Альянса: немцы, чехи, индонезийцы, китайцы. Их расселяли по возможности дальше друг от друга: никаких землячеств. После бунта политика установилась простая: на Земле нет национальностей в пределах СССР, а на Радуге их нет совсем. Национальность: колонист Радуги, все.

Даже не землянин, потому как южнее Секиры, между полуостровом и северной опушкой Квохорского леса, вполне неплохо чувствовали себя бывшие Одичалые северных Лесов-За-Стеной. Еще бы: здешние зимы, при всех их ветрах с метелями, немало уступали Зиме Вестероса.

Ну, а детишек Одичалых, которых родное племя считало не жильцами по причине, скажем, пневмонии, то и дело подбирали интернаты на Секире.

Медики начали предметно исследовать геном Вестеросских гостей: они же вырастут, им понадобится жениться, дети там пойдут… Надо заранее увидеть, где какие патологии… Если, конечно, геном сходен с земным… Но, если верна гипотеза Аномалии, найденной в далеких снегах, и жители Вестероса потомки космонавтов — отчего нет? Фенотип очень сходный, наверняка, и в генотипе сходство найдется.

Словом, Портал сиял днем и ночью, впуская на Радугу новые и новые сотни переселенцев. Перехода на Землю Тиму Шкуренко пришлось ждать почти трое суток.

Трое суток Тим отсыпался в номере, в подземном “пенале” гостиницы.

После госпиталя он почему-то сильно и много хотел спать, на что медики задумчиво качали головами и назначали все новые и новые осмотры, обследования — которые, однако же, ничего в молодом организме не находили. Наконец, седые доктора сказали: “Психосоматика, наверное. Оттаешь, начнешь жить и действовать — само пройдет”, и выпустили Тима на волю.

В том беда и заключалась, что Тим пока не считал себя вправе ни жить, ни действовать свободно.

Сначала ему следовало сдать родственникам свой экипаж. Три стальные урны с прахом, кое-как заполненные из корпуса сгоревшего танка… Тим думал: “Мы даже имя танку не дали. Как в том польском кино:”Рыжий”. А мы и не задумались даже… Вдруг бы помогло, вдруг бы не сгорели? Из нашей роты три экипажа выжили, и даже из второй роты, которая крутилась там, внизу, в самом котле, и то — уцелело два.”

Он забрал документы и направился к выходу, но в десятках белых дверей проскочил нужную и сунулся в родильное отделение. У входа на него подняли глаза две бабушки-санитарки:

— Молодой человек, сюда нельзя. У нас роды, слышите?

Еще бы, Тим слышал! Дальше из отделения неслись дикие крики. Кто рожал, кто ждал своей очереди на каталке; мелькали употевшие доктора, за которыми кометным хвостом вились медсестры и ассистенты. Литаврами бились двери большого лифта, новые каталки со стонущими роженицами гремели по бетонному полу.

Тим вспомнил, что говорили на политинформации: все рады Порталу, потому что открылась огромная новая земля. Есть куда рожать! Всем детям хватит и земли, и работы!

Границу между упорядоченным хаосом и прохладным коридором как раз держали две чистенькие старушки, сидевшие тут отвечать на звонки и выпроваживать случайных — вот как Тим — гостей. Насколько Тим видел, они пили чай; на особо громкие крики одна бабушка заметила светским тоном:

— Ольвасильна, мы с тобой сегодня прямо как в джунглях!

Тим против себя самого улыбнулся, отступил обратно в коридор и тихо прикрыл за собой дверь.

Дверь вагона Тим придержал. Вокзальные носильщики осторожно сняли большой деревянный ящик с набитыми ручками-планками и понесли за ним следом, к залу воинских перевозок. Здесь, в Москве, стояла теплая мокрая весна. Почти два года прошло: семьдесят пятый, потом шесть месяцев госпиталь, и вот оно начало семьдесят шестого…