— Ты чего так раскипятилась, красотка? Не хочешь фруктов — возьми рыбца вяленого. Постного не любишь — окорок в дорогу дадим... Да хоть жареного ящера в мешок засунем! Но умоляю: не плюйся больше в мою сторону, не то отвешу тебе такого пинка, что без крыльев долетишь до самой Шапки Бога. Лучше спой нам песню, либо расскажи про завтрашнюю погоду — все пристойнее, чем харкаться в приличном обществе.
Слышит Кавотя наши с колдуньей беседы и понимает — не пахнет тут посольством из Дворца и пламенным воссоединением двух разбитых сердец, а коли так — лучше втянуть голову в жирные телеса и тихо-тихо присутствовать, едва дыша...
Колдунья замерла на миг — уж не знаю, расслышала она мои предупреждения, или нет — глаза прикрыла, открыла и дальше шепчет, вроде бы как про себя, но все-таки вслух:
— Кровью своей, дыханием своим, судьбой своей, сердцем, душой, жизнью — ненавижу! Ненавижу, презираю... Я бы прокляла тебя, презренный, да потрачено проклятье мое... да потрачено без остатка, на такую же мразь в портках... Безмозглый, жирный, подлый... О, как я вас всех ненавижу...
— О, прекрасная незнакомка! О, как я тебя понимаю! Не хочешь окорока и фруктов — тогда двигай отсюда, да пошевеливайся, утка плевучая, вон, я отсюда вижу: хлеб и уксус тебе приготовлены. Стой!..
Я хорошо умею командовать ратниками, бабами и даже лошадьми: стоило мне приказать — всего лишь на человеческий голос, без малейшей степени колдовства или магии — остановилась колдунья как вкопанная, быть может, даже сама не понимая — как это она так послушалась вражеского окрика?
— Что же это мы расстаемся на гнилом ветру, сердитая красавица? Ты хоть скажи, какая погода к вечеру-то будет, видишь, весь трактир тебя слушает, затаив дыханье?
Весь трактир — это я, трактирщица Кавотя Пышка, да трое ее слуг, из которых двое, как я понял — то ли внуки, то ли внучатые племянники. Не знаю, какой там она была жрицей, пока из-за проступков своих силы не лишилась, но чутье у нее и посейчас отменное: один волосок ей оставалось преступить, чтобы навлечь себе погибель по моей немилости, но она вовремя остановилась, голос мой услышав и правильно разобрав то, что в нем содержалось. Были у красотки Малины губы фиолетовые, а стали иссиня белые, подхватила она невидящей рукою мешок, который ей Кавотя приготовила, деревянным башмаком ткнула в деревянную же дверь и вышла, бормоча про себя нечто такое... сердитое... А может даже и злобное, я решил не прислушиваться — мало ли, осерчаю вдогонку на ее слова, да и того... лишу окрестных баб единственной врачевательницы...
— А что, Кавотя, всегда она такая, со всеми?
— Да почти что так, господин Зиэль: не со всеми, а, извиняюсь, с мужиками, к мужчинам она крепко осерчавши.
— Приодеть, умыть, довесела напоить и замуж выдать! И сразу все ее "серчание" пройдет, как рукой снимет. Впрочем, я ей не жених, не сват и не сводня. Пойду, прогуляюсь. Есть какие-нибудь лодки на озере? На острова хочу сплавать — ох, давненько я не предавался созерцанию. Воин, называется...
— Есть, как не быть? Там этих лодок-то — от каждого нашего дома, почитай, по две имеются... Любую свободную можно взять, только потом возвернуть на прежнее место желательно. А я уж потом-то расплачусь, господин Зиэль, не сомневайтесь.
— Не сомневаюсь. На обед — все по твоему усмотрению, но чтобы рыба тоже была, и зелени, зелени разной побольше. И всяких там соусов, подливок, погуще и поострее.
— Будет исполнено, господин Зиэль!
И снова я на озере Поднебесном. В этот раз никто не покушался на мою безмятежность, ничто не мешало мне оставаться наедине с собой, почти как когда-то, в очень древнюю пору, еще не знавшую людского делания и присутствия. Вспомнил я, залез в воспоминания и словно бы наяву увидел: в те далекие-предалекие времена не строил я плот и не наколдовывал лодку — зачем, когда некому на меня смотреть, когда лодок-то не было? Я просто шел по озерной глади, аки посуху, а оно, послушное воле моей, умеряло даже мелкие волны под ногами, дабы не спотыкался я о водяные гребешки, но скользил по ним, или бежал без помех... И я бежал, стараясь обогнать круги по воде, вызванные этим же бегом моим, и нагнав — отнюдь не спотыкался, ибо круги сии были невысокими и очень пологими, и тоже очень мягкими и послушными... Сам я также не напоминал человека обликом своим и нимало не грустил по этому поводу... Но, по-моему, и тогда у меня было две ноги... или лапы?.. Не важно, пусть будут две задние лапы. И несколько передних. Предположим — также две, лень сызнова лезть в воспоминания и уточнять.
Нынче, когда белый свет сплошь заселен царствами-государствами, демонами, зверьем и людишками, сейчас, в данный миг — тоже никто из людей, богов и демонов на меня не смотрит (зверей я не считаю: они не проболтаются), но я благонравно и скромно, как простой смертный, бреду вдоль берега, то и дело забираюсь в камыши, в поисках подходящей лодки, нахожу ее и... Нет, выгребать на простор пока еще рановато — воду надобно вычерпать со дна лодки, что я и делаю с помощью привязанного к борту берестяного ковша... Зачем, не проще ли повелеть маленькой воде самой покинуть лодку и выпрыгнуть в объятия большой воды, сиречь озера? А вот вздумалось мне! Да, захотел, и самодурство здесь ни при чем: раз уж я человек, то я просто обязан держаться по-человечески...
— Угу! По-человечески он держится! Сейчас рыбы от смеха полопаются! Ты же только и делаешь, что чуть ли не по каждому поводу вылезаешь из человеческой шкуры и машешь во все стороны колдовской и демонической мощью, а то и пуще того...
— Я, что ли?
— Ты что ли! Кто богинь напугал? Кто им сознание затуманил, кто их игрою в кости надурил?
— Они первые начали.
— Какая разница — кто первый начал? Речь идет о тебе и о твоей способности соблюдать собственные уверения и клятвы.
— Я очень даже способен, глаза протри и уши прочисть, бурчала! Я уже много тысяч лет ничего такого себе не позволяю... почти ничего.
— А пайзы себе кто наколдовывал? А кто над Пригорьями летал? А беднягу Камихая кто едва до смерти не забил?..
Вот так всегда... Я не знаю, что такое совесть, потому что все известные мне людишки, включая бывшего богохульника и грешника, а ныне самого светломудрого и праведного отшельника Санги Бо, так и не сумели мне этого объяснить, но, похоже, отсутствие угрызений совести мне вполне заменяют постоянные перебранки, которые я веду сам с собой...
Да, нечем крыть: очень часто я совершенно доказательно объясняю самому себе — зачем и для чего я веду человеческий образ жизни, но еще чаще, по самым разным поводам, бывает, что и ничтожным, выпрыгиваю за границы этого самого образа... Как совместить противоречия сии? А запросто: уверен, что разума моего все-таки хватит, чтобы соблюсти необходимую меру того и другого. В чем, в каких считаемых величинах эта необходимость выражается? И опять нет ничего проще: пусть мне будет всегда удобно и любопытно, а жизнь в облике человеческом пусть всегда будет привлекательна и не проста! Вот и вся пропорция. Судей же надо мною нет, чтобы определить, правильную ли я меру сочетания выбрал, или накренился в ту или иную сторону, я сам себе судья — и уж себя в обиду не дам.
В лодке было предусмотрено всего лишь одно весло, но мне и его хватило, чтобы запросто управляться с этим суденышком, слепленным — не сказать иначе — из прочных и тонких кусков коры. Знаю местности, жители которых также пользуются корою, для строительства пловучих средств, только не склеивают, а сшивают их плотно шнурочками, свитыми из тонких жил, но способ, употребляемый в деревне Краюшке мне нравится больше: клей очень надежен, вода в таким способом построенную лодку вовсе не проникает и рыбаки, уходя на берег, нарочно заливают в нее из озера ковшей с десяток, ибо иначе легчайшая лодочка просто потеряет остойчивость, перевернется от любого ветерка, стоит лишь ему дунуть в корму чуть посильнее обычного. Всю воду я вычерпал, а остатки тряпкою подобрал (каюсь, "нашел" ее в кармане и вынул), а потом, не выжимая, за борт выкинул — уже какие-то мелкие хищные дряни требушат ее под водой... Нет, ошибся, все же-таки это не океан, а мирное озеро: глупые мальки беззубыми носиками в тряпку тычутся, за съедобную тину принимают.
И вот стою на одном колене, выставив перед собой другое, макаю весло поочередно вправо и влево, мчится моя лодочка бесшумно и беспечно, словно бы радуясь вместе со мною мягкому серому дню, тихим неярким просторам вокруг, Безголовой, которая тысячи и тысячи лет смотрит в свое озерное отражение и не может налюбоваться.
Мне, что ли, зеркало себе тоже завести? Сугубо для созерцания... но не для простого, а... как бы это поточнее сказать... самопознавательного...
Плыл я к одному островку — его я еще с берега наметил, но вдруг все перерешил и причалил совсем к другому, которого несколько мгновений назад и на свете-то не было... Вот, и еще один терновый шип мне в задницу: зачем я его создавал, ежели сплошь и рядом всех уверяю, что я простой человек? А затем... Озеро — это озеро, простое и понятное, часть природы. А островок, на котором я сейчас стою — это... Это кусочек особого мира, которого нигде нет, который я только что создал, чтобы в нем уединиться... вернее, отстраниться от всего сущего в мире и остаться один на один с той, с которой мне вздумалось побыть бок о бок некоторое время. Я всегда представляю ее женщиной, хотя это вряд ли имеет хоть малейшее отношение к действительности... Если бы я ее... его мужчиной обозвал — сие было бы точно такой же равновесной чушью.
Островок крохотный, почти правильно округлый, едва ли пяток полных шагов в поперечнике, но этого пространства более чем достаточно, чтобы разместить на нем что-то вроде избушки из серого камня, без окон и дверей... Явись, дверь. Откройся, дверь. Никаких неожиданностей и чудес: явилось, открылось. За мной закрылось.
Я вошел, не осматриваясь, и сел, не глядя куда сажусь. Судя по ощущениям седалища — обычная деревянная скамья. Дверной проем исчез и я оказался в замкнутом пространстве, мною же для меня созданном. Никому не дано вторгнуться в это пространство без прямого позволения моего — ни зверю, ни человеку, ни демону, ни богу. Нечто, которое сидит напротив меня, спиною к противоположной стене, отнюдь не является ни одним из перечисленных мною существ, но и ему без приглашения сюда не проникнуть. В то же время даже и этой "странности" не дано отказаться от МОЕГО приглашения. Сидим, молчим. Я бы затруднился объяснить словами — светло в этом помещении, сумерки ли, полный ли мрак? Точно так же трудно обозначить кусочек созданного мною пространства словом помещение... комната... пещера... У этого пространства как бы присутствуют и стены, и потолок, и пол, но спросите меня — из какого материала сотворены они? Снаружи, как я уже говорил — это серый камень, а вот изнутри? Я затруднюсь с ответом, хотя и сам творил. Из пространства же и сделаны, только это, "ограничивающее" отличается от того, которое находится внутри его границ. Скамья — деревянная, это точно, я даже знаю, не глядя, что сделана она из кипариса и служит мне сидением всегда, когда я этого нарочно пожелаю — если, конечно, обстановка позволяет, а "местные" сидения не подходят мне по каким-либо причинам. Я всматриваюсь в ту, которая сидит напротив, и приказываю скамье, что под ней, превратиться в пышный трон с балдахином, и скамья превращается в трон, точь-в-точь такой же, что я видел у правителей княжества Бо Ин. Существо продолжает сидеть, как ни в чем ни бывало, даже не шелохнется, тварь! Только и смотрит на меня из под капюшона... И молчит.
— Ну-ка, сними капюшон!
Сняла, ничего такого любопытного, чего бы я не знал ранее, от чего бы сердце мое быстрее погнало кровь по жилам.
— Надень.
И опять капюшон на ней, и все это в полном безмолвии с ее стороны.
Что ж, я считаю — неплохо, пора начинать созерцание.
Пространственные оковы созданного мною помещения исчезли, и я ощутил себя парящим высоко над безбрежными водами океана. Между звездами и мною только черный воздух, между мною и невидимым океаном — реденькие блеклые облака. Ночь, полночь. В моей воле помчаться на восток, чтобы ускорить наступление утренней зари, или напротив: устремиться на запад и догнать ушедшую за окоем зарю вечернюю, догнать и превратить ее в рассвет, так, чтобы багровое светило нехотя, с натугой, но восстало над этим миром с запада... так мне нравится больше, ибо это единственный для меня способ подчинить своей воле это невероятный сгусток безжалостного огня и равнодушной мощи... Я хотел бы стать таким... О, нет! Нет. Я оговорился: мне нравится эта мощь, но я не собираюсь с нею сливаться в единое целое. Можно не догонять окоем, не превращать закат в рассвет, а просто смещаться туда, на запад, так чтобы меня окружала вечная ночь, а невидимые воды океана подо мною сменялись невидимыми горами, пустынями, лесами... и опять водами... Недели, годы, тысячелетия... И какая мне будет разница — что там происходит глубоко внизу? Букашки расплодились, букашки разбежались... Ураган. Шаловливая богиня Орига так хитро устроила свое бытие, что при любом моем выборе направления, ветры, посланцы ее, всегда будут реветь мне навстречу... разумеется — приветствовать, иное слышать я просто не пожелаю.
Луны нет, она по ту сторону заполненного материей пространства, но ледяное нечто подле меня — вот оно, я его ощущаю. Хлад от него... вернее, от нее исходит такой, что сама пустота будет в ее присутствии трястись и лязгать несуществующими зубами, впрочем и этому существу рядом со мной ничуть не теплее. Она молчит и не перечит, не мешает мне, ибо не смеет этого делать...
— Да будет день: прибавим скорость!
И стал день, яркий, глубокий, ледяной, не омрачаемый ничем, кроме зыбкого серого пятна по левую руку от меня. И пусть оно будет зыбким и блеклым, ибо я созерцаю мир, а не это... не эту... Любопытно было бы знать — каким она меня видит? Или я в сей миг даже для нее невидим, как и для всего окружающего?
— Ты видишь меня? Отвечай.
— Я ощущаю тебя во всем, Великий Господин.
— Я спрашиваю: глазами, зрением — видишь ли?
— Прикажи — и я обрету глаза и зрение.
— Ладно, заткнись.
Нет, я не на нее сержусь, а на себя, на свои наивные попытки очеловечить все сущее вокруг, раз уж я сам взялся играть в человека. Играю в человека — а ума как у цуцыря. Для полного умственного с ним сходства, мне еще только не хватало участливо расспросить муравейник о здоровье и повадках его детишек...
Над океаном день, но Вараман спит, как всегда. Сейчас он не нужен мне, и я не буду его будить, тем более что мне желательна суша. Вот она — северная оконечность империи, где большая часть границ ее имеет естественные очертания побережья. Стоит мне спуститься вниз — и лютый поднебесный мороз растает под напором жаркого зеленого лета, навеки поселившегося в этих местах... И спущусь, но только не здесь, а все-таки поближе к югу, к невысоким и неприветливым пригорьям... Вот здесь... Именно отсюда, из этого странного жерла древнего холма хлынет чудовищная волна Морева... Подобно гною. Как оно будет выглядеть? Стихией, ордами нелюдей, насекомыми? Хлынет и сметет все живое на своем пути... Или не все? Может, стрекозы с муравьями останутся? И акулы в океанах? Странное это Морево, что-то мне в нем кажется неправильным, не таким, с внутренними противоречиями... Самая главная странность — что все оно произойдет на суше... А рыбы-то и медузы с водорослями чем хуже для поголовного уничтожения?
