Откуда я знаю, что четвертинка Морева пойдет отсюда и дальше, на юг, вглубь империи? Да чую просто. Уверен, что не ошибусь. Если говорить о зрелищности, то в этих благодатных, но не так чтобы очень густо населенных краях, данная часть Морева, пожалуй, скучноватою покажется. На моем восточном участке — людей живет во сто крат меньше, но там я лично подставлю широкую грудь навстречу напасти и скуке, и мало никому не покажется, а вот здесь... Хотя... хотя... Тут и Плоские Пригорья, перенаселенные кошмарами, тут и городища волшебных зверюг охи-охи, расплодившихся в последние годы совершенно в немыслимых количествах... Вполне возможно, что мне и здесь было бы... Но — нет, я выбрал восток — чего теперь метаться между искусами?
— Здесь все ясно. Ну, что, кляча тленная-нетленная, рванем на юг? Видишь, сколько тебе дела предстоит, в связи с грядущими событиями? Похоже, урожайный год для тебя выдался. Хочешь, превращу тебя в лошадь, подарю седло, взнуздаю?
— Как прикажешь, Великий Господин.
— Тьфу... Летим как летели, в том же походном порядке.
Там, на далеком юге, среди многочисленных, пусть и не слишком высоких гор, также втиснуты имперские приграничные земли, родовые владения маркизов Короны, дворян из высшей знати, знаменитых воителей и верных подданных императора. Там, от самого крайнего юга, тоже начнется вторжение Морева, прямиком через земли маркизов, туда дальше, в сердце империи. Насколько я понимаю, Океания будет стерта с лица земли последней, когда четыре смертоносных потока сольются в один, именно там, в точке пересечения древних сил, природных, магических и божественных...
Откуда я это знаю? Естественный вопрос и очень странный ответ: во-первых, сам прочуял многое, а во-вторых и в главных: подслушал откровения, которые получили покойный император и покойный верховный жрец империи от этой... старой гнусной синеглазой карги, Верховной Богини... Над нею у меня нет власти, впрочем, как и у нее надо мною.
— О! Смотри, серость трухлявая! Видишь, кто там скачет — пыль столбом? Или это не пыль, а пар валит от обоих? Ах, да, ты же у нас безглазая... Можешь не отвечать, это я как бы в шутку спросил, наперед зная ответ.
Я возник из ниоткуда посреди дороги, локтях в сорока — сорока пяти перед путешественниками, которых всего трое, один человек и два зверя: впереди мчится, смешно выбрасывая в стороны толстые когтистые лапы, некий грозный и свирепый охи-охи, по кличке Гвоздик, а чуть сзади — всадник, верхом на кобыле, по имени Черника. Ну, Черника, будем прямо говорить, мне лично незнакома, а этих двоих я знаю очень даже хорошо еще со щенячьего возраста: бьюсь об заклад, что охи-охи, перед тем как замереть в воздухе прямо во время прыжка, начал узнавать меня и даже успел насторожиться и обрадоваться...
— Здорово, Лин! Не чаял встретить?
— Зиэль! Ур-ра-а... ой, что это со мною... Зиэль...
— Сиди, где сидишь, Лин, держись за луку седла и не свалишься. У тебя же ноги в стременах? Вот и сиди. Ты во сне, дружок, я тебе снюсь, отсюда все неудобства и несообразности сущего. Как дела, как жизнь?
— Да... хорошо. Ты знаешь, Зиэль, жутковато мне что-то, вот уже давно! Весь путь меня тревога не покидает. Я часто думал о тебе, честно-пречестно, и все-то мне казалось: если встречу тебя — тревогу как рукой снимет, а она только усиливается, даже сейчас...
— Это бывает. Завтра будешь скакать по дороге — вот как сейчас... И вдруг — на этом самом месте — вспомнишь наш с тобою сон, и часть тревоги отхлынет от тебя... Пусть отхлынет, я так хочу. Но, собственно говоря, я тебе не просто так приснился, а с небольшим вопросом...
— Зиэль, ты же знаешь! Я для тебя... ты ведь мой спаситель и первый наставник... Кстати, а ты ну вот ни на столечко не изменился за все эти годы! Та же борода, тот же меч, так же ухмыляешься... Одним словом — спрашивай, буду счастлив помочь!
— Смотри на меня. Вспоминай. Помнишь — в детстве?.. В раннем детстве... Ты сидишь на ковре, в саду... Помнишь...
— Да... я помню...
— Вдруг налетает ветер и приносит... прямо к тебе на ладонь...
— Помню... ветерок... свой смех... да, помню...
— И на ладони светящееся зернышко... семечко...
— Но... но... Зиэль, то не было ни семечко, ни зернышко...
— А что, что это было???
— Я... н-не помню... сверкающая бабочка... или стрекоза... сияние, словно солнечный зайчик на ладони... и вдруг исчез... Зиэль, мне страшно...
— Все, все, забудь про вопрос. Ты снова взрослый, друг мой Лин!
— Ф-фух... Что-то мне... Зиэль, ты мне точно снишься?
В моих силах без следа уничтожить, как не было, самого мальчишку, вместе с лошадью и охи-охи, а не только его воспоминания о давнем злосчастном дне, но во всем нужно соблюдать меру, в том числе и в распоряжении чужим рассудком. Парнишка мне все-таки не чужой, равно как и Снег, главный его воспитатель...
— И еще как снюсь. Вот, смотри: Снег не раз говорил мне, что ты неплохой колдун, с мощными врожденными способностями ко многим видам магии... Так, нет?
Лин покраснел и попытался пожать плечами, что было отнюдь не простым делом, в его нелепом положении...
— Ну... Кое-что вроде как умею.
— Ладно, слазь со своей Черники и встань на дороге, ко мне не подходи, это мы наяву будем здороваться и пыль друг у друга из спин выбивать. Твердо стоишь? А ну-ка, взлети!
Лин послушно взмахнул руками и даже зашатался.
— Зиэль, ты чего? Я не умею. И никто из магов не умеет, даже Снег, даже матушка моя!
— Знаю, а ты попробуй. Ты же во сне, вот и попробуй: развернись, начни бежать, или как там у тебя...
— А-а-а, точно! Как же я забыл! Зиэль, почему всегда так: когда сон — все понятно, а проснемся — опять не умеем. Это же проще, чем самые простейшие заклинания! Ведь я вспомнил, как надо!..
Лин — действительно, он еще совсем мальчишка — двумя торопливыми движениями завернул шпоры кверху, чтобы бежать не мешали, зачем-то расставил руки в стороны и помчался по дороге, словно бы прочь от меня. Вдруг прыжки его стали заметно длиннее, он как бы стал зависать в воздухе, от прыжка к прыжку все явственнее — и вдруг полетел, почему-то поджав под себя ноги... И едва не ткнулся оземь, но опять поднялся вверх и круто вверх! Наверное, именно так проходят его "летания" во сне — ведь у каждого смертного своя привычка в полетах: иные парят, словно крылатые птеры, иные плывут, подобно облакам и пушинкам, иные кувыркаются беспорядочно во всех направлениях, иные просто скачут огромными плавными прыжками... Объединяет их только одно: все смертные, когда либо жившие на белом свете, все до единого обладают даром свободного полета, но этот природный дар ни за что и ни при каких обстоятельствах не перетекает из сна в действительность. Никогда, ни у кого. Если, конечно, я не повелю иное. Лину, юному князю Докари Та-Микол, с этим делом здорово повезло... ишь, как хохочет посреди небес... Все-таки мне пришлось править его аллюры и метания, не то непременно бы носом землю вскопал... Наконец он приземлился, горячо дыша — глаза сияют!
— Понравилось?
— И еще как! Это неописуемо! Зиэль, а ведь я теперь ни за что не забуду — как надо! Я теперь умею летать! Боги, какое счастье! Я всегда об этом мечтал!
— Надо же... Рад за тебя. Как с тревогами — поменьше стали?
— Вроде бы... да. Спасибо тебе, Зиэль.
— Не за что. Прощай. И помни: как только доскачешь вон до того валуна — видишь, где межевая мета?..
— Да.
— Сразу вспомнишь сей ночной сон, потому что валун во сне будет очень похож на этот. Потому и вспомнишь. А мои вопросы дочиста забудешь.
— Да.
— Прощай, Лин, авось и наяву посчастливится встретиться.
— Прощай, Зиэль! До свидания! Жалко, что сон такой короткий!
Угу... Пусть я и не способен кого-либо и что-либо любить, а все же одни предметы, люди и явления мне нравятся больше, нежели другие... Или я оттого расчувствовался, что Лин может мне в дальнейшем пригодиться? Скорее всего. Несколько мгновений я даже колебался: может оставить ему в подарок умение летать?
— Перетопчется, чай не птер и не муха. Правильно я говорю, коряга безглазая? Отвечай.
— Как скажешь, Великий Господин.
— Зиэль.
— Как скажешь, Великий Господин Зиэль.
— Просто Зиэль.
— Как скажешь, Зиэль.
Непоследовательность — это мне присуще: тихо-мирно летел, летел на юг, да так и не долетел, со старым знакомым разговорился. Потом собирался наведаться на запад и полюбопытствовать своими глазами — как там собираются Морево встречать... Нет, сменилось настроение и я уже не хочу ничего видеть и ни с кем беседовать. Может, попозже. Так это меня... назовем сие человеческим словом — встревожило упоминание Лина о зайчиках да бабочках. Я привык представлять себе нечто вроде зерна или семечка... Я вовсе не хочу этого видеть, и уж тем более прикасаться к этому, но... Мысли мои обязательно возвращаются к этому явлению, может быть и не ежечасно, и даже не каждый год... или тысячелетие, а все же... все же... все же... Надо возвращаться. Созерцание получилось весьма даже неплохим, сему и эта... не помешала...
— Возвращаемся.
— Как скажешь, Зиэль.
— Мой господин.
— Как скажешь, мой господин Зиэль.
И снова мы сидим друг напротив друга, я и она, в тесном кусочке пространства, огороженном столь же безликим и почти не осязаемым пространством. И молчим.
Я придумал: однажды я создам себе из этого пространства свой отдельный мир... мирок, маленький, удобный мне и приятный... И я придам ему вид города, это и будет город, точное подобие одного из существующих... Да, все в нем будет подлинное: площади, улицы, царские дворцы, лачуги бедняков, трактиры, конюшни, базарные площади, сточные канавы, крепостные стены... Всем они будут истинны, целиком и полностью готовы для использования и жизни, Только самой жизни в нем не допущу и живых существ, кроме меня, и да пребудет он пуст, град сей — только я и он... Когда-нибудь я непременно воплощу в явь эту внезапную прихоть мою, а пока мне и так хватает забот и любопытства к оным.
— Что ты сейчас делаешь, тварь? Спишь, мечтаешь, томишься, размышляешь? Отвечай.
— Нет, мой господин Зиэль.
— Как ты посмела со мной... А, понял. Ни то, ни другое, ни третье. Я имею в виду: чем ты сей миг занята? Отвечай?
— Я дожидаюсь, мой господин Зиэль.
— Угу. Надо полагать, задай я вопрос о смысле твоего существования, и о промежуточных итогах, ответ был бы тем же? Отвечай.
— Да, мой господин Зиэль.
— Деяние — и в то же время итог. Мне нравятся разумные двоесмыслы, молодец. Слышь, корявая, а ведь ты, небось, и меня надеешься дождаться, а? Отвечай.
Впервые за всю нашу с ней нынешнюю "содержательную" беседу, я почувствовал некоторую заминку с ответом. Впрочем, в этом месте она всегда чуточку спотыкается.
— Я не способна дать определенный ответ на этот вопрос, мой господин Зиэль, не дано мне.
— Хорошо. Но ты понимаешь — сколь бы странно это ни звучало — что и ты не бесконечна во времени?
— Да, мой господин Зиэль, как и все сущее.
— Ладно. Прочь, ты мне надоела. А я посижу еще пару мгновений да и выйду в люди.
Последние слова я произнес в пустоту, ибо собеседница моя испарилась из кусочка пространства еще раньше, чем звуки голоса моего, образовавшие слово "прочь".
Если бы нашелся досужий наблюдатель, способный узреть, как я захожу в избушку на сотворенном острове, то он бы увидел, как я вошел в нее и тотчас вышел, не задержавшись внутри ни единого мгновения. Это мне удобно, это я умею. Воспитанник мой, князь Докари, он же Лин — вот только что доскакал до указанного камня и якобы вспомнил якобы сновидение... Да, вспомнил, и прежняя тревога, что поселилась в этом чутьистом юноше, перемешалась с невероятным восторгом от ощущения только что испытанного полета и с острейшим разочарованием от осознания того, что полет был все-таки во сне... Меня он помнит, а мои вопросы — прочно забыл, как и приказано.
Зато я помню ответы — и кто теперь уймет неясную мою тоску, причины которой я не желаю ни знать, ни видеть, ни касаться?
Только сам же и сумею унять, а больше некому.
Г Л А В А 7
Это случилось очень давно, при дворе императора Залаури... и началось даже чуточку раньше, ибо его Высочество принц Залаури в то время еще не вступил в права престолонаследования, но почти все дни и ночи проводил возле одра своего смертельно больного отца, императора Вилрени Сквалыги... Сквалыгой его называли в народе и при дворе, а в памятные свитки он, еще при жизни, был занесен под звонким и почетным прозвищем Собирателя вотчин...
Вили Сквалыга умирал долго и в муках, страшные язвы постепенно разъедали тело его, появляясь на руках и на ногах, покрывая грудь и лицо, и даже горло. Жрецы и лекари мало что могли сделать, ибо его болезнь была никому неизвестна, а боги, по каким-то причинам, никому из смертных не ведомым, брать под защиту жизнь несчастного императора не пожелали. Я тогда поленился разбираться в истоках этого недуга, но для себя, для собственного поверхностного понимания, принял две наиболее вероятные причины происшедшего: либо он обманул в своих сокровенных обещаниях кого-то из богинь (боги прикончили бы его прямее и проще, без изысков), либо, что вероятнее, императорское здоровье, измученное постоянным обжорством и лютыми попойками своего повелителя, надломилось и утратило защитные свойства.
Так вот, при дворе его Высочества принца Залаури служил дворянин, один из младших отпрысков герцога Двуречья Дари Желтого, некто барон Судоли Мележа — задира, подонок, болван, кутила и нищеброд. Деньги у него бывали, как и у всякого придворного при высоких повелителях, который, вдобавок, не чурается войны, военных трофеев и иных, потайных, далеко не праведных промыслов, но все добытое он проматывал преглупо и пребыстро, а наследства, понятное дело, взять ему было неоткуда. Некоторое время мы с ним приятельствовали на почве совместных ночных разбоев в столичных предместьях (переодетые, разумеется, всегда с закрытыми лицами, ибо мы свято берегли свою честь, как это и положено дворянам), и однажды он, в моем присутствии, стал мечтать вслух: вот бы, дескать, научиться не чувствовать боли! "Бьюсь об заклад своей душой и телом — это было бы славное свойство для таких дворян как мы с тобой, дружище Зиэль! Дерешься на дуэли, к примеру, или в бою, из раненого плеча хлещет, ляжку проткнули — а ты хоть бы что, сохраняешь ясную голову и веселый вид, знай дальше себе воюешь, во имя славы и победы!"
Добросердечие — это моя отличительная человеческая особенность, свойственная мне на протяжении многих тысячелетий, и, как правило, я, услышав подобные клятвенные глупости, оставляю их без последствий, но только не в этот раз: тотчас придумал похожий случай, бабку-колдунью невиданной силы из далеких южных уделов, откуда якобы и я сам был родом, обладающую именно такими лекарствами и заклинаниями, затем, в ответ на занудные уговоры и подпаивания со стороны барона, не сразу, но припомнил, как эту бабку можно разыскать... Одним словом, дал я ему все мечтаемое: совершенную нечувствительность к боли. Получилось очень и очень забавно: первый месяц он чувствовал себя счастливее богов, не уставая показывать себе и другим волшебные свойства тела своего, нечувствительного ни к огню, ни к порезам, ни к ушибам... Но пора цветения вскоре закончилась и пошли первые плоды. Однажды ночью, на каком-то подворье, цепной горуля бросился и прокусил ему икру, однако наш Судоли Мележа, отогнав зверя пинками, не сразу заметил рану и к утру едва не истек кровью, грянувшись в обморок прямо посреди мостовой... А в другой раз, в кузнице, недоглядел, поставил ступню на кусок раскаленного железа и бестрепетно выжег в ней мясо до самой кости. Больно ему не было, однако нога распухла так чудовищно, что пару-тройку месяцев он не то что разбойничать или танцевать — ходить толком не мог, даже хромая: едва-едва ковылял на костылях по горнице, приволакивая негнущееся бревно... И сапог, понятное дело, был безнадежно испорчен. Зубы отныне у него никогда не болели, но легко ломались и крошились, ибо он не соразмерял теперь силу укуса и прочность грызомого. Любая не видимая взору заноза имела счастливую возможность гнить в его теле украдкой сколько ей заблагорассудится, всякие кровососущие твари любили нашего барона как родного, ибо он, не ощущая зуда и боли, редко препятствовал им жить на нем, буровить кожу в любых направлениях и питаться от пуза... Если у него расстраивался желудок — это была просто беда, и для него, и для случайных собеседников, ибо он не чувствовал болезненных позывов, и не принимал вовремя надлежащие меры... Через года три, не более, он превратился в грязную отвратительную смердящую развалину, с ног до головы в шрамах и ожогах, кожа и одежда его кишели всякой мелкой гнусью, а руки и ноги с превеликой натугой позволяли ему шариться по помойкам в поисках пропитания — слуги и рабы от него разбежались, а деньги, здоровье, друзей и покровителей он растерял еще раньше... В те далекие времена, в отличие от современной Океании, пропасть между благородными людьми и смердами была не столь широка и глубока, не то что ныне, при дворе Его Величества Токугари...
