Отчего-то грустно мне, я бы даже сказал — печально. Причем, накатывает все чаще, едва ли не ежедневно. Если бы я был суеверен, я бы назвал происходящее в сердце моем — предчувствием, но мне доподлинно известно, что все мои чувства гнездятся в голове, а не в сердце, и лишь потому они со мною, что мне вздумалось пожить человеком... Я не предчувствую, я достоверно предзнаю, что прощаюсь с этим миром, прощаюсь навсегда... Или очень надолго. И дело вовсе не в том, что со мною может что-то случиться, ибо — ничего такого не может, ибо самое худшее и непоправимое уже произошло: я рожден... И я останусь, всегда и при любых обстоятельствах, а мир, вместе с ящерицами, прокисшим имперским вином, с горами и травами, с кипением и клокотом жизни на суше и в океанах — умрет, или станет совсем иным, чуждым для меня... Мне нравится повторять, то и дело, на разные лады, эти грустные мысленные рассуждения бессмертного о бренности всего окружающего...
Угу, в облике человеческом я почти что слеп и глух, а все-таки достаточно прозорлив, чтобы засечь: я попал в поле зрения дозора стражей границы и они меня "повели", как это у них называется: я гуляю — а они крадутся слева и справа, не подходя ко мне ближе, чем на пару сотен локтей... Я остановился перед каким-то полусонным муравейником и стражи замерли — все трое стоят, не шелохнутся...
— Брысь отсюда, братцы! Я вижу вас: трое по бокам шуршат, один на ветках наблюдает! Мы же договаривались!..
На самом-то деле мы, с их старшим, лишь уславливались, чтобы они мне своею слежкой прямо не мешали, но я крикнул, а они услышали и отстали. Хорошие воины, добрая выучка. Кстати сказать, их старший, что из осторожности десятником мне представился, на самом-то деле главный по всей заставе... Может, все-таки, отдать им приказ, пусть со всею деревней уматывают отсюда на запад? Со скарбом, движимым и недвижимым? — Мысль эта, как назойливая муха, вновь и вновь садится мне на темечко, я то отгоняю ее, то терплю... — Или уже поздно? Да и кто я такой, чтобы с делом и без дела мутить временные и событийные потоки? Ради каких-то селян? И так они могут погибнуть, все до единого, и этак, будучи уже в пути, беглецами... От Камихая они бы еще худо-бедно отбились, от лавин бы убереглись, а от Морева — куда убежишь, в какую сторону? Чем бы оно ни было, Морево, не для того оно грядет, чтобы разбираться и пощаду давать, отличая виноватого от правого, травоядного от хищника...
Мне приятно было выйти на опушку лиственного леса и просто идти, попинывая сухие разноцветные сугробы из опавших листьев... Можно поджечь эти охапки и гулять дальше, сквозь буйный пожар и вместе с пожаром, развлекаясь возникшей вокруг суетой. Нет, сегодня не хочу ни дыма, ни шума, подавай мне полуденные таинства осеннего леса. Их немного открывается рассеянному взору, но мне вполне хватает и этой умиротворяющей скудости... Лиственные деревья закончились — хвойные набежали. Потом папоротники пошли... Здесь совсем иные запахи и краски... и звуки... Осень. Ящерные хищники умахнули на дальние северные пастбища, поближе к теплу и мясу, а так называемые молочные, вроде луговых медведей, сейчас не охотятся на живую добычу, но добирают жиры на траве и ягодах... Следы от горулей чую и различаю, но обе стаи очень далеко, демоны и оборотни также ощущаются, но они еще дальше... Днем им здесь делать нечего. Опасности нет, драться не с кем. А я и не против, наоборот хорошо, что мирно, еще успею боями натешиться... на днях...
Далеко же я забрел от деревни прочь, пешком ежели — как раз поспею вернуться к закату. Эх, а рыбка белая, рыбка жареная, небось, ждет меня, дожидается... И к моему возвращению остынет наверняка, несмотря на все Кавотины старания сохранить в ней тепло... Я Кавоте строго настрого запретил подправлять пищу кухонными заклятьями, и она ослушаться не посмеет: уже научилась отличать настоящую мою сердитость от притворной. А вновь разогревать — это уже совсем не то, это уже не искусство... Уберу и чуть теплую, за милую душу, я не прихотлив. Вязигу высосу из костей, всенепременно. А жрать-то как хочется! Ладно, быть по сему: опять же, в силу моей неприхотливости и упрямства, доберусь я до деревни человеческим способом, а именно пешком, совмещу обед и ужин; скромная дневная трапеза начнется с запозданием и плавно перерастет в буйный пьяный вечер с большим количеством гостей. Да будет так. Или я деревенских обычаев не знаю??? Знаю, но увы, точно так же провижу заранее, что гости все, или почти все, будут сплошь мужчины средних лет... Ох, женщины: где вы, где вы, бабы и девы!? Может быть, кто из пожилых и подастся на домашние уговоры да зудёж, и приведет с собою супругу, такую же старую, как и он сам, уже черствую и непривлекательную... Но чтобы замужних молодок в вертеп допустили — ни за что! Всяк из женатых на чужое зарится, а свое под замком хранит! А паче того — юных незамужних девиц берегут от дурного грязноязыкого общества, в которое по вечерам превращаются их отцы, братья, дядья и деды, когда они собираются вместе, подальше от жен, поближе к кувшинам и кубкам... И этим вход заказан. Даже нестарая вдовица, истомленная одиночеством и мужским невниманием, не посмеет явиться вечером в деревенский трактир, где заезжий ратник выкатывает мужикам угощение, где дым коромыслом а горе веревочкой — на другой день позора не оберешься. Даже неженатой молодежи мужеского полу непозволительно, неуместно появляться на подобных "вечеринках", вроде как с целью убережения их неокрепшей нравственности от пьяных разговоров и поступков. Женился, поставил собственное хозяйство, породил детей — милости просим: заходи, почтенный, участвуй в складчине, пей, блюй, ругайся, под стол вались, а пока — рано. Что ж, парни будут подслушивать и подглядывать в окна, вместе с подростками... Добро бы вечер сей совпал с каким-нибудь имперским, или деревенским празднеством — тогда было бы проще насчет женского полу, однако, нет нынче праздника, кроме как мною устроенного.
Встретили меня деревенские гости осторожным, но радостным гудом, шепотками:
— Пришел... А ну, как передумает угощать?
Не передумаю. Я окинул отеческим взором наполовину заполненный трактирный зал... Как стемнеет — еще гости подойдут, это всенепременно... тот же и деревенский жрец, без благословения которого неуместно приступать к пьянству и обжорству. О, и мой якобы десятник, глава местной дозорной стражи, здесь сидит. Что-то непохоже, что его, дворянина и воина, сюда привело дармовое угощеньице... В ответ на мой вопросительный взгляд, он дрогнул бритым лицом в четверть улыбки, и показал пальцем на свою столешницу, словно бы извиняясь. Угу: понимает меня как равного, а не как якобы простого ратника черную рубашку, которому никто бы не доверил пайзу столь высокого уровня, устроился в уголку, просит не беспокоиться на его счет, не подтягивать к себе за главный стол, не обижаться. Ну и хорошо, сиди, служи, доглядывай, я только за, сударь Карои Лесай, он же якобы простой десятник Каро Илесай. Будь у меня совесть — она была бы совершенно чиста перед имперским властями, так что не о чем мне волноваться и беспокоиться.
— Кавотя!
Хоть и вперевалку, а шевелится быстро, утка старая! Пок, пок — и она уже передо мной, как лист перед травой.
— Здеся я, сиятельный господин Зиэль!
— Просто господин Зиэль.
— А... прощения просим. Вот она я, господин Зиэль! Все на полном ходу, все уже приготовлено почти что, все, как вами велено... А рыбка-то уже остывши, виновата!
— Ничего, я ею буду кабанчика заедать. Что-то, по запаху судя, маловат кабанчик?
— Не-е-ет! Да нет же, сият... господин Зиэль! Такого нашла, что вертел вот-вот переломится, не кабан — а цельный цуцырь! А сала на нем — вон сколько! — Кавотя потрясла перед моим носом пухлой ладошкой, глаза гордостью светятся за свои свершения, в жирных щеках счастье лоснится — жизнь-то уж больно хороша, когда постояльцы столь щедры и богаты...
Перед тем, как погрузиться в пиршество, я зашел к себе на постой, проведал Горошка, ополоснулся, переоделся, то, сё... Деревня деревней, а сапоги должны быть начищены, рубашка должна быть свежая. И ты, Горошек, не вздыхай, не хнычь, скоро твоя скука закончится. Только было я собрался праздник объявлять, никого долее не дожидаясь — явился деревенский шаман, которого они здесь, в захолустье, уважительно именуют жрецом... Старый весь, высохший, видно что уже непьющий, однако тоже радуется поводу на людях побыть, язык почесать, о жертвоприношениях напомнить...
— Гм... Гха... Тихо всем, уважаемые сельчане! Тихо, я сказал! — Унялся гул в трактире, обернулись все жаждущими мордами на мой приветливый рык. — Долгих речей говорить я не люблю, да и не умею... Короче говоря, рад вас всех видеть, нынче вечером все вы мои гости, за все заплачено... Вот. Святой отец, все мы просим тебя: благослови трапезу.
— Просим, благослови, батька... — загундосили присутствующие, весьма обрадованные кратостью моего выступления.
Старикашка выдвинулся поближе ко мне, ибо с этой кочки было проще всего обратить на себя общественное внимание, подергал себя за пожелтевшую от времени, но все еще густую бороду...
— Братья мои... дети мои... Вот уже второй век влачу я скромный жребий свой в этих краях... Всяко бывало в общей жизни нашей: и вёдро, и дожди случались, и мирное время разнеживало нас, и войны подпекали, ибо люди мы не простые, приграничные...
Ох, издалека начал старый хрыч, старинным обычаем! Пока он закончит, так, небось, не только рыбка моя, но и весь кабан остудится до трупных пятен... Совсем я, было, собрался огорчиться своим легкомыслием, позволившим болтливому шаману беспрепятственно... Ан нет, уже заканчивает!
— ...вкушая ниспосланное нам природою и богами, во главе с Матушкой-Землей, не забывать и о смиренных нуждах храма земного. И да пусть же чрева наши и глотки наши вместимое да вместят! И-и-эх! — С этими словами шаман, именуемый здесь отец Луна, храбро ухватился за свой медный кубок, поднес его к дрожащей бороде, к далеко вытянутым губам, и сделал один коротенький глоточек. Этого скромного жеста оказалось достаточно, чтобы вызвать всеобщее восхищение прихожан: мужицкий рев заполнил трактирный зал по самые своды, все встали, каждый двинул своей кружкой в сторону жреца, словно бы это он, а не я, устроил сегодняшний праздник, и каждый выпил до дна. Из стражей приграничных присутствовал здесь только их главный, все же остальные гости были мирные жители: пахари, пастухи, охотники, ремесленники. Рожи, как и принято по местным обычаям, сплошь бородатые, лбы и носы медные, загорелые, у каждого при себе нож, да и не один, многие с секирами... Здоровенные, сильные, временами наглые, но душами — как дети, большие свирепые дети. Старый шаман прытко свое отговорил, а мог бы рассусоливать, пока язык шевелится — никто из присутствующих ни единым чихом не посмел бы перебить своего святого отца, которого в обычное время здесь в грош не ставят, ибо не простая беседа идет между простыми смертными, и даже не приветственная речь угощателя из столичных земель, а святое благословение посланца богов для малых сих...
Кремовое — оно не то чтобы дрянное вино, нет, весьма хорошее, когда правильно выращено, однако для меня в нем слишком много сладости, слишком много такого... почти цветочного запаха... словно бы пьешь не из кружки, а из кувшинчика из под дамских помад и притирок... Впрочем, кружки передо мной нет, Кавотя расстаралась для дорогого постояльца и добыла откуда-то из кабацких недр настоящий стеклянный кубок, обрамленный по бокам извивными стальными лозами. Явно старинный кубок, надо постараться не разбить...
В деревенских празднествах, в том числе и в непредвиденных, таких как сегодня, местные жители свято соблюдают ритуалы, которые в большинстве своем сами же и породили... По крайней мере, в первой половине праздника соблюдают, пока еще глаза и головы способны отличать кружку от двери: только выпили по первой, никто и закуску не успел в рот сунуть, как открылись двери настежь и в трактир вошли первые люди на селе: впереди и во главе всех кузнец, он же староста деревни, по бокам от него трое самых богатых и уважаемых сельчан, один из них, между прочим, двоюродный брат трактирщицы Кавоти, в доме которого у меня постой. Явно, что их лазутчик следил за происходящим и своевременно дал отмашку, чтобы их приход выглядел внушительно, степенно и кстати.
— О-оу! Какие желанные гости пожаловали к нам на огонек! — изумился я, очень точно соразмерив в своем возгласе искренность и вежливость, и этой точностью заслужил одобрительное внимание всех присутствующих. — Вот это радость — так радость! Хоть у нас и без чинов сегодня, однако... Почту за честь лично поднести каждому опоздавшему извинительную чару!.. Кавотя!
Извинительная чара — это изобретение имперских любителей застолья, дабы снимать вольную или невольную провинность за опоздание, причем с обеих сторон — и опоздавших, и преждевременно начавших: Кавотя наливает в гостевой кубок дорогое желтое вино, на три четверти его заполняя, а ведь кубок не мал: десять таких кубков составляют полную тройную пядь! — и я подношу его одному из опоздавших. Он пьет до дна, а мы с Кавотей готовим тем временем второй, точно такой же... потом третий... Последний, самый почетный кубок, я подношу наиважнейшему человеку в этой деревне, старосте-кузнецу, который, кстати говоря, носит простое и изысканное имя: Боро Кувалда. Ох, и здоров кузнец, ох и силища из него прет, ну просто неимоверная! Ростом пониже меня, но широк, кряжист, толсторук, да просто необъятен!.. Вот кого он мне явственно напомнил: покойного Ведди Малого, отца нынешнего маркиза Короны! Тот же рост, та же стать, правда, Ведди Малый был, все же, чуть посуше мясом, чуть пошире в плечах, бугристее мышцами, наверняка гораздо подвижнее сочленениями... и без брюха... Ну, оно и понятно: тот был величайший воин империи, а этот всего лишь деревенский кузнец... Но — все же, все же...
Считается, что сегодня праздник вольный, без чинопочитаний, однако для четверых припоздавших держались особые места, за главным столом, возле меня: по правую руку отец Луна, за ним свободное место, которое занял мой домохозяин, а по левую руку — сразу три свободных места подряд, ближайшее из которых по праву занял кузнец.
Пошумели, погудели, притерлись... Наконец, первые ознакомительные церемонии завершились, гости мои расселись по местам, перед каждым уже мясо на досках паром исходит, розоватым жирным соком сочится... Хлеб, зелень, приправы, заедки — все на столе, вперед, братцы!
Непьющие мужчины имеют место быть во всех пределах империи, да и не сказать, что они редкость, однако обычаи и правила трапез, застолий и разгульных пиров определяют отнюдь не они. И обычаи эти, определяющие — кто, как, где сколько и с кем должен пить, иной раз существенно разнятся от удела к уделу. Так, на северных побережьях пьют не по отдельности, когда вздумается, а дружно, почти весь пир подряд: за богов, за праздник, за хозяйку дома, за тех кто в пути, за уважаемых гостей, за уют в доме, за плодородие земель, за память предков, за благополучие потомков... С непривычки бывает очень тяжко сидеть перед стынущим блюдом и терпеливо ждать, пока очередной болтун выскажется, с кубком в руке, а таких болтунов за пир — не один десяток накапливается. Зато дольше сохраняют трезвую голову... хотя и не все... А в западных уделах, поближе к Океании, обычаи совсем иные: там пьют и едят скоро, поэтому наедаются и напиваются куда быстрее, но — тоже не все и не всегда... Мы же здесь гуляем на восточный образец: выпили по кубку легкого кремового вина (а у меня оно еще и разбавлено вдвое), и плотно взялись за огромного кабана с его восхитительной свитою, общим количеством не меньшею, нежели сам кабан: клубни, корешки, зелень, ящерки маринованные, церапки, рыбки, птеры печеные, грибы, яйца, ягоды — всего завались!. Час выпивки обязательно настанет, но — позже, а пока вино просто прихлебывают небольшими глоточками, только чтобы мясо по глотке шустрее двигалось, ну и для утоления жажды. Гостей в зале с полсотни человек, столы накрыты щедро, можно сказать — ломятся от еды, и гости кушают, в яростной решимости прикончить все съедобное! Нет, они вовсе не с голодного края прибыли, да и сами отнюдь не нищие и не жмоты, но повод, праздник, пища, отличная от домашней повседневной! — вот что важно и приятно для них всех! Сейчас не съешь — нечего будет вспомнить!
