Черные ангелы (дилогия, первый роман)

Через пять мину, испытывая легкое головокружение, я уже смотрел телевизор и допивал содержимое бутылки — это оказалась крымская 'мадера', которая легла на голодный желудок божественным бальзамом. У меня разгорелся здоровый аппетит. Я открыл консервную банку и выложил на тарелку нежную, как облако, фасоль. Опять шли новости, в которых не было сказано ни слова ни о блондинке, ни о убийстве Бондаря и бармена, ни о макаках, рядом с которыми в темном переулке валялся кухонный нож.

— Вы что, оглохли! — подскочил я на диване, — или ослепли!

— Ни то и не другое... — многозначительно произнесла Лаврова.

Она подбоченясь стояла в дверях комнаты и ей было наплевать, что меня порядком разукрасили.

— Господи, как я рад тебе, — сказал я, поднимаясь.

Меня повело в сторону. В этот момент я действительно был ей рад. Мне хотелось прижаться к человеку, которого не надо было опасаться.

— Жизнь странная штука, — задумчиво произнесла она у меня в объятьях, — я вдруг подумала, меня никто никогда не обнимал на трезвую голову.

— Ты меня порицаешь? — спросил я, вдыхая запах ее волос.

— Ну что ты, — возразила она с иронией, и совершенно мне не понравилась, — как я могу?!

— О, боже! — воскликнул я, делая шаг назад.

Жаль, что у меня нет хвоста, я бы повилял им перед ней. Начиналась одна из тех сцен, которые иногда случались между нами. Она не жалела меня, даже когда я был с похмелья. Женщины всегда от меня чего-то хотели. Даже Лаврова, с которой, я думал, у нас заключен негласный договор. Всем я казался беспечным и поверхностным. Все они считали своим долгом напомнить, что здесь на Земле имеют на меня какие-то права. Но разве я не любил ее. Правда, она была моей 'китайской' женой. Многие из городских чиновников, присланные марсианской администрацией, имели 'китайских' жен здесь на Земле, но редко кому из них удавалось попасть на Марс.

— Я не хочу обманывать тебя, — сказал я, усаживаясь на место, чтобы снова уткнуться в телевизор.

— Ах, какие мы бедные! — заявила она, но бутылку взяла и, отхлебнув, поперхнулась.

С минуту я помогал ей откашляться. В отместку она допила содержимое и пошла на кухню, чтобы выбросить бутылку в мусоропровод.

— Я не люблю лживых мужчин, — сказала она, вернувшись, — ты же знаешь...

Насколько я знаю, одно время она жила сразу с двумя такими вралями, пока они не сбежали от нее в Сибирь. Похоже, они предпочти стать 'дикими' старателями в поисках новинок внеземных технологий, чем кувыркаться с ней в постели. Наверное, теперь они пели старый романс: 'На сопках тунгусских не слышно русских слез...' Так что ее сентенция не произвела на меня никакого впечатления. Это была просто минутная слабость. Женские слезы, говаривала моя Кутепова, легкие слезы. Я верил ей с легким сердцем.

— Знаю, — признался я с вызовом, доставая вторую бутылку, кажется, это был 'мускат'. Ведь она обманывала саму себя и меня за одно.

— Но тебя! — она театрально нацелила на меня палец, — тебя почему-то прощаю.

У нее в глазах стояли слезы то ли от кашля, то ли от ее же собственных слов. Я даже допускаю, что она была искренна, ведь она не была столь виртуозна в притворстве, как Кутепова в спектаклях, которую я теперь подозревал в измене.

— Ну и правильно, — миролюбиво согласился я, отыскал на полке чистый стакан и плеснул ей вина.

В общем, в тот вечер мы подходили друг другу примерно, как разлитый бензин и горящая спичка, но когда занялись любовью, то действительно едва не вспыхнули. Правда, это примирило нас не более чем на короткие полчаса, и мы не уснули, как обычно, а вяло пререкались на диване, пока она не отправилась в душ, а я не переполз на постель и не провалился в беспокойный сон, откуда был вытащен самым беспардонным образом и плохо соображал, чего она от меня хочет. А она хотела есть, и ей надо было открыть банку с томатами и мясом. Без еды она не могла принять на ночь таблетку для пробуждения. После этого я снова завалился спать.

Утро было не лучше — встаешь с постели и даже не хочешь смотреть на себя в зеркало. Мы пили чай. Полная идиллия — прямо, как на упаковке от дефицитного 'ирландского завтрака'. Жаль, что Ирландии теперь не существует. Волосы у Лавровой не шли ни в какое сравнение с волосами Кутеповой — они выглядели опрятными только после соответствующего ухода. Обычно две-три жидкие пряди свисали на глаза. Но зато у нее были такие черты лица, которые не пугали меня даже сразу после пробуждения: изящно выписанный носик и чувственные губы. Цвет глаз? Вот по поводу чего не могу сказать с уверенностью. Кажется, светло-зеленые. Впрочем, я могу и ошибаться.

Какие-то дикие тараканы исследовали мои тарелки и пугались только острой вилки. Я давно уже не обращал на них внимания. Она же воскликнула:

— Ужас какой! Почему ты так живешь?! — И вскочила, отпихнув от себя поднос с едой.

Обычно она говаривала:

— Неженатые мужчины не умеют за собой следить...

А я возражал:

— Они просто оптимизируют свою жизнь...

Что я мог ответить? Что я люблю Марс и свою жену, а все остальное временное. И она в том числе. Разумеется, я не мог себе этого позволить — я не хотел сегодня оставаться один. Можете называть меня лицемером. Я называю это выживанием. Я не могу спать без женщин. Я сделан так, что должен испытывать к Лавровой хоть какие-то чувства. Признаюсь, это было моей слабостью. Мы снова любили друг друга под мерцание телевизионного экрана. Хотя секс с похмелья в шесть часов утра — это плохой вкус. На какое-то мгновение ее ярость перешла в нежность, но затем она снова взялась за старое.

— Ты портишь себе жизнь. Ты не должен так поступать. Ты эгоист! Где мои сигареты?!

Вскочив, она заходила по комнате. Признаться, я залюбовался. Она возбуждала меня точно так же, как полчаса назад.

— К тому ты же несносен, — пробурчала она, скрывая ухмылку, — тебя интересует только одно...

У нее была обширная клиентура, состоящая в основном из служащих Ассоциации 'Марс', потому что всем женщинам, как прибывающим, так и отбывающим, требовалась модная прическа. Кроме того, она красила им ноги. Делалось это так: вначале удалялись волосы, потом на кожу наклеивались полоски бумаги — получалась сеточка, сверху наносилась краска, когда краска высыхала, ее счищали. Выходил очень впечатляющий рисунок. Правда, на мой взгляд, Лавровой не хватало художественного вкуса, но трудилась она не покладая рук. Одно время она пробовала торговать недвижимостью, но этот бизнес на Земле не имел успеха. Может быть, она хотела, чтобы я помог ей улететь на Марс? Но дело в том, что она могла это сделать только в качестве моей жены. Наверное, в этом и крылась причина ее раздражения. Кутепова — вот к кому я относился с безмерной нежностью, хотя она, похоже, изменяла мне на Марсе.

— Не всегда, — признался я.

— Вот видишь! — воскликнула она, тыкая в мою сторону зажженной сигаретой и отнюдь не стесняясь свое наготы.

Она сама не знала, чего хочет. Ей надо было высказаться.

— Слушай! Я вечно одна. Ты об этом думал? Сколько раз я за тобой ухаживала. Вставала по ночам, чтобы принести таблетку или опохмелиться. Ты черствый, равнодушный. Я тебя таки брошу!

Вдруг она сморщилась, заплакала. Я сам едва не прослезился. На душе стало гадко. И вдруг я понял, что счастлив — не прошлым, а именно сейчас, именно в этот момент, и что люблю Лаврову за то, что она черная. Это было так просто, что я удивился. Однако на Марсе она быстро побелеет, с ужасом подумал я.

— Давай перенесем разговор на вечер? — предложил я, зная, что нельзя идти на поводу ее слез, потому что потом я не смогу с ней расстаться и все кончится моим поражением.

— Нет! — ответила она. — Мне надо все сказать!

— А у тебя нет за ухом тумблера, чтобы уменьшить звук? У меня голова болит.

Она швырнула в меня тарелку, но попала в спинку койки, и сотни осколков запрыгало по полу.

— Ты делаешь успехи, — подразнил я ее.

Прошлый раз она разбила фарфоровый чайник из сервиза Мирона Павличко, так что чай я теперь заваривал по старинке — в большой фарфоровой чашке. Но мое ехидство ее не остановило, правда, под руку ей попались исключительно мягкие или небьющиеся вещи, как то: моя любимая книга по истории освоение Марса под редакцией профессора Греба Глебовича Ветрова (кстати, весьма продвинутая книга в смысле метафизики планеты, но не стиля изложения), ее туфля, которая оставила след на моей спине в виде кровавой полосы, потому что я не успел вовремя увернуться, подушка не первой свежести и, конечно, пульт от телевизора, который угодил в вышеназванную подушку. На этом арсенал ее метательных вещей закончился, а может быть, она выдохлась? Не знаю. Я же говорил, что она стала непредсказуемой. Приобрела мужеподобные привычки. Стала говорить басом, в те моменты, когда пила пиво. Клянусь, от этого я не стал любить ее меньше. Мне было просто смешно. Подобные сцены всегда заканчивались одним, но любовью мы сегодня уже занимались.

— Ты можешь меня выслушать? — спросил я терпеливо.

— И не подумаю! — она побежала в кабинет, чтобы пополнить свой боевой запас.

— Как хочешь, — крикнул я ей вслед и с этими словами, натянув на себя парусиновые шорты, выглаженные неделю назад, и, прихватив камуфляжную армейскую майку, которая плохо гармонировала с ними, а также револьвер с обоймой, выскочил из квартиры. Дверь мягко захлопнулась за моей спиной.

Признаться, ее душевный кризис слишком затянулся и стал действовать мне на нервы. У меня были другие планы на жизнь, и если они не совпадали с ее планами, тем хуже для нас обоих. В конце концов, мне надо было найти Леху и продолжить расследование. Не много мы с ним накопали за сутки. Четыре трупа и один планшетник. Как раз достаточно, чтобы отправить нас за решетку за разглашение военных секретов и убийство секретных агентов.

Леху я обнаружил во дворе как ни в чем ни бывало беседующего с маленьким полковником. Разговор шел о собаках. Полковник был большой специалист по этой части.

— Ты отвратительно выглядишь, — заявил Леха. — Опять свалился в Неву?

В течение минуты они с изумлением разглядывали мое лицо и руки, а потом снова занялись обсуждением достоинств и недостатком курцхаара и дратхаара. К собственному удивлению, я услышал, что Леха проявил в разговоре не свойственные ему знание данного вопроса, и мне пришлось вмешаться, чтобы увести его, а то бы они беседовали до вечера.

Перед тем как отправиться в дворец спорта, я решил заглянуть в редакцию и забрать у Тани Малыш планшетник. Небеса обескровили и источали лишь жалкое подобие ливня, и мы с Лехой, не раскрывая зонтов, добрались в редакцию почти сухими. Метров за двести до редакции, Леха попытался пристроиться ко мне, но вынырнувший из кустов странный человек в черном, заставил нас насторожиться. К тому же сильно запахло кошачьими 'духами'. Я так и не понял, кто за нами следил, он или женщина с прозрачным зонтиком, которую мы так и не увидели. Правда, я не узнал в нем того человека, с которым боролся в номере и который убежал от нас, вскарабкавшись на здание гостиницы по лианам. Возможно, это был просто случайный прохожий, и я даже подумал, что обжегшись на молоке, мы с Лехой теперь дуем на воду. Ну а как же женщина с прозрачным зонтиком, от которой пахло кошками? — подумал я и запутался. Б-р-р...

Войдя в редакцию, сквозь неплотно закрытую дверь я услышал, как главный кого-то распекал:

— Мне нужна сенсация в завтрашний номер, а не болтовня!

— Да, но информатор испугался и лег на дно... — Бубнил знакомый голос.

— Вот тебе на служебные расходы!

— Пять тысяч! Шеф, вы меня балуете!

— Это не тебе, болван...

— А я думал вы мне заплатили за то, что я гну спину по двенадцать часов!

— Бери и убирайся!

От главного, пряча деньги в карман и ухмыляясь, как краб, вышел Вольдемар Забирковичус. Он работал в газете чуть ли на со дня ее основания и занимался весьма узкой специализацией: только новыми технологиями и всем тем, что имело отношение к ним. В настоящее время, судя по отдельным фразам, услышанным мной в редакции, он разрабатывал тему 'технологии, скрытые от общественности'. Это дело было связано с большим риском, потому что затрагивало интересы государств, военных и международных корпораций, и на эту тему зря в редакции никто ничего не болтал. У Вольдемара был весьма внушительный вид: очки в роговой оправе, седая борода, крупное сложение, правда, не такое массивное, как у Пионова, и вес килограммов (всего лишь) под сто тридцать. Одевался он следующим образом: белая рубашка, белые гетры и парусиновые шорты. У него была плохая память на лица, и порой он даже не узнавал главного, за что ему, как ни странно, ни разу не попадало, потому что эту его особенность все хорошо знали. Иногда мы с ним пьянствовали, иногда к нам присоединялся Леха. Последний раз это случилось в ночь с двадцать третьего февраля на восьмое марта. Мы так и не смогли его перепить и довольствовались, насколько я помню, громкими заверениями в мужской дружбе. Потом мы голышом купались в Неве, приставали к прохожим и нас едва не забрали в кутузку. Правда, он сильно болел на следующий день, потому что мешал водку и саговое пиво. В общем, он был добрый малый и у нас были дружеские отношения. Главный ему доверял. Не каждый журналист получал на расходы подобные суммы. И не каждый рисковал своей шкурой. Он не боялся попасть в черный список невыездных. Но Вольдемару такая жизнь нравилась, он даже не мечтал о Марсе, хотя неоднократно бывал там. Его пытались переманить в тамошние газеты, но он остался верен 'Петербургским ведомостям'.

— Ты извини меня, старик... — произнес он, увидев мое лицо, — но таким образом не стоит завоевывать место под солнцем... — Я даже услышал где-то у него в горле булькающие звуки, что, должно было, означать смех.

В свою очередь Леха захихикал, как какой-нибудь перепившийся кровью хлыст.

— Пенсию себе зарабатывает!.. Хи-хи-хи...

— Ребята, хотите я сбегаю за пивком? — предложил Забирковичус, похлопав по карману с деньгами.

— Не-не-не... — дружно произнесли мы с Лехой. — У нас задание...

Во-первых, мы знали, что если он начинал, то не останавливался, а во-вторых, за казенные деньги надо отчитываться.

— Слышал я о нем. Что это за задание, где людям рожи бьют? А? — и теперь уже по-настоящему засмеялся довольный собственной шуткой. — В общем, с меня магарыч, как только освободитесь.

На наши голоса в коридор выглянула Таня Малыш, и все сразу замолчали, сделав вид, что у нас с ней какие-то странные взаимоотношения. Вот что значит мужская солидарность, поразился я. Она выглядела расстроенной.

— Ты почему вчера не пришел?

— Представь себе, встретил приятелей...

О существовании Лавровой она, к счастью, ничего не знала.

— Оно и видно, — перебила она меня, намекая на лицо и руки, усыпанные красными пятнами. — Ты что краснухой заболел?

— Это у меня аллергия на грибы, — ответил я, роясь в карманах шорт, — поэтому я и прийти не мог.

При виде Тани Малыш у меня возникало чисто рефлекторное движение руки в карман шорт, потому что она, как папуаска, любила подарки. Я даже ловил себя на том, что и другие женщины вызывают такую же реакцию. Но на этот раз я опростоволосился, потому что ничего не захватил для нее. Выручил как всегда Леха. Он что-то сунул мне в руку, и, я рискуя быть обвиненным в равнодушии, протянул это 'что-то' Тане. Оказывается — цветастую пачку ее любимых презервативов с пупырышками.