Человек, которого нет

Не тогда, когда он зверь-зверем убивает местных жителей и пытает партизана. О, нет.

А ровнехонько в самом начале, когда он семейно общается с женой и падчерицей. До паники. До ощущения бестелесности и головокружения. Его ледяное достоинство, его надменность, каменная уверенность в собственной правоте, презрение ко всему, что не соответствует его представлениям о правильном, чудовищная неумолимость, стальная безупречность... И мне от него — только в обморок. Почему?

Ощущения были знакомые, в точности то же головокружение и пустота, как когда я выходил из класса на том учебном цикле. Семья как система. Вот только что мне до испанской семьи времен гражданской войны?

Ладно, я парень крепкий, дышу, смотрю дальше. А он ходит и смотрит. А меня выносит просто из тела вон. Совершенно неуправляемое состояние, и совершенно как по учебнику: травматическое.

Но я перемогаюсь, смотрю. Время от времени спрашиваю любимого, точно ли он хочет смотреть это кино дальше. Мне как день ясно, кто самое страшное чудовище в этом фильме, но это мой личный кошмар. А есть еще коварный фавн, фальшивая фея, безглазый монстр и другие гадкие существа, и, может быть, ему неприятно смотреть на них.

И наконец он на мои вопросы ответил прямо: а уверен ли я сам, что хочу это смотреть?

Благородные доны не сдаются. Я категорически настаивал, что да, хочу. Хотя уже отвернулся от экрана, изо всех сил стараясь дышать, потому что воздуха мне не хватало, и я к тому же замирал и дышать переставал. А потом все-таки сдался. Просто сказал, что больше не могу.

И он сразу выключил кино. Я еле встал и открыл окно пошире, но все зашло слишком далеко: я лег и качался на краю обморока, цепляясь руками за диван.

Он спросил, что может помочь мне сейчас. Собрав остатки вменяемости, я сообразил насчет горячего сладкого чая, но не решился отпустить его на кухню, остаться в одиночестве, а сам встать никак не мог. Наконец догадался, попросил довести до кухни и меня. Увидев меня в движении, скрюченного и дрожащего от озноба, он тоже вспомнил учебники: обеспечить теплом, согреть. И он накинул мне на плечи первое, что попалось под руку — большое полотенце. Я отдышался и понял, что оно влажное, попросил принести плед. Так в четыре руки мы и возились с моей травмой, но откуда бы ей взяться в этом месте? Я точно, совершенно точно знаю, я проверял потом и с психотерапевтом, мои родители — ее родители, здесь, — не похожи на этого армейского капитана, у них совсем, совсем другие манеры и повадки.

Я пил горячий чай с шоколадом, завернувшись в плед, ежился и дрожал. Что еще можно сделать в такой ситуации? Что ж, по учебнику, так по учебнику: двигаться! И мы стали ходить по квартире, и ходили: я, закутанный в плед и дрожащий, мой дорогой друг — обняв меня и с озабоченным лицом. Потом он предложил позвонить М. Это была очень здравая мысль, несмотря на ночное время. В этом случае звонить было можно и нужно. Но я опять на полминутки включился и поразмыслил: что скажет М.? По тому же самому учебнику: дышать и заземляться. Ну, мы и дышим, и заземляемся, молодцы. Давай еще дышать и заземляться, сказал мой дорогой друг, а когда я в очередной раз безуспешно пытался зарыдать ему в плечо, предложил мне боксерскую "лапу". О, это было как раз то, чего не хватало в наших реанимационных мероприятиях. Страх, боль... гнев. С самым решительным видом я полез в сумку за фиксаторами, натянул их — потому что травма травмой, а запястья у меня свои, запасных нет. И всю мою ненависть, и весь мой страх я — удар за ударом — вколотил в эту "лапу".

Потом я лежал и дышал, и не мог заснуть. Мой друг потрогал мне спину, со смесью удивления и беспокойства сказал "вон как" — и предложил сделать мне массаж. И после массажа я смог наконец расслабиться и заснуть, и спал спокойно.

In treatment: Бессилие

Неделю спустя он рассказывал своему психотерапевту об этом — о фильме и о том, что было дальше. Он попытался стукнуть кулаком по дивану — и сам вздрогнул от нелепости и беспомощности этого жеста. Как будто не мог замахнуться, не мог ударить всерьез. Гнев, ярость — и бессилие. Он растерянно сказал об этом Анне. Да, ответила она, так часто бывает, когда ребенок пытается выразить свой гнев на родителя.

Он был удивлен: неделю назад он мог колотить "лапу", мог рычать и материться, а теперь не мог.

Это еще что! Через месяц он перечитал свою запись о том неудачном киносеансе и обнаружил, что ничего такого не помнит. Удивлялся всему, что было записано о том вечере, не мог поверить, что с ним такое происходило. Но деваться было некуда: своим записям он доверял, знал, что ничего в них не преувеличивает, скорее наоборот. Ничего себе, повторял он, ничего себе...

Записки сумасшедшего: Семейные ценности

Весь следующий день я чувствовал себя ужасно. Переживание детского бессилия и страха, сегодняшнего гнева и печали — трудная работа, но я честно старался ее проделать, чтобы освободиться от прошлого. Я думал о том, каким могло быть детство при таком отце, при таких строгих, жестоких правилах. Может быть, он ничем особо не отличался от большинства отцов того времени, особенно — из военных. А если я так реагирую именно на осанку и манеру держать себя у актера, изображающего офицера, то, похоже, отец действительно был военным. Я понимаю, что в Испании тогда воспитание было делом очень строгим, жестким, католическое воспитание времен Франко... Мне было тошно даже думать о том, каково это — быть ребенком такого отца. Он стальной, каменный, несгибаемый, и того же он потребует от сына, с того момента, как тот начнет ходить... если не раньше.

И на утро третьего дня я вдруг понял, что из этого ужаса происходит сокровище.

Я — сын своего отца.

Отрицая это, я до сих пор считаю и декларирую себя очень мягким и уступчивым. Те, кто знают меня близко, встречают эти заявления сдержанным смехом.

— Да я же такой мягкий... Я просто желе! И сверху взбитые сливки.

— Железо и сверху взбитые сливки? — смеется мой друг. — Это точно.

Я им: а тогда-то — ну и норов у меня был! А они мне хором: был?!

Даже я, с моим упрямством, задумываюсь: вдруг они правы? Вдруг я и на самом деле не мягкий и не уступчивый, а вовсе даже упрямый и вспыльчивый?

И эта поза — сидя, упереть кулак в бедро и набычиться, спина прямая, подбородок вверх и вперед, я знаю, от кого она у меня. Мы показываем их, маму и папу, самими собой, не осознавая, и тем более, чем более это отрицаем. И как только я подумал об этом, о том, что я держу себя, как он, я такой же, как этот ненавистный, с каменным лицом и стальной спиной, — что-то со мной случилось. Я не успел даже возмутиться. Потому что меня догнало ощущение такой... силы? опоры? Да, силы и опоры, и стены за спиной — на которую можно опереться, когда отступать уже некуда. Эта стена внутри. Железная. Его стена.

Я ее не выбирал. Но она — моя. По наследству. Что я рисую на этой стене, что я строю вокруг — дело мое, и дело второе. Просто хронологически и по порядку второе, а может — десятое, кто знает, сколько их было таких — с этой железной стеной внутри, — раньше меня, раньше него. Но первое дело — что она во мне есть.

И вот тогда я смог поверить, хоть на мгновение, на несколько мгновений, что все, что со мной делали в плену — я мог выдержать. Вот чего мне не хватало, чтобы поверить: увидеть эту стену, почувствовать ее за собой и в себе. С этим тихим и бешеным норовом... Обломитесь, суки.

Я рисую на этой стене то, что умею. Я строю вокруг нее свой город, ращу свой сад, сад души. Что рисовал и строил мой отец — я не знаю. Как не знаю ничего о нем.

На самом деле не знаю. То, что персонаж фильма зацепил меня похожей повадкой, мало о чем говорит, в конце концов. Это не мой отец, это актер, играющий персонажа. Хотя что-то общее они имеют. И, судя по моей реакции, это что-то очень большое и очень общее. Однако я должен признать: нет у меня ничего, кроме домыслов и предположений. Но эту железную стену я признаю и принимаю.

Меня не спрашивал никто, просто из поколения в поколение передавалось это наследие: железная стена за спиной. Она во мне есть, хочу я этого или не хочу. Отказаться не могу, отменить не могу. Могу только всю жизнь пытаться сделать вид, что я ни при чем. Или принять.

Я принимаю.

И когда я это додумал и дочувствовал до конца, я услышал внутри еще одно: похоже, я уже проходил этот путь — путь не прощения, но принятия. Вместе с гневом и горечью теперь есть и тепло, и благодарность, и гордость. Я достаточно взрослый, чтобы выдерживать противоречивые чувства.

Как будто уже была длинная работа с психотерапевтом, и все мучения и горечь ее уже однажды были приняты и завершены. И сейчас все было настоящее и честное, но очень быстрое, как на ускоренной перемотке, и знакомое, очень знакомое в самом процессе и очень четкое, как отработать протокол.

Похоже, кем бы я ни был в тот раз, мне неплохо починили голову. Спасибо.

Харонавтика: "Колыбельная"

Сессия N17, 26 мая 2013

Конечно, в следующую же встречу с М. он захотел узнать что-нибудь о своем детстве. Он рассказал о том, как неудачно попытался посмотреть кино, и описал все, что с ним случилось после этого. М. сказала, что смотрела этот фильм и помнит того типа, и рукой прочертила в воздухе вертикальную линию, показывая, как она его помнит.

От этого жеста он почувствовал будто удар в грудь, перехватило дыхание, сжался в самой середине груди. Он сказал об этом. А вот и пойдем туда, — сказала М.

Он совсем, как только можно, изо всех сил не хотел идти туда. Сцепил руки между колен, одной ладонью охватил другую, сжатую в кулак, и стал мять ее и дергать. Он чувствовал волнение и страх, боязнь. Так можно бояться, например, директора школы, если ты в ней ученик. Но это не директор. Он как будто свой и постоянный, и как будто очень далекий и чужой.

Это было неожиданно и очень сильно. Этот страх был совсем другой, чем в тех местах, где он помнил пытки. Там очень страшно, там неотвратимая гибель. Но он был там такой же, равный, просто проигравший, и он мог бороться. А здесь, где он оказался в этот раз, силы были просто несоизмеримы.

Он почувствовал и сказал, что очень хочется плакать, и М. ответила: ну и плачь. Он сказал: нельзя. Хуже будет.

Потом сказал еще. Десять лет. Мальчик. Я.

М. спросила, что будет хуже? Но он не знал ответа, просто чувствовал беззащитность, бессилие. Понимал, что все бесполезно, он ничего не сможет объяснить, доказать. Отец никогда не поймет...

Была там какая-то именно бессмысленность и бесперспективность любых действий и слов, даже попыток.

Он сложился пополам, с руками, сжатыми между колен, и сначала не мог плакать, а потом, когда смог, его рот очень сильно скривился, уголки опустились вниз и губы как будто вывернулись наружу. Так плачут, нет, ревут маленькие дети. Он не сжимал губы, не пытался удержать лицо неподвижным, как делал обычно, он плакал, не пытаясь сдержаться в процессе, открыто и отчаянно. Как будто еще не умеет сжимать губы и сдерживаться. Как будто он совсем маленький.

Раз за разом М. направляла его туда, снова и снова, и он очень не хотел туда идти, все порывался сказать, что не хочет туда: что же так сразу, дай же отдышаться! Но послушно шел, без единого возражения. М. сказала потом: этот необычно для тебя. Он сам чувствовал, что его поведение очень отличается от обычного. Не было той собранности и готовности идти и делать трудную работу ради важного смысла, которые помогали ему в самые трудные минуты прежних сессий. Не было умения отследить свое состояние и попросить передышки, когда она нужна. Было так, что есть кто-то главный — и что он говорит, то и надо делать. Все равно заставят, хуже будет. А еще — очень хотелось все-таки справиться, доказать, что он не такой плохой, не такой негодный...

И он почувствовал, что тело и душа стали упругие, однородные, внутрь не пробраться, никак не заглянуть внутрь себя. Как будто он стал резиновый, цельнолитой из резины, однообразный, никакой. И очень, очень усталый.

Там были толстые стены из каменных блоков и за ними — ветер, сухая трава на ветру, выступающие из травы светлые макушки камней, светло-серый песок. Он стоял на лестнице, видел перед собой серые каменные блоки в пятнах лишайника, смотрел в проем между ними. Замок, понял он. Испугался: этого только не хватало! Что за романтический бред. И отмахнулся от картины. Осталось только ощущение резины, ничего больше. Потом вдруг вспомнил, что тогда дети носили чулки. Коричневые хлопчатобумажные чулки. Как будто он — мальчик в темном коротком пальто и коротких штанах, надетых поверх чулок. Темные ботинки на шнурках, кажется, велики, тяжелы и неуклюжи. Стоит во дворе, вымощенном каменной плиткой. Едва успел отмахнуться от этой картины, как сразу увидел другую.

Сначала увидел спинку кровати, закругленную, темно-коричневую, массивную — далеко, в изножье. Дальше за ней и левее — окно: немного света, как будто размытое облако на фоне темной стены. Левее окна, в боковой стене — дверь. Потолок где-то высоко теряется в темноте.

Странная комната. Он так и не понял, были ли чем-то обиты стены, или правда, как ему показалось — камень. Маленькое окно сбоку, высокий потолок в темноте. Жилые комнаты так не строят, как будто комната только приспособлена под спальню. Кровать стоит в глубине комнаты, и, кажется, над ней есть полог, белый.

И он сидит там на кровати — в одеяле, подвернув под себя ноги, боком, и, обернувшись, смотрит на окно. Свет из окна кажется каким-то размазанным, нечетким, как будто сквозь слезы. Комната большая, высокая и темная. Стены как будто каменные. Кажется, это не первый этаж, он знает, что за дверью лестница, что он где-то высоко, далеко от земли, и это добавляет комнате неуютности.

Он описал эту картину, и М. сказала: представь, что повернулся к краю кровати и спустил ноги вниз. До пола достанешь?

Нет.

Ему стало очень горько от этой кровати — слишком большой, взрослой, от этой большой темной холодной комнаты. Он спросил с горечью и возмущением, это что, воспитание такое? Вот ты оставила бы своего ребенка спать в такой комнате? Я даже и взрослым бы предпочел в такой комнате не ночевать...

М. сказала: давай сделаем классический финт. Представь, что ты мог бы сказать этому мальчику там.

И он сразу понял, что нужно делать. Он представил, что садится на корточки перед малышом и трогает его пальцем за нос (это он постеснялся сказать вслух). И говорит: ну ладно, малыш, ничего страшного. Я тут побуду.

И это было хорошо. Ему стало спокойно там, и ему стало спокойно здесь, потому что он был под защитой, и он мог защитить.

Записки сумасшедшего: Неопределенность

Я не знаю, когда я больше схожу с ума: когда верю в то, что все это было, или когда пытаюсь отказаться от этого.

Неокончательный диагноз: Ускользающая тень

Еще через пару дней он разбирал файлы в папках на компьютере и увидел иконки джипегов с кадрами из того фильма. Он насобирал их в сети, чтобы поближе рассмотреть капитана Видаля, когда переживал первую встречу с семейными ценностями. Он посмотрел на эти превью и равнодушно пожал плечами. И не поверил, что его так шарахнуло этим фильмом. Как будто весь кошмар того вечера произошел не с ним или не происходил вовсе. Он не чувствовал ничего такого сейчас.