А вот сейчас, я в Ленинграде, а Михаил Петрович в наркомате, в Москве! Хотя и звоню я ему каждый вечер, чтоб голос услышать. Зато Лючия со мной, в обычной роли "адъютанта" и секретарши.

-Петечка с Анечкой большие уже, Марь Степановна с тетей Пашей и тетей Дашей обещали за ними присмотреть! А ты мне обещала Ленинград показать, лучший город земли?

Вот только видели пока мало. Из "Астории", машина у подъезда ждет, и в дом на Литейном. Вечером так же — обратно. Ну еще, пару раз на предприятия выезжали, и по Невскому могли пройтись. А так — коридоры, кабинеты, бумаги.

Отчего "ленинградское дело" не перехватили, не предотвратили? Так во-первых, потомки не всеведущи: информация на их "компьютерах" прежде всего касалась истории военной и технической. А про "ленинградское дело" было лишь упоминание, как товарищ Сталин заметил, "тридцать седьмой год местного значения", про ярмарку же не было ничего. Во-вторых, как верно было сказано, Кузнецов и примкнувшие к нему, сидя уже в Москве, в ЦК, на себя информацию замкнули, и многие тревожные сигналы перехватывали. А в-третьих, по всему Союзу подобное творилось, в свете денежной реформы сорок седьмого года, когда очень многие нечестно нажившиеся разом теряли все — а среди них были не только спекулянты с рынков, но и ответственные товарищи, или друзья-приятели таковых. В-четвертых, вот с чего потомки взяли, что в СССР этого времени все было планово-директивно — рынок все равно наличествовал, слышала я, что когда товарищ Сталин прочел про "дело Павленко" (это когда проходимец собственную воинскую часть организовал, военно-строительную, и брал подряды на работы, оплачиваемые наличкой и щедро), то не поверил сначала, проверить велел, все подтвердилось — и полетели головы не только Павленко с компанией, но и товарищей на местах. А здесь, в свете того, что Партия официально объявила, что индивидуальный труд эксплуататорским не является (то есть артели и кооперативы вполне процветают, и колхозы стали реально самостоятельны, а не тенью совхозов с таким же планом и директивами — ты лишь сдай осенью указанное количество продуктов по регламентируемой цене, а в прочем тебе полная свобода, никто не приказывает, когда и сколько тебе сеять и пахать) — с одной стороны, обеспеченность населения продовольствием и товарами заметно улучшилась, с другой, создалась почва для злоупотреблений, тогда и пришлось "финансовую полицию" создать, которая занималась не только соцсобственностью, но и претензиями частников друг к другу. Да и административная реформа, когда целый ряд союзных республик своего статуса лишился, перейдя в автономии — не только Карелия, но и Казахстан, и восточная половина Украины. И границы поменялись, как от тех же Украины и Казахстана вернули России области с подавляющей численностью русского населения, из трех Прибалтийских республик сделали одну, и тоже часть территорий передали России и Белоруссии. Все это в отдельных местах вызвало недовольство, в сорок девятом в Средней Азии чуть ли не новое басмачество могло начаться, причем ниточки за рубеж уходили. Аппаратных мер не хватило, Смоленцеву с его ухорезами пришлось поработать, причем сам Юрка едва там не погиб. Но это история отдельная и совершенно другая, и под грифом "совсекретно".

Так что — чистим авгиевы конюшни, по мере того, как руки доходят. И ведь даже "Ленинградское дело" здесь могло проскочить мимо внимания — если бы не замашки устроителей ярмарки, организовавших для приехавших "своих" гулянки с купеческим размахом (вошедшие в протоколы как "перерасход командировочных средств"). И превысило количество сигналов критическую массу, и завертелось колесо правосудия — попутно, под каток попали и ленинградские бандиты с прочей шпаной (народ говорит, по улицам стало спокойно ходить в любое время суток), и культура с идеологией (а вот здесь, еще предстояло разобраться и всерьез).

Здесь не было в сорок шестом закрытия журналов "Звезда" и "Ленинград". Хотя повозиться нам с ними пришлось — были сигналы, что убыточно держать два журнала, где достаточно одного — и вообще, отдельные личности вроде Зощенко в них пропагандируют пошлость и мещанство. И ведь правильно товарищ Сталин заметил про этого писателя, что "Вся война прошла, все народы обливались кровью, а он ни одной строки не дал. Пишет он чепуху какую-то, прямо издевательство. Война в разгаре, а у него ни одного слова ни за, ни против, а пишет всякие небылицы, чепуху, ничего не дающую ни уму, ни сердцу" (прим — подлинные слова Сталина, на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б), 1946 год — В.С.). С биографией товарища Зощенко ознакомившись, считаю весьма вероятным, что он банально, меланхолией с неврастенией страдал, и пытался разобраться — но зачем же на читателей это вываливать, да еще в военное время? Излияния страдающей и мятущейся души (прим.авт. — Зощенко, "Перед восходом солнца") выглядят, уж простите, как показ содержимого ночного горшка, врачу для диагноза полезно, а публике зачем? Сидел в Алма-Ате, в эвакуации, избавленный от фронта — ясно, что не каждому дано, "с лейкой и с блокнотом", по фронтовым дорогам, но ты хоть пиши такое, чтобы боевой дух народа повышало, а не какой-то фрейдистский бред, совершенно не к месту! Хотя иные из товарищей писателей, жирующих в эвакуации, когда Ленинград умирал от голода — не только ни строчки не написали за нашу Победу, но еще и говорили "нужно ждать наших уступок в угоду нашим хозяевам (англо-американцам), наша судьба в их руках. Я рад, что начинается новая разумная эпоха. Они нас научат культуре...", или еще хлеще, "всей душой желаю гибели Гитлера и крушения его бредовых идей. С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией. Будем ждать" (прим.авт. — оба высказывания,— подлинные. Их автор будет назван ниже).

Но в истории здесь, Сталин не стал рубить сплеча, а поручил Пономаренко разобраться. Чем мы и занимаемся. Ведь не обязательно быть на передовой, чтобы помочь фронту, даже если у тебя в руках не автомат, а всего лишь перо — прочтите "Блокадные дневники" Лукницкого (здесь, Сталинская премия — наверное, удивился Павел Николаевич, скорости ее присуждения, сразу после публикации — не зная, что товарищ Сталин прочел его книгу прежде, чем она была написана, в этой ветви истории!). И это при том, что раньше Лукницкий входил в тот же "ахматовский" круг, был первым биографом Николая Гумилева. А Фадеев, написавший "Молодую Гвардию", уже экранизованную?! Разве это много — требовать, чтобы писатель творил на пользу своей стране, своему народу, конкретному историческому моменту, а не ради "всемирной культуры"?

Хотя я слышала еще в университете, что из русских классиков лишь Гоголь всерьез был озабочен, какие мысли вызовет у читателей его произведение, нравственные или нет? Достоевский, Некрасов, Тургенев, Толстой — этого вопроса себе даже не задавали.

И вот, "ленинградское дело". Когда попутно подмели, как оказалось, не только воров, но идеологически неудобных. Какие имена в списке — вот ей-богу, была бы на месте потомков, разрыдалась бы от умиления! Если бы не знала их реальных поступков и утверждений. Например, эта вот тварь, дочь известнейшего советского писателя, который ненавидел советскую власть тайно (это его слова приведены выше!), сама ненавидела её явно (естественно, в те времена, когда за это уже перестали расстреливать). И большую часть жизни посвятившая рассказам о том, какая эта власть ужасная и как страдала от неё творческая интеллигенция. Известнейшая в той истории диссидентка, лауреат международных премий "за гражданское мужество", приятельница Елены Боннэр, защищала Солженицына, Синявского, Даниэля. Вполне могла бы быть на месте Веры Пирожковой (прим — см.Страна мечты — В.С.), подрабатывающей в немецкой комендатуре исполнением смертных приговоров — если бы попала на временно оккупированную территорию, а не пересидела в Ташкенте.

А ее родной брат, сын того же Великого Писателя, всю войну пройдет дорогами военного корреспондента — Таллиннский переход Балтфлота, вся Блокада. Напишет отличный роман о летчиках-балтийцах (еще не вышел, но в издании "из будущего" Сталину и Пономаренко понравился, наложена резолюция, создать все условия, издать без задержки, экранизовать).

И какого .... тут делает лицо из Особого Списка?? Товарищи из ленинградского ГБ, вы что, белены объелись? Вам циркуляр известен, что любые следственные действия против указанных лиц, исключительно с санкции нас, "инквизиции"? Ну что вы тут мне суете — протокол, что он что-то где-то, даже не сказал, а промолчал? Ах, на родную мать не донес? Немедленно освободить — и принести извинения, я проверю! И обеспечить, чтобы по месту работы у указанного лица не было никаких проблем, из-за вашей дури!

Так как прямой связи данных лиц с основными фигурантами не вижу, приказываю выделить их дело в отдельное производство и передать в наше ведомство. И не надо держать их под арестом. Не те люди, чтобы сбежать или скрываться. Достаточно подписки о невыезде.

Юмор в том, что сведения о советских диссидентах мы взяли из компьютера одного типуса, прикомандированного к экипажу "Воронежа", это сейчас он один из создателей нашего минно-торпедного оружия, кавалер и лауреат — а тогда был активным "болотным белоленточником" (дурацкий символ!). И к тому, что он встал на путь истинный, я персонально руку приложила, обеспечив ему знакомство с Наташей, одной из своих "стервочек" — та самая, что в деле с фашистской шпионкой Пирожковой отличилась. Дело добровольное (с ее стороны), ну и вышел, совет да любовь, не одним же "Боннэр" наших советских людей с правильного пути сбивать, можно и наоборот?

А вот теперь мне дело предстоит, потруднее, чем в Союзе Писателей, когда я Ивана Антоновича Ефремова от нападок творческой своры защищала! Только предстоит небольшой спектакль организовать. Хорошо, что я в платье (вот ненавижу мундир!). И с объектом знакома, еще с севера — но там он видел и знал меня, как жену контр-адмирала Лазарева, командира "моржихи", работающую в штабе "бригады строящихся кораблей".

Что, ушел уже? Тогда — машину мне, немедленно! Подбросьте меня и товарища Смоленцеву до угла Белинского. Люся, за мной — я тебе в машине все объясню!

И если эти сволочи человеку по его умной голове настучали, которой он еще свои открытия сделает, про этногенез и биосферу... Репрессирую виновных — влепят им отметку в личном деле, с далеко идущими последствиями. И карьере кислород будет намертво перекрыт, и при первой оплошности полетят далеко и надолго.

Ну вот он, навстречу идет. Еще не благообразный седой профессор, как на фотографии из книги, а худой мужчина чуть меньше сорока, в морском бушлате без погон. После демобилизации с Северного Флота, экстерном сдал экзамены за университетский курс, получил место в Институте Востоковедения, откуда был выгнан год назад, за неполное служебное соответствие и неблагонадежность. В настоящее время, старший научный сотрудник Музея Этнографии Народов СССР. Что ж, изображаем удивление и радость — Лев Николаевич, какая встреча!

-Анна Петровна? Очень рад — но простите, со мной сейчас вам говорить небезопасно!

Благородство показывает? Хотя он и по жизни был, дворянин — гордый, его слова, сказанные там когда-то "Интеллигентный человек — это человек, слабо образованный и сострадающий народу. Я образован хорошо и народу не сострадаю". Совершенно не стеснялся выглядеть умным перед дураками, и вообще, пригибаться под уровень соседа — отчего и был повсюду крайне нелюбимой "белой вороной". При том, что строго говоря, дворянином не был — личное (не наследственное) дворянство было у его деда, с отцовской стороны. Из первого ареста, в тридцать пятом, был освобожден по личному приказанию Сталина, второй раз, в тридцать девятом, получил срок за слова: "судьбы России должны решать не массы трудящихся, а избранные кучки дворянства ... спасение России в восстановлении дворянского строя ...и не все дворяне выродились или приспособились — есть ещё те, кто мечтают о бомбах", повезло что не двумя годами раньше, под высшую меру не попал. Зато, когда уже после появления "Воронежа", товарищ Сталин обратил внимание на книги об этногенезе, сразу персоной автора заинтересовались, внесли в Особый Список — и просьбу о добровольной отправке на фронт удовлетворили, вот только позаботились, чтобы не в армию, где летают пули-дуры, а матросом на СФ, эсминец "Куйбышев", что с нашей "моржихой" часто в обеспечение ходил, базировались рядом, там я с ним и познакомилась. Демобилизовался в сорок шестом, в Ленинград вернулся, пошел по науке — не подозревая, чья рука его незримо оберегает, и дорогу перед ним расчищает, надо же гению помогать?

Но уж позвольте, Лев Николаевич, мне вечером вам продукты занести? Всегда мечтала с вашей матерью познакомиться — и с подругой приду, вы не возражаете? В семь, ну вот чудесненько, адрес только напомните? Что, вот этот дом, рядом совсем? О, место знакомое — сколько раз я туда еще до войны бегала, к Перельману, в Дом Занимательной Науки!

Ушел. И если я что-то понимаю в психологии, фигуранты уже сегодня вечером соберутся вместе. Просто потому, что думают — а вдруг завтра их всех снова арестуют? Теперь реквизит подготовить, и атмосферу. А то и говорить не станут — мамаша-то ведь видела меня на Литейном?

В назначенное время, мы с Лючией звоним в дверь квартиры на третьем этаже дома на Литейном, 53. Вошедшим в историю как "Фонтанный", хотя был всего лишь флигелем шереметевского дворца, выходящего фасадом на Фонтанку. Открывает Лев Николаевич — удачно, была бы сама мадам великая поэтесса, и не стала бы нас в квартиру впускать, пришлось бы товарищей звать, что внизу ждали, а я все ж человек добрый и лишней грубости не люблю. Здороваемся, входим, вручаем пакет с продуктами. Прихожая большая, с высоким потолком и кафельной печью, не темный и захламленный коридор коммуналки на Плуталова, где я жила до войны. Слева на вешалке пальто висят, два мужских, два женских, оставляем там свои плащи. Сопровождаемые Львом Николаевичем, проходим в комнату — через кухню, коридор, и дверь налево.

Квартира огромная. Великая Поэтесса въехала сюда к мужу, в двадцать четвертом. Сейчас — вся ее целиком. Были соседи, вся семья погибла в Блокаду. Жилплощадь даже больше, чем у нас с Михаилом Петровичем в Москве, и зелень за окном — а вот отчего-то ощущение, как в склепе! Или в сектантской молельне, с атмосферой нетерпимости к любому мнению, кроме принятого здесь — ощущение почти физической духоты, хочется распахнуть настежь окна, чтобы вдохнуть свежего воздуха; потолки высокие, а будто давят, создавая ощущение дискомфорта. Еще сильнее это было заметно в комнате, куда мы вошли — гостиная, красный плюшевый диван, обеденный стол со стульями посреди, белый кафельный камин, с потолка свисает лампа с красным абажуром, и примета новейшего времени, телевизор КВН-49 в углу. Сама сидит в кожаном кресле, как на троне, вполоборота к двери. Выглядит моложе своих шестидесяти лет, из-за короткой мальчишеской стрижки, одета в простое синее платье. На диване двое — Великий Писатель (импозантный седой мужчина) и его дочь, сорокалетняя дама с английской лошадиной рожей (про эту сволочь, будущую диссидентку, я уже упомянула выше).