Разбег закончен, отрыв! Земля — прощай!
Горохом сыпануло в борт, рядочки пробоин. Взрыв, пламя, огромная дыра в конце фюзеляжа, самолёт, как раненный зверь, вздрагивает всем телом. Рядом со мной боец повисает на ремнях — кровь его — у меня на рукаве. Один с криком вылетает в пробоину. Все судорожно держаться за что возможно. Белые лица, в глазах — ужас бессилия.
Самолёт упорно пытается карабкаться в небо, но что-то резко оборвалось. Скрежет, жуткий хруст, хвост самолёта исчезает где-то. С криками люди вылетают в провал. Самолёт клюёт носом, пол взлетает, меняется с потолком местами, я зажмуриваюсь, чувствую, свободное падение, кувыркание.
Полетал, гля!
Удар.
— Очнись, слышишь, командир, очнись! — шепчет кто-то.
Что-то мокрое и холодное льётся на лицо. Подставляю рот, глотаю. Горлышко сосуда, фляжки скорее всего, приставляется к губам. Пью. Вода заливает нос. Кашляю.
Открываю глаза. Ага — я завис головой вниз, шея болит — голова вывернута под неудобным углом.
— Бежать надо.
— Угу, — хриплю я.
Боец срезает ремни, на которых я висел. Падаю, больно. Всё тело болит. Как тогда, в плену, когда меня наказывали хивики за дерзость. Болит всё.
Так, старшина, теперь — полковник, отставить хандру! Встать! Личный состав не должен оставаться без пастуха! Без пастуха они — бараны. А с умелым руководством и мотивированием — ого-го!
— Сколько выживших?
— Восемь. Трое — ранены. Двое — не смогут идти.
— Выставить дозор, собрать оружие, боезапас, провиант и воду!
Я, кряхтя и с трудом сдерживая стоны, поднимаюсь. А вот и тело командира осназа. Никаких видимых повреждений. Шею сломал. Бывает. Нашёл свой пулемёт. Забрал оружие осназовца и его рюкзак, обшариваю карманы, разгрузку. Забираю бушлат и вязанную шапку осназовца — не май месяц. Это, пока я бегал в Басе — мне жарко было. Теперь — осенний лес. Сырые, стылые ночи.
Личный состав залёг у обломков самолёта. Все битые, потрёпанные. Один — сломал позвоночник — без сознания, второй — ногу. Оборудует себе пулемётное гнездо. Третий — прикручивает к сломанному запястью полосу обшивки.
— Что слышно? — спросил я.
— Наши подорвали все закладки на аэродроме, теперь прорываются, — ответил мне один. Старший сержант.
— Я в иллюминатор танки на взлётке видел, — сказал другой.
— Это они нас и ссадили, — кивнул старший сержант, — пора выдвигаться.
И вопросительно смотрит на меня.
— Топливо не загорелось, — размышлял я, — хорошо, но — не очень, надо это исправить. И следы заметём, и ребят похороним по древнему обряду предков. На погребальном огне. Ты и ты — займитесь. Догоните нас, будите тыловым дозором.
Я наклонился над бессознательным телом бойца, приставил нож к рёбрам, зажмурился, надавил. Короткий выдох. Всё.
— Делаем носилки из этих вот штанг, используем ремни. Тут их полно. Несём по очереди.
Боец был благодарен, но сомневался:
— Обузой буду. Я — останусь прикрывать.
— И не будешь перечить приказам, понял? Останешься. Но — позже. Там, где я скажу! Понял?
— Так точно!
— Чего ждём? Ягдкоманды? Ловчую команду врага? Думаете, их не заинтересует — что же мы вывозили? Не захотят нас расспросить? С пристрастием. Быстро!
Взяли не ходячего на носилки, пробежали по разлившемуся авиатопливу — не знаю — правда или нет, но говорят, против собак помогает. Побежали на восток. Прямо на восток. Пока — так. А там — видно будет. Как мутить перестанет, постараюсь вспомнить карту, определюсь. А сейчас — надо просто разорвать дистанцию с местом падения самолёта, разгорающееся погребальным заревом.
Они нас догнали на следующее утро. У нас был привал, когда дозорный вернулся с этим тягостным известием.
Подошёл к бойцу со сломанной ногой. Он всё понял, кивнул, проверил пулемёт.
— И ты — останешься! — это я бойцу со сломанной рукой, — место тут — хорошее. Продержитесь долго. Мой совет — живыми им не давайтесь. Я был в плену — не советую. Очень не советую, парни. Гранаты вам оставляем. Удачной охоты, братья!
Мы вбежали в ручей и побрели вверх по течению. Через четверть часа — первые выстрелы. Через час — последние взрывы гранат. Всё. Ещё минус два. Тяжело. Я их оставил на смерть. Я. Так надо было. Но, не легче на душе. И — не надолго их хватило.
Вышел из воды, повел людей на север. Пятеро.
Через два дня я последнего бойца завёл в болото. Срезал длинные жерди, пошли в ряску, прощупывая путь. Позади — тела двух наших братьев и одиннадцать трупов немцев. Это был хороший бой. Этот отряд ловчих — перестал существовать. Но, есть другие. И они — придут. И пойдут по следу. А последний мой боец — ранен. Повязка на боку пропитывается кровью. Осколок гранаты располосовал ему бок, застрял в ребре. Надо вытащить, зашить. Как выберемся — зашью.
В темноте — выбрались. Деревья. Упали под их стволами, уснули.
Утром с трудом разлепил замёрзшие веки. Последний боец осназа не проснулся. Сидел над его телом, без слёз и беззвучно, горюя. Раскачиваясь из стороны в сторону.
Смерть. Вокруг меня — только смерть.
Надо идти. Я — жив. Ещё. Всё ещё жив. И поэтому — должны умирать другие. Враги.
Отсоединил магазин его автомата — 6 патронов. И у меня — 13. К пулемёту — 24. Гранат давно уже нет. В ТТ — магазин. Виброклинок. И я — демон из ада!
Стал клинком резать землю. Надо хоть этого схоронить.
Это был остров в болоте. Ни хрена я не выбрался!
Где-то на восходе грохот. Гроза или эхо войны? Догребу — узнаю.
Я — тонул. Шестом щупал, вроде — твёрдо, а провалился, и стало затягивать. Положил шест поперёк, налёг на него — тоже тонет. Твою мать!
Надо скинуть вес! Оружие, разгрузку, бушлат! Без толку. Только хуже стало — пока барахтался — уже по уши. Закинул голову, чтобы хоть ещё несколько секунд подышать, пожить.
Отчаяние! Вот — отчаяние! От бессилия! От бесполезности и глупости смерти! Пипец! Бессмысленный и беспощадный.
— Купаешься? — услышал я вдруг знакомый голос.
— Ты? — прохрипел я.
— Я, — ответил Громозека, — тонуть будешь?
— Есть вариант?
Он стоял на черной воде болота, весь такой парадно-выходной. Чистенький, опрятный. Как только что с конвейера.
— Есть, конечно. Всего шаг назад. Палочку воткни в дно, толкайся. Всё просто. Если не паниковать.
Чуть позже — я лёг на относительно твёрдую поверхность, на спину. Воды — так же по уши. Ноги — в топи. Дышал, отдыхал.
Громозека стоял рядом, красотами природы любовался, сука!
— Ты где был, тварь?!
— Пиво пил. А ребята и не знают.
— Я — серьёзно! Ты где пропадал?
— Серьёзно? Если серьёзно, то не знаю. Последнее, что помню — ты послал меня кого-то найти. И вот — я тут. Как всё прошло?
— Хреново! Не видишь?
— Нет. Ты ещё жив. И даже — цел, что странно. Ну, не надоело мерзнуть? Это тебе не лечебные ключи, не Кисловодск, вставай, пошли, командир! Теперь — я тебя поведу. Всё будет — ништяк! Я же — тут! Самое доброе и ласковое приведение на свете. Ну, ну, командир, ты что это нюни распустил.
— Я... я... я просто рад тебя видеть.
— Чему ты радуешься? Своей прогрессирующей шизофрении? Ха! Тоже мне — счастье! Ну, идём? Полетели, птица, там — столько вкусного! Там танков с крестами десятками каждый день подвозят, а ты тут в болоте маринуешься. Как огурчик — зелёный и в пупырышек. Не порядок!
— Не порядок, — согласился я, вставая, выдирая ноги из трясины. Гля! Ещё и босой теперь! Голый, босой и безоружный! Только виброклинок каким-то чудом удержался за поясным ремнём.
— Мы ещё живы! — подбодрил я сам себя.
— Ну, я бы не обобщал, — невозмутимо ответил мне призрак боевого товарища, — рассказывай — что там у вас было? Как ты в болоте оказался и один?
Часть 2. Искупление.
Вступительное отступление.
— Я не верю, что этот... этот...! Ищите! Он не может погибнуть! Он — неубиваемый! Ищите! Надо его найти!
— Сам объявиться.
— Не объявиться! А ты не понял, почему он свой доспех отдал?
— Почему?
— Соскочить удумал. Нет! Найти! Он — ещё не отработан! На него столько мы подвязали! Ищи!
Утро Медвежьей казни.
Сумрачного особиста нет. Прямо, скучаю по нему.
Накаркал — явился! Блин, мрачнее предгрозовой тучи. Увидел меня, поморщился, как от зубной боли, смахнул папку с бумагами на землю, положил чистый лист, стал писать, приговаривая:
— Хватит! Наслушался я твоих сказок! Пришёл ответ на запрос. Обиван Джедаевич Кенобев. Ты — не тот за кого себя выдал. Предатель, шпион и провокатор. Расстрел!
Я улыбнулся — ну, вот и всё.
— Чё ты лыбишься, морда?
— Кончились каникулы Бонифация. Наступают трудовые будни. Опять — расстрел.
— Как я устал от твоих вывороченных бредней. Увести!
* * *
Какой чудесный день!
Какой чудесный пень!
Какой чудесный я
И песенка моя!
День — правда чудесный. Распогодилось. Самолёты с ВПП взлетают и садятся, вокруг них суетятся люди.
А я — копаю себе могилу. Прекрасное утро, не правда ли?
— Брось, покури, браток! — предложил один из бойцов БАО, что стерегли мой оздоравливающий труд на свежем воздухе.
— Не поверишь, — улыбнулся я ему, — бросил!
— А я вот не пойму — чему ты радуешься? — угрюмо спросил другой.
— Это же — хорошо! — весело отвечаю я.
— Что хорошего? — спрашивает угрюмый.
— Что не понимаешь. Что не пришлось тебе пережить такого, что смерти радуешься, как избавлению, — говорю ему, распрямляясь, повисая на лопате.
— Нельзя смерти радоваться, — опять буркнул он.
— Почему? Прекрасное утро, хорошая погода, разговор с хорошими людьми, избавление от мучений, страданий и терзаний — как не радоваться? Сейчас бы — коньячку ноль-пять втянуть, да кофейку литрушечку — и я умер бы самым счастливым человеком. На родной земле. Под родным небом.
— Расстрелянный, как враг!
— Ну, согласен, — не всё идеально. Бывает и так, — согласился я и опять стал ковырять лопатой глинозём.
— Не повезло тебе. Особист последнее время — сам не свой. Жена у него в госпитале. Была. Сгорела в самолёте. К нему летела, а их — сбили. Умерла сегодня ночью.
— Бывает, — вздохнул я. Вспомнил лётчицу Василька — ангела во плоти. Я бы с ней — покувыркался. Такое тело! Такие достоинства! На моих руках умерла. Бывает!
Громозека сидит на краю ямы, свесил ножки, болтает ими. Не боиться испачкаться. К духу грязь не пристаёт. Спокоен, по сторонам смотрит.
Идёт командир авиаполка, ведёт расстрельную команду. Бойцы БАО. Увидел их, выбрался из ямы, отряхнул руки, штаны, снял исподнюю рубаху, сложил, положил на поставленные сапоги — зачем вещь дырявить? Постирают — выдадут кому-нибудь. Штаны снимать не стал. Стрёмно, стыдно.
Комполка строит людей, на меня — не смотрит. И я не буду его смущать.
Я поднял глаза в небо. Очередной раз — небо моего Аустерлица. Любимая, скоро увидимся!
— Осужденный! — обратился ко мне комполка, — Есть что сказать?
— Есть! Бейте врага, мужики! Вколачивайте его в землю! За всех нас, что уже не смогут! И ещё — не сдавайтесь в плен! Лучше — смерть! Поверьте, смерть лучше! Я — готов! Давайте, гражданин начальник, командуйте! Не тяни!
— Взвод! Целься!
Я вытянулся, как по стойке "смирно". Громозека встал рядом, по правую руку. Тоже — на расстрел.
Пустота внутри. Спокойствие. Готов!
— Стой! Стой! Прекратить! — крик. Это особист бежит, шапкой машет.
— Ну, вот — опять! — вздохнул я, — говорил я — не тяни!
— Успеешь ещё на тот свет, — буркнул лётчик, — Вольно! На хрен! Идите все по местам! Хватит на сегодня цирка. Заберите этого... осужденного.
Этап
Так и знал — замена на 3 месяца штрафной роты. Всего 3! Приехал какой-то более звездатый начальник, разъе... отругал сумрачного особиста за своеволие, приговор утвердил, но заменил на штрафбат. Нет, всё оформлено было, как положено — трибунал, гособвинитель, адвокат. Но, это всё — формальности. Я их — всегда опускаю. Зачем язык перетруждать несущественными деталями.
Сижу, жру, жду машину. Да-да, меня, как генерала, на машине повезут. Когда она будет. Машина. Громозека — невозмутим.
— Ты знал?
— Откуда? Я — шизоидная проекция тебя. Я не могу знать того, чего не знаешь ты.
— Пошёл ты!
— Сам иди. Висельник.
— От трупака и слышу.
Громозека — опять пропал. Сидели вместе в чулане, вели душевные мысленные разговоры, а проснулся утром — нет его. Прям, тоскливо стало. И одиноко. Жалею, что в сердцах послал его. Кто ж знал, что он так буквально воспримет?
Машина пришла. Долго не отправляли. Никак не могли решить начальники — кто должен обеспечивать меня шинелью или ватником. Конвоиры с собой ничего не привезли, завхоз авиаполка — отказывался выдавать. Не вернут же — а он — подотчётный!
Сошлись на том, что вскрыли (!) опечатанный мешок с вещдоками — вещами, с которыми меня и приняли. И тут выяснилось — нет виброклинка! Начал буянить. Верните! Он мне дорог, как память! Драться начал, довольно успешно. Избить себя — не давал, уворачивался, бил ногами — руки связаны. Пристрелить — не решились. Потребовали вернуть нож.
— И флягу!
— Не борзей! — осадил конвоир, разглядывая клинок. Попробовал остроту на ноготь, хмыкнул: — сам делал?
— Трофей.
— Знатный трофей, — кивнул он, кинул клинок в ножны, в мешок, пнул меня в печень, пока я "зевал", — чтобы не борзел.
Так и поехали. В кузове тряской полуторке без тента. Я в немецкой шинели, снятой с трупа, конвоиры — в дублёнках и шапках-ушанках. На ходу, назло мне, жрали бутеры чёрного, как грядка хлеба с жёлтым салом. Чтобы злился. Обидел их — достал каждого по нескольку раз ногами.
Терпели, терпели — остановили машину, пропинали меня (в этот раз я не сопротивлялся — пусть случиться неизбежное), только потом успокоились и даже бутером со шматом желтоватого сала угостили. Злые у нас люди, злопамятные, но — отходчивые.
Ехали мы, ехали. На машине до станции, где произошла смена караула. Теперь свой мешок я сам и тащил. А так как он был вскрыт — всё в моём доступе. Раздолбаи! У меня же там — оружие! Ну, раздолбаи же!
Нож спрятал на теле, притянул повязками. Как знал! Как посадили в вагон — караул "провёл ревизию" мешка. А там и не было ничего — грязные, не стиранные портянки, штаны и пиджак. Настолько было противно к ним прикасаться, что я мёрз, но не одевал эту срамоту вонючую. Как отмылся — так сразу нос стал воротить. Меня — не обыскивали. Раздолбаи! Был бы врагом — уже были бы вы такие же горячие, как окружающий воздух.
Приехали, смена караула, затхлое, вонючее помещение полное людей. Что-то типа КПЗ. Идёт активный бартер среди задержанных. Мне предложить — нечего. А чтобы совсем поняли, что даже не собираюсь дарить — пришлось пощупать им лица каблуками. Не марать же о них руки? Хм-м, теперь надо ждать "тёмную".
Обошлось. Утром всех выгнали, короткая прогулка до полустанка, погрузка в вагон-теплушку.
Несколько дней мотания по железным дорогам туда-сюда. Кормили через раз. И уголь — ага, размечтался — дрова! И то — давали не чаще жратвы. А дуло — отовсюду. По-зимнему совсем. Вот и было резко преодолено отвращение — надел вонючие тряпки поверх тех, что выдали в гостеприимном СИЗО авиаполка. Ничё, принюхался.
