— Не бросай меня. Добей! — прохрипела она.
— Я вынесу тебя! — сказал я ей.
Она улыбнулась разбитыми губами:
— У меня спина сломана, Око. И рёбра — лёгкие проткнули. Не трогай, не мучай меня. Добей!
— Я — Витя.
— Наташа Васильева. Добей, прошу! Сил терпеть нет. И инвалидом жить — не хочу! Добей, пожалуйста!
Я отстегнул медблок, разорвал лётный комбез на её груди (Золотая Звезда, 2 ордена Ленина, 2 Красных Знамени, Красная Звезда), приложил блок. Ах, какая грудь! Зачем же ты в самолёт полезла, чертовка?! Бася сообщил мне данные с медблока. Чёрт! Черт, чёрт!
Срезал виброклинком молодые деревца, связал их стропами и парашютным шёлком, аккуратно положил на носилки отправленную в забытье медблоком девушку, зафиксировал, взял на руки и побежал.
Я — не донёс её. Она умерла по дороге, у меня на руках. Медблок не обманешь. Я плакал над её телом. Я — не знал её. И всё же я — оплакивал её. Она — создана была для любви, какие формы без всяких пластических хирургов! И она — погибла в бою. Смертью храбрых. Смертью, более достойной, чем у тысяч мужиков.
Потом я вынес её на аэродром. Уже полностью контролируя себя. Рассказал, то, что видел. Потребовал отправить её самолётом на Большую Землю. И выпил целый стакан спирта.
Полдень. День в самом разгаре. Бой только начался.
0,25%. Опять, наших — жмут, надо бежать. Цепляю пальцами ленты пулемётные, ящик гранат под мышку — бегу спорткаром. Тором-бом-бом! В голове мелодия игры "Жажда скорости".
Отходняк
Вот и всё. Это — последняя партия самолётов. Все попаданцы — уже отправлены. Теперь увозят нас, спецов и часть осназа. Больше самолётов — не будет. Остальным — пробиваться своими силами. И не на восток. В партизаны.
Опять пообщался с Кельшем. Я выразил своё восхищение организаторскими талантами Лаврентия Палыча, но был высмеян:
— А при чём тут товарищ Берия? Не он руководит операцией.
— Вот это поворот! А кто?
— Устинов. Знаешь такого?
— Знаю. Министром обороны будет.
— Весьма возможно. А Берия, кстати, из-за тебя — слетел.
— Да ты что?! Из-за меня? Слетел?
Я огляделся по сторонам — никого.
— Вот только не надо мне в уши дуть! Такие люди не слетают! Чем он теперь занимается? Атом? Нет. Он его без отрыва справился, так сказать. В прошлый раз. Чем-то ещё более сложным и архиважным? Колись, давай, Колян! Не поверю, что не знаешь!
— Вообще ничем. Никакой должности. Отправлен — в ссылку. В Сибирь.
— Ой, не ври мне, Коля! Я тебе — не летёха пехотный. Я — в вашей обойме. Говори!
— Да, не могу я!
— Намекни. Я — только прикидываюсь валенком.
— А на самом деле — сапог. А вот драться — не надо. Ладно, слушай: ходит слушок о каком-то несуществующем проекте "Полдень".
— Полдень? Полдень, ХХI век! Стругацкие! Ха! Попаданцы! Хроно-зайцы и информация из будущего! Ха-ха! Сняли? Сослали в Сибирь? Как Иван Грозный — Ермака? Красиво! Тем более! Вот что, Коля. Надевай-ка ты Басю.
— Нет.
— Ты — дослушай. У меня в рюкзаке носители информации со всех приборов хроников. Без этих блоков все компы и телефоны — игрушки беспонтовые. Всё это — надо передать Палычу. Поэтому — не выпендривайся, одевай и — первым бортом!
— Ты что такое говоришь? Знаешь, что со мной будет, если мы тебя опять потеряем?
— Да куда я денусь с подводной лодки-то? Делай, что говорю, гэбня кровавая!
— Пошёл ты!
— Сам — пошёл!
Поругались. Загоняет меня в самолёт. А я — злой! Ну, и сцепились.
И я его ударил. И вырубил. Комиссара госбезопасности 1 ранга. Пипец котёнку! Больше гадить не будет. Это я про себя. Трибунал, расстрел. Второй раз уже я его бью. А ведь — хороший мужик. Жалею о содеянном.
А, хотя! Так, товарищ генерал, в таком состоянии вы мне и нужны. Согласный на всё. Бася, слазь с меня. Знаю я, что пользователь "Кельш Николай Николаевич" не будет иметь прав даже пользователя. Пассивной защиты костюма — хватит. Даже если самолёт собьют, Бася, вынужден будет, спасти себя, спасать генерала. Антиграв им в помощь. Одеваю тело Кельша в костюм, поверх — его бушлат.
Должен довезти в целости и сохранности карты памяти. Палыч оценит. Он — любит мои подарки. Коньяком армянским отдаривается. Самым лучшим. Ценитель. Разбирается. А сам — не бухает.
Выношу тело на плече. Снаружи — осназ. Командир и его зам. Зам подставил ладонь, командир хлопнул по ней.
— На что спорили?
— Кто полетит первым.
— И кто летит?
— Он. Он стережёт Николая Николаевича, я — вас.
— На что спорили? Ящик водки?
— На Настю.
— Дураки! Она уже выбрала, только вы — ещё тупите. Не догоняете.
— Откуда? Ты — не можешь её знать.
— Баб знаю. Никогда за нами, мужиками, в этом — права выбора не было. Да, первым бортом летит товарищ комиссар госбезопасности и тело полковника Васильевой. А мы с тобой, волкодав — крайним. Понял?
— А теперь — ящик! Иди, командир, стельки меняй! Я же тебе говорил — Медведь высоты боится!
Ржут. Никакой субординации. Бардак, а не Красная Армия.
Не боюсь я высоты. Перехода линии фронта опасаюсь. Фантомные боли у меня от мысли о переходе через красную черту. Моё тело не забыло — как это больно.
Кельш застонал. Я его двинул затылком в челюсть. Не время, товарищ генерал! Поспи! И, правда, Бася, совсем я садистом стал. Вколи ему снотворного. Генерал устал. Ему надо отдохнуть.
Смотрел, как ленд-лизовский транспортник, обладающий довольно симпатичными обводами силуэта, отрывается от земли и уходит на восток. Над аэродромом его подхватывают истребители прикрытия. На 1 транспорт — 4 истребителя. 2 — рядом, эскортом, 2 — в облаках.
Всё, Бася пропал из моей головы. Абонент вне зоны доступа. Бывает!
Начался обстрел. Ну, вот, опять! С тоской и бессильной злобой смотрю на разрывы снарядов.
— Скорее! Бежим, Виктор Иванович! А то — совсем полосу разобьют.
Закидываю на спину парашютный рюкзак, пулемёт — в руки. Бежим к самолёту. Их только два осталось на земле. Запрыгиваю на борт ближайшего, сажусь на жёсткую лавку, зажатый с обоих сторон другими бойцами, пристёгиваюсь. С тоской, думаю о ребятах, что оставлены тут на произвол Провидения.
Почему-то вспоминаю сегодняшний сон. Странный. Нереально реальный, поразительный.
Сквозь рёв двигателей слышу рёв взлетающего предпоследнего транспорта. Наш самолёт выруливает на разгон. Его трясёт от близких взрывов.
— Горит! — Кричит кто-то.
— Кто горит? Мы?
— Они горят! Падают!
Не повезло! Глаза ребят! Они — в ужасе. Медведь, говоришь, высоты боится? Только я боюсь?
— Отставить панику! Повторять за мной! — реву я зверем, которому кое что прищемили.
Начинаю в полный голос петь речитатив молитвы, что читал мне Князь. Бойцы — прилежно вторят.
Разбег закончен, отрыв! Земля — прощай!
Горохом сыпануло в борт, рядочки пробоин. Взрыв, пламя, огромная дыра в конце фюзеляжа, самолёт, как раненный зверь, вздрагивает всем телом. Рядом со мной боец повисает на ремнях — кровь его — у меня на рукаве. Один с криком вылетает в пробоину. Все судорожно держаться за что возможно. Белые лица, в глазах — ужас бессилия.
Самолёт упорно пытается карабкаться в небо, но что-то резко оборвалось. Скрежет, жуткий хруст, хвост самолёта исчезает где-то. С криками люди вылетают в провал. Самолёт клюёт носом, пол взлетает, меняется с потолком местами, я зажмуриваюсь, чувствую, свободное падение, кувыркание.
Полетал, гля!
Удар.
— Очнись, слышишь, командир, очнись! — шепчет кто-то.
Что-то мокрое и холодное льётся на лицо. Подставляю рот, глотаю. Горлышко сосуда, фляжки, скорее всего, приставляется к губам. Пью. Вода заливает нос. Кашляю.
Открываю глаза. Ага — я завис головой вниз, шея болит — голова вывернута под неудобным углом.
— Бежать надо.
— Угу, — хриплю я.
Боец срезает ремни, на которых я висел. Падаю, больно. Всё тело болит. Как тогда, в плену, когда меня наказывали хивики за дерзость. Болит всё.
Так, старшина, теперь — полковник, отставить хандру! Встать! Личный состав не должен оставаться без пастуха! Без пастуха они — бараны. А с умелым руководством и мотивированием — ого-го!
— Сколько выживших?
— Восемь. Трое — ранены. Двое — не смогут идти.
— Выставить дозор, собрать оружие, боезапас, провиант и воду!
Я, кряхтя и с трудом сдерживая стоны, поднимаюсь. А вот и тело командира осназа. Никаких видимых повреждений. Шею сломал. Бывает. Нашёл свой пулемёт. Забрал оружие осназовца и его рюкзак, обшариваю карманы, разгрузку. Забираю бушлат и вязанную шапку осназовца — не май месяц. Это, пока я бегал в Басе — мне жарко было. Теперь — осенний лес. Сырые, стылые ночи.
Личный состав залёг у обломков самолёта. Все битые, потрёпанные. Один — сломал позвоночник — без сознания, второй — ногу. Оборудует себе пулемётное гнездо. Третий — прикручивает к сломанному запястью полосу обшивки.
— Что слышно? — спросил я.
— Наши подорвали все закладки на аэродроме, теперь прорываются, — ответил мне один. Старший сержант.
— Я в иллюминатор танки на взлётке видел, — сказал другой.
— Это они нас и ссадили, — кивнул старший сержант, — пора выдвигаться.
И вопросительно смотрит на меня.
— Топливо не загорелось, — размышлял я, — хорошо, но — не очень. Надо это исправить. И следы заметём, и ребят похороним по древнему обряду предков. На погребальном огне. Ты и ты — займитесь. Догоните нас, будите тыловым дозором.
Я наклонился над бессознательным телом бойца, приставил нож к рёбрам, зажмурился, надавил. Короткий выдох. Всё.
— Делаем носилки из этих вот штанг, используем ремни. Тут их полно. Несём по очереди.
Боец был благодарен, но сомневался:
— Обузой буду. Я — останусь прикрывать.
— И не будешь перечить приказам, понял? Останешься. Но — позже. Там, где я скажу! Понял?
— Так точно!
— Чего ждём? Ягдкоманды? Ловчую команду врага? Думаете, их не заинтересует — что же мы вывозили? Не захотят нас расспросить? С пристрастием. Быстро!
Взяли не ходячего на носилки, пробежали по разлившемуся авиатопливу — не знаю — правда или нет, но говорят, против собак помогает. Побежали на восток. Прямо на восток. Пока — так. А там — видно будет. Как мутить перестанет, постараюсь вспомнить карту, определюсь. А сейчас — надо просто разорвать дистанцию с местом падения самолёта, разгорающееся — погребальным заревом.
Они нас догнали на следующее утро. У нас был привал, когда дозорный вернулся с этим тягостным известием.
Подошёл к бойцу со сломанной ногой. Он всё понял, кивнул, проверил пулемёт.
— И ты — останешься! — это я бойцу со сломанной рукой, — место тут — хорошее. Продержитесь долго. Мой совет — живыми им не давайтесь. Я был в плену — не советую. Очень не советую, парни. Гранаты вам оставляем. Удачной охоты, братья!
Мы вбежали в ручей и побрели вверх по течению. Через четверть часа — первые выстрелы. Через час — последние взрывы гранат. Всё. Ещё минус два. Тяжело. Я их оставил — на смерть. Я. Так надо было. Но, не легче на душе. И — не надолго их хватило.
Вышел из воды, повел людей на север. Пятеро.
Через два дня я последнего бойца завёл в болото. Срезал длинные жерди, пошли в ряску, прощупывая путь. Позади — тела двух наших братьев и одиннадцать трупов немцев. Это был хороший бой. Этот отряд ловчих — перестал существовать. Но, есть другие. И они — придут. И пойдут по следу. А последний мой боец — ранен. Повязка на боку — пропитывается кровью. Осколок гранаты располосовал ему бок, застрял в ребре. Надо вытащить, зашить. Как выберемся — зашью.
В темноте — выбрались. Деревья. Упали под их стволами, уснули.
Утром с трудом разлепил замёрзшие веки. Последний боец осназа — не проснулся. Сидел над его телом, без слёз и беззвучно, горюя. Раскачиваясь из стороны в сторону.
Смерть. Вокруг меня — только смерть.
Надо идти. Я — жив. Ещё. Всё ещё жив. И поэтому — должны умирать другие. Враги.
Отсоединил магазин его автомата — 6 патронов. И у меня — 13. К пулемёту — 24. Гранат давно уже нет. В ТТ — магазин. Виброклинок. И я — демон из ада!
Стал клинком резать землю. Надо, хоть этого, схоронить.
Это был остров в болоте. Ни хрена я не выбрался!
Где-то на восходе грохот. Гроза или эхо войны? Догребу — узнаю.
Я — тонул. Шестом щупал, вроде — твёрдо, а провалился, и стало затягивать. Положил шест поперёк, налёг на него — тоже тонет. Твою мать!
Надо скинуть вес! Оружие, разгрузку, бушлат! Без толку. Только хуже стало — пока барахтался — уже по уши. Закинул голову, чтобы хоть ещё несколько секунд подышать, пожить.
Отчаяние! Вот — отчаяние! От бессилия! От бесполезности и глупости смерти! Пипец! Бессмысленный и беспощадный.
— Купаешься? — услышал я вдруг знакомый голос.
— Ты? — прохрипел я.
— Я, — ответил Громозека, — тонуть будешь?
— Есть вариант?
Он стоял на черной воде болота, весь такой парадно-выходной. Чистенький, опрятный. Как только что с конвейера.
— Есть, конечно. Всего шаг назад. Палочку воткни в дно, толкайся. Всё просто. Если не паниковать.
Чуть позже — я лёг на относительно твёрдую поверхность, на спину. Воды — так же по уши. Ноги — в топи. Дышал, отдыхал.
Громозека стоял рядом, красотами природы любовался, сука!
— Ты где был, тварь?!
— Пиво пил. А ребята — и не знают.
— Я — серьёзно! Ты где пропадал?
— Серьёзно? Если серьёзно, то не знаю. Последнее, что помню — ты послал меня кого-то найти. И вот — я тут. Как всё прошло?
— Хреново! Не видишь?
— Нет. Ты ещё жив. И даже — цел, что странно. Ну, не надоело мерзнуть? Это тебе не лечебные ключи, не Кисловодск, вставай, пошли, командир! Теперь — я тебя поведу. Всё будет — ништяк! Я же — тут! Самое доброе и ласковое приведение на свете. Ну, ну, командир, ты, что это нюни-то распустил?
— Я... я... я просто рад тебя видеть.
— Чему ты радуешься? Своей прогрессирующей шизофрении? Ха! Тоже мне — счастье! Ну, идём? Полетели, птица, там — столько вкусного! Там танков с крестами десятками каждый день подвозят, прямо с конвейеров, краской пахнущих, а ты тут, в болоте — маринуешься. Как огурчик — зелёный и в пупырышек. Не порядок!
— Не порядок, — согласился я, вставая, выдирая ноги из трясины. Гля! Ещё и босой теперь! Голый, босой и безоружный! Только виброклинок каким-то чудом удержался за поясным ремнём.
— Мы ещё живы! — подбодрил я сам себя.
— Ну, я бы не обобщал, — невозмутимо ответил мне призрак боевого товарища, — рассказывай — что там у вас было? Как ты в болоте оказался? И — один?
Часть 2. Искупление.
Вступительное отступление.
— Я не верю, что этот... этот...! Ищите! Он не может погибнуть! Он — неубиваемый! Ищите! Надо его найти!
— Сам объявиться.
— Не объявиться! А ты не понял, почему он свой доспех отдал?
— Почему?
— Соскочить удумал. Нет! Найти! Он — ещё не отработан! На него столько мы подвязали! Ищи!
Утро Медвежьей казни.
Сумрачного особиста нет. Прямо, скучаю по нему.
Накаркал — явился! Блин, мрачнее предгрозовой тучи. Увидел меня, поморщился, как от зубной боли, смахнул папку с бумагами на землю, положил чистый лист, стал писать, приговаривая:
