Она перевела бинокль выше, к ядру комплекса, к блоку главных лабораторий. В одном из окон, высоко над землёй, горел тусклый, ровный свет. Рабочий кабинет или личная лаборатория. Ирма не знала наверняка, чьё это окно, но чувствовала — Евы. Тот свет горел слишком ровно, слишком упрямо для вечернего отдыха. Это был свет человека, который заперся внутри и снаружи.
"А тебя морозом тронуло, — подумала Ирма, обращаясь к невидимой женщине за стеклом. — Самый опасный мороз — весенний, возвратный. Кажется, уже тепло, сок пошёл, а потом — раз, и почернели все почки. Выстоишь, но урожая не дашь. Пустоцвет".
Она опустила бинокль. Картина была законченной. Две точки напряжения в искусственной экосистеме. Одна — дикая, пришлая, заряженная яростной волей к выживанию любой ценой. Другая — местная, укоренённая, но получившая глубокий надлом. По законам её леса, такие точки рано или поздно должны были разрядиться. Ударом молнии. Пожаром. Или тихим гниением, которое отравит почву вокруг.
Ирма повернулась и неспешной, твёрдой походкой направилась к своей хижине. Вмешиваться сейчас было бы глупо. Как глупо тыкать палкой в только что схватившихся зверей. Нужно дать яду выйти, страсти осесть. Или крови пролиться. Природа знает свои механизмы очистки.
В хижине пахло сушёными травами, дымком от печки и старой, промасленной кожей. Она зажгла керосиновую лампу — тёплый, живой свет сразу наполнил пространство, отбросив на стены колышущиеся тени. На грубом столе лежала толстая, в потёртом кожаном переплёте тетрадь. Бумажная. Рядом — чернильная ручка.
Ирма села, откинула страницу с прошлыми записями. Окунула перо в чернильницу. Её почерк был чёток и угловат.
"Четверг. Вечер. Воздух чистый, к утру будет иней.
Наблюдала за двумя образцами. Интродуцент (космический) демонстрирует поведение запертого хищника: внешний покой, внутренняя готовность к взрывному действию. Потерял тактильную связь с местной средой (лапа). Абориген (биоинженер) показывает признаки шока после контакта: замирание, уход в рутину как в броню, отказ от пластичности. Морозобойна.
Система между ними реагирует стандартно: пытается формализовать контакт, превратить потенциальную вспышку в управляемую тлеющую реакцию. Не понимает, что имеет дело не с социальными модулями, а с экологическими силами.
Щель есть. Она пока не растёт. Но давление в ней нарастает. Носители — оба.
Вмешиваться рано. Нужно ждать, когда один из них или система сделает следующее движение. Или когда лес сам отреагирует (возможен внешний триггер: погода, сбой техники, поведение подопечных животных).
Интересно, кто окажется более живучим: тот, кого закалили в пустоте, или та, что выросла в идеальном парнике? Испытание на прочность идёт. Идёт."
Она отложила перо, подула на ещё влажные чернила. Запись была сделана. Наблюдение зафиксировано. Она была не участником, не судьёй, а лишь летописцем этого странного эксперимента — эксперимента под названием "человечество, версия 2.0", который проводился там, в светящемся плоде, и отголоски которого доносились до неё в виде одиноких фигур в бинокль и мигания тревожных огней на куполах.
Ирма потушила лампу и легла спать. Снаружи, в настоящем, живом лесу, шла своя ночная жизнь, полная настоящих, а не выдуманных страхов и инстинктов. Здесь было проще. Здесь всё было на своих местах.
Дом Марка в жилом кластере "Ноосферы" был образцом гармоничного дизайна: просторные помещения с панорамными окнами, плавные линии мебели из возобновляемого дерева, живые стены из мха и папоротников, очищающие воздух. Всё было продумано для уюта, покоя и семейного единения. Именно поэтому, входя сюда, Марк каждый раз ощущал лёгкое, но не проходящее напряжение. Это пространство требовало от него не профессиональной безупречности, а чего-то иного, более сложного и менее поддающегося анализу.
Ужин подходил к концу. На столе стояли тарелки из переработанного биопластика, почти пустые. Артём, его муж, легко и умело управлявший беседой, рассказывал о своём дне на проекте по реконструкции исторических ландшафтов в виртуме. Их дочь, Алиса, семи лет, аккуратно доедала десерт — желе из выращенных тут же, на балконе, ягод. Её спокойное, сосредоточенное лицо было будто вылеплено по самым оптимизированным генетическим лекалам — здоровое, умное, лишённое каких-либо резких, "диких" черт.
Марк кивал в нужных местах, вставлял реплики, но его сознание, как спутник на залипшей орбите, возвращалось к двум наборам биометрических кривых на экране его кабинета. Он машинально просчитывал, как Лео, получив задание, потратит вечер: сначала на холодный анализ, затем на составление плана работы. Он представлял, как Ева, предоставив доступ, теперь, вероятно, сидит в своей лаборатории, пытаясь вернуть себе контроль через рутину. Он видел эту шахматную доску так ясно, что почти физически ощущал деревянные фигуры под пальцами.
"Папа?"
Голос Алисы вывел его из транса. Она смотрела на него своими большими, ясными глазами.
"Да, солнышко?"
"А почему звёзды, которые мы видим, — это всегда прошлое?"
Вопрос был простым, детским, из базового курса астрономии. Но в контексте его мыслей он прозвучал как удар тупым предметом в солнечное сплетение. Звёзды. TRAPPIST-1. Двенадцать лет в прошлом для Лео. Свет далёкой катастрофы или подвига, который только сейчас долетает до Земли.
Марк замер на секунду. Его профессиональный ум тут же предложил несколько вариантов ответа, адаптированных для детского восприятия: о скорости света, о расстояниях, о том, как мы смотрим в космическое зеркало. Но горло его внезапно сдавило.
"Потому что... свету нужно время, чтобы дойти до нас, — наконец выдавил он, и его голос прозвучал хрипловато. — Очень много времени. И когда мы смотрим на самую дальнюю звезду, мы видим её такой, какой она была, когда... когда здесь на Земле ещё не было ни тебя, ни меня, ни этого города".
"Значит, если бы кто-то смотрел на нашу Землю оттуда, с той звезды, он видел бы динозавров?" — не унималась Алиса, её интерес был чисто познавательным, лишённым метафизического груза.
"Вероятно, да, — кивнул Марк, чувствуя, как Артём наблюдает за ним через стол. — Он видел бы... совсем другой мир".
Мир, где правили иные законы. Мир до синтеза, до "Каироса", до рационального альтруизма. Мир, чьи отголоски, как этот запоздалый свет, доносились до них сейчас в лице Леонида Воса.
"Интересная тема для ужина, — мягко встрял Артём, его взгляд скользнул по лицу Марка с лёгкой тревогой. — Но, может, хватит астрономии? Алиса, ты закончила проект по мимикрии насекомых?"
Разговор повернули в безопасное русло. Марк попытался в него включиться, но был лишь физическим присутствием. Он ловил себя на том, что анализирует тон голоса Артёма, ищет в нём признаки скрытого недовольства или усталости. Он фиксировал микроэкспрессии лица дочери, оценивая её эмоциональную стабильность. Он применял к своей семье инструментарий своей работы, и от этого осознания ему стало муторно.
Позже, когда Алиса отправилась в свою комнату на сеанс развивающих визуализаций перед сном, а они с Артёмом остались на кухне, тишина повисла плотной, некомфортной пеленой.
"Марк, — наконец сказал Артём, моя чашку. Он не смотрел на него. — Ты сегодня где-то в другом измерении. Опять твой "уникальный случай"?"
"Он требует концентрации, — ответил Марк, и это была готовая, отполированная фраза из его профессионального лексикона. — Данные сложные. Непредсказуемые".
"Данные, — повторил Артём, и в его голосе прозвучала усталая горечь. — Иногда мне кажется, что для тебя и Алиса — просто набор данных. Надо стимулировать когнитивное развитие, проверить эмоциональный фон, обеспечить корректную социальную адаптацию. Ты даже с ней иногда говоришь как психоинтегратор, а не как отец".
Это был удар ниже пояса, и он пришёлся точно в цель. Марк открыл рот, чтобы возразить, привести аргументы, доказать свою вовлечённость. Но все слова застряли комом в горле. Потому что в какой-то мере Артём был прав. Он боялся этой правоты.
"Я... Я пытаюсь быть лучшим отцом, — тихо сказал он, и в его голосе впервые за этот вечер не было ни капли профессиональной уверенности. — Но я также несу ответственность. Этот человек... Лео. Он как сигнал из того "мира динозавров", о котором спрашивала Алиса. Если мы ошибёмся с его интеграцией, последствия могут быть..."
"Рискованными. Я знаю, ты говорил, — Артём вздохнул и вытер руки. Он подошёл и положил ладонь ему на плечо. Прикосновение было тёплым, живым, и от этого Марк чуть не вздрогнул. — Но ты не один. Есть "Каирос", есть коллеги, есть протоколы. А есть мы. Здесь. И мы тоже требуем твоей концентрации. Иногда мне кажется, ты боишься хаоса в нашей семье больше, чем хаоса в психике твоего пациента".
Артём ушёл в гостиную. Марк остался стоять у раковины, глядя в тёмный квадрат окна, в котором отражалась его собственная бледная, напряжённая маска. Страх. Да, Артём угадал. Он боялся хаоса. Боялся непредсказуемости, которую нёс в себе Лео. Но ещё больше он, возможно, боялся, что его безупречные методы, его контроль, его вера в систему — всё это оказалось недостаточным не только для "архаичного" космонавта, но и для простой, человеческой задачи быть мужем и отцом.
Он взглянул на планшет, лежавший в режиме оживания на столешнице. Там тихо мигала иконка — данные с дрона "Кай", сопровождавшего Лео. Отчёт о его перемещениях, физиологические показатели за последний час. Всё было в рамках нормы. Предсказуемо.
Марк потушил свет на кухне и пошёл в свой кабинет. Ему нужно было проверить, начал ли Лео работать с данными от Евы. Ему нужно было вернуться в пространство, где всё можно было измерить, проанализировать и, в конечном счёте, контролировать. Туда, где он чувствовал себя не неуверенным отцом, а компетентным специалистом. Архитектором человеческих душ. Даже если эти души были сделаны из другого, более тёмного и прочного материала, чем всё, что он знал.
Ночь не принесла облегчения. Лео лежал на жёсткой поверхности койки в своей капсуле, и земная гравитация ощущалась теперь как постоянная, удушающая рука, прижимающая его к планете. На корабле в состоянии невесомости тело отдыхало иначе — равномерно, полностью. Здесь же каждое неловкое движение, каждый поворот во сне напоминали о сопротивлении среды. Это был не сон, а прерывистое забытьё, в котором мозг, лишённый внешних стимулов, продолжал свою работу.
Он встал, не включая верхний свет. Тусклое свечение от городских огней, пробивавшееся через окно, отбрасывало на стены геометрические тени. Тишина была не абсолютной — где-то гудели системы жизнеобеспечения, слышался отдалённый гул ночного транспорта. Но это были фоновые, не несущие информации шумы. Белый шум мягкого мира. Он тосковал по другой тишине — абсолютной, вакуумной тишине космоса, где любой звук, даже скрежет собственных зубов, был сигналом, знаком жизни в безжизненном.
Он вышел из жилого модуля, не надеясь найти покой внутри. Ночной воздух был прохладным и резким после душной теплицы. Он прошёд к техническому шлюзу, остановившись в полосе темноты между сферами света. Здесь, глядя вверх, на прорезанный огнями дронов и редкими звёздами купол "Ноосферы", он пытался найти точку опоры.
Его мысли, днём чёткие и аналитические, теперь текли иначе. Не линейным отчётом, а смутными образами. Всплывала не лицо Евы, а ощущение её лаборатории: запах озона, холодок стали, тихое жужжание приборов. Это было пространство, подконтрольное до мелочей. Как командный пункт. Её власть была не в приказах, а в глубоком, интуитивном понимании каждой переменной в её системе. Он уважал это. В её мире она была таким же командиром, каким был он в своём. Их провал был не столкновением слабости и силы, а столкновением двух несовместимых протоколов командования. Она пыталась установить связь на уровне ценностей (гармония, аутентичность). Он перевёл взаимодействие на базовый, биологический уровень, полагая, что это универсальный язык. Ошибка.
Теперь система, через Марка, навязывала им новый протокол: бюрократический, цифровой. Игра в отчёты и оптимизацию. Он должен был в неё играть. Но играть — не значит проигрывать.
Он поднял руку, как бы нащупывая невидимую перегородку между собой и звёздами, которые были видны тускло, сквозь световое загрязнение. Там, на орбите станции "Возвращение", тишина была иной. Там было холодно, страшно, смертельно опасно, но ясно. Каждая угроза была названа, каждая процедура — прописана, каждый член экипажа знал свою роль и цену ошибки. Там его компетенции имели вес. Здесь его знания были музейным экспонатом, а его инстинкты — патологией.
Тоска, нахлынувшая на него, не была ностальгией по дому. Дома больше не существовало. Это была тоска по контексту, в котором он имел значение. По миру, где его "архаичная" психика была не отклонением, а оптимальным софтом для выживания.
Внезапно он осознал простую и горькую истину. Его изоляция — не временная мера, не лечение. Это и есть его естественное состояние в этом новом мире. Он был ксеноморфом, социальным пришельцем. Попытки "интегрироваться" были попыткой скрестить ледникового носорога с лошадью — бессмысленной и жестокой по отношению к обеим сторонам.
С этим осознанием пришло не отчаяние, а странное, ледяное спокойствие. Миссия сменилась. Раньше его целью было вернуться и обрести место. Теперь его целью стало выжить в среде, для которой он не создан. Не ассимилироваться, а сохранить свою целостность. Выполнять бессмысленные задания — безупречно. Анализировать систему — молча. Ждать.
Он развернулся и пошёл обратно к своему модулю. Его шаги отдавались в тишине чёткими, ровными ударами. Это был не шаг сломленного человека. Это был шаг солдата, занявшего круговую оборону на неподходящей, враждебной позиции. У него не было плана наступления. Но у него было решительное намерение продержаться. Потому что капитуляция, стирание его "я" в угоду гармонии, была для него не альтернативой, а разновидностью смерти.
Его новая миссия началась. Миссия по сохранению обломка одного мира внутри другого. И первым тактическим заданием в этой миссии был безупречный отчёт по логистике "Биос-3". Он выполнит его. Не ради репутации или одобрения Марка. А просто потому, что таков был приказ на сегодня. А завтра будет новый приказ. И он будет выполнять и его. День за днём. Пока не представится случай, или не закончатся силы, или пока эта мягкая, тёплая планета не переварит его окончательно.
Ева вернулась в общее пространство своей когорты ближе к полуночи. Дом был тих. Артём и Кира, судя по индикаторам на их дверях, уже спали. Лия, по всей видимости, осталась в своей студии в "Ноосфере". Ева прошла через гостиную — уютную, с мягким рассеянным светом, книгами на полках (настоящими, бумажными), с коллекцией камней и сухих растений, собранных во время совместных вылазок. Каждый предмет здесь был наполнен памятью о чём-то общем, тёплом, построенном. Сегодня это уют давил на неё, как атмосфера чужой планеты.
Она не пошла в свою спальню. Вместо этого она подошла к большому панорамному окну, выходившему в сторону тёмного массива леса и, дальше, к слабо светящимся в ночи куполам "Биос-3". Она погасила весь свет в комнате, и тогда за стеклом проступил мир, окрашенный в оттенки индиго и серебристо-серого.
