Анна Каренина. Не божья тварь

*

Вронский получает от Анны записку: "Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти".

И тут Толстой прямо говорит нам, что даже Вронскому эта записка показалась несколько... хм... непонятной. И что Вронский даже с целую минуту размышляет над странностью сказанного ею — "что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его". Ибо Вронский все-таки понимает, что зазывать любовника в дом, тем более после всей этой крайне болезненной для мужа истории, не только не прилично, но и попросту бессовестно. И любую другую женщину он бы за это презирал. Но только не Анну — ведь Анна делает это из любви к нему, а это меняет дело, рассуждает Вронский.

Поэтому — несмотря на очевидную бессовестность предложения — он решает поехать. Однако случайно заснул и проснулся уже в половине девятого. Быстро вскочил и кинулся к Анне. И без десяти минут девять он уже был у дома Карениных — то есть вся поездка заняла у него 15 минут (8:50-8:30=20, но мы вычтем 5 минут на то, что он оделся, вышел, сел в карету и т.д.).

У подъезда он видит карету, и его первая мысль: не дождавшись, она собирается ехать к нему! Но увы — это совершенно не то.

Он входит в дом. Швейцар удивленно смотрит на него, но Вронский не придает этому значения. А зря. Потому что "в самых дверях Вронский почти столкнулся с Алексеем Александровичем"! Ну что ж... столкнулись так столкнулись. Они раскланиваются и расходятся. И Вронский думает ему вслед, что из-за этого внешне спокойного поведения мужа он и вынужден чувствовать себя обманщиком. А вот если бы муж вел себя неспокойно, то Вронский себя обманщиком не чувствовал бы. Удобная философия.

Итак, он проходит в дом. Он слышит ее удаляющиеся шаги и понимает, "что она ждала его, прислушивалась и теперь вернулась в гостиную". Отметим: стало быть, она слышала, как он вошел и как одновременно вышел ее муж!

Он идет следом в гостиную, и она немедленно, я бы даже сказала — торопливо, устраивает ему сцену за... опоздание! После чего смотрит на него восторженным взглядом и уверяет, что совершенно не может ссориться с ним.

Вронский удивляется: а каким же это, собственно, образом он умудрился встретиться с мужем, если, судя по записке Анны, его не должно было быть дома уже в семь часов? На что Анна пренебрежительно отмахивается: "Он был и вернулся и опять поехал куда-то. Но это ничего. Не говори про это". После чего так же торопливо устраивает ему... сцену ревности.

В том, что это провокация чистой воды, у меня нет никаких сомнений. Даже Вронский засомневался, удивившись предложению Анны. Но разберем ситуацию. О том, что приводить любовника в дом мужа нехорошо и даже подло, я не буду больше говорить, это элементарно. Но намеренно сталкивать их лбами (а это было намеренно) — зачем? Думаю, для того, чтобы дуэль все-таки состоялась. И серьезная дуэль, со смертоубийством или хотя бы с попыткой его. Если намеренно доведенный до отчаянья муж убьет Вронского, то пойдет в тюрьму, сделав Анну свободной. Если Вронский убьет мужа, свобода ей тем более гарантирована. А то, что Вронский, который уже не раз думал о дуэли (вот настолько ситуация была серьезна и оскорбительна!), собирался выстрелить в воздух, так это она даже не рассматривает — она уверена: она сумеет убедить Вронского поступить так, как нужно ей. Но для этого их нужно стравить. Нужна провокация. И она зовет Вронского запиской!

Так вот.

Допустим, муж действительно уходил из дома в семь часов и действительно должен был отсутствовать до десяти. И допустим, он действительно вернулся. Но тогда почему она не отправила любовнику записку о том, что муж вернулся и визит отменяется?! Ведь до Вронского езды всего 15 минут!

Да потому и не отправила никакой записки, что предупреждать Вронского не входило в ее планы. Да и вообще муж скорее всего все это время вообще никуда не выходил — он был дома, а выйти должен был как раз около девяти. Чтобы поехать в оперу.

И все это время Анна ждала, что ее любовник приедет и неминуемо встретится с мужем. Но время шло, Вронского все не было, и вот уж муж собрался уходить... Неужели план сорвется? И Анна с тревогой наблюдает за собирающимся уйти мужем, беспокойно прислушивается к его передвижениям по дому, все время находясь где-то поблизости от него, прокрадываясь как тень... ах, неужели Вронский не приедет?!. неужели ничего не случится?!.

И вот уже муж собирается выйти в дверь... как вдруг дверь открылась и кто-то вошел... Вронский!.. Ну слава богу, успел. И тогда она потихоньку прокрадывается в гостиную — именно это и слышит Вронский, слышит ее удаляющиеся шаги...

А далее она устраивает ему сцену за опоздание! Да помилуйте. Здравый смысл подсказывает, что ведь и хорошо что опоздал, и было бы еще лучше, если бы еще больше опоздал, чтоб уж точно не встретиться с якобы вернувшимся и еще не успевшим снова уехать мужем! Разве не так? Разве не должна она была сказать: как жаль, что ты не опоздал еще на чуть-чуть, — вместо того чтобы устраивать сцену за опоздание?

Однако происходит совсем другое — даже не соизволив предупредить Вронского о присутствии мужа, она еще и ругает его за опоздание! А на резонное удивление Вронского, откуда взялся муж, она попросту отмахивается: "Это ничего. Не говори про это". Что вполне понятно: ей нечего ответить любовнику. Ну не признаваться же ему, что она нарочно подстроила эту встречу.

А чтобы Вронский не заметил, что он так и не получил ответа на свой законный вопрос и чтобы вообще поскорее забыл об этом, она и устраивает ему сцену ревности. Так что все просто.

Кстати о ревности. "Эти припадки ревности, в последнее время все чаще находившие на нее, ужасали его и, как он ни старался скрывать это, охлаждали его к ней".

Далее Вронский отмечает, что она вообще изменилась за последнее время (они общаются уже больше двух лет), и не только физически (беременность), но и нравственно. Он и раньше ловил в ее взгляде злобу, теперь же злобы стало в ней еще больше.

Заметим: ревность ее, которая ужасает Вронского, это вовсе не страх потерять любимого, ее ревность — это страх потерять контроль над ним. Подтверждение этой моей мысли легко найти в словах самой Анны, вот что она говорит Вронскому: "Я думаю, что я не ревнива. Я не ревнива; я верю тебе, когда ты тут, со мной; но когда ты где-то один ведешь свою непонятную мне жизнь..."

После этого она берет вязанье и вдруг... начинает безобразно передразнивать мужа, ерничать, изображая, как он столкнулся с Вронским в дверях, — и, поиздевавшись всласть над мужем, она "весело засмеялась тем милым грудным смехом, который был одною из главных ее прелестей".

А тут и Вронский возмущается, а что это, дескать, твой муж не хочет вызывать меня на дуэль, как будто я обманщик какой, а не приличный человек, который просто спит с чужой женой и потому приходит в дом к мужу на свидания с ней:

"Как он может переносить такое положение? Он страдает, это видно", — говорит Вронский.

"— Он? — с усмешкой сказала она. — Он совершенно доволен".

Ну, мы-то с вами уже неоднократно видели, как Алексей Александрович якобы совершенно доволен, а потому не поверим Анне (тем более что даже и Вронскому заметно, что муж страдает!) и уличим ее в очередном наговоре. А также еще раз посмотрим, как свою собственность лживость она с удовольствием приписывает мужу:

"Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он ничего не понимает, не чувствует. Разве может человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве можно говорить с ней? Говорить ей ты? — И опять она невольно представила его: — "Ты, ma chere, ты, Анна!"

Но и этого ей мало! Ее муж как ее нравственный антипод не просто раздражает ее, но вызывает в ней жгучую ненависть: "Это не мужчина, не человек, это кукла!"

При этом ее опять ужасно раздражает, что все, знающие Алексея Александровича люди, думают о нем совершенно наоборот. Однако в качестве подтверждения своей якобы правоты ей совершенно нечего этому противопоставить, а потому она голословно изрекает: "Никто не знает, но я знаю".

А дальше она говорит свою излюбленную фразу: "О, если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я..." Вот только Вронский из этой фразы... полностью выпадает. А ведь раньше — и дважды! — в кандидаты на куски ею были записаны двое: она и Вронский. Но сейчас, говоря это своему любовнику, она ни словом не упоминает его, а только себя. Что естественно. Вряд ли Вронскому понравилось бы мысль о его убийстве. Ну и ладно. Ведь все равно же, говоря эту фразу, она таким образом снова и снова внушает Вронскому, что она исключительно высокоморальная и к тому же весьма искренняя личность, которая вынуждена жить в нравственной грязи исключительно из любви к нему и по его вине, но которая ни словом не упрекнет в этом истинно виновного...

"— Ты не права и не права, мой друг, — сказал Вронский, стараясь успокоить ее. — Но все равно, не будем о нем говорить. Расскажи мне, что ты делала? Что с тобой? Что такое эта болезнь и что сказал доктор?"

Но Анна опять уже настолько распалена злобой к мужу, что не может остановиться: "Она смотрела на него с насмешливою радостью. Видимо, она нашла еще смешные и уродливые стороны в муже и ждала времени, чтоб их высказать".

Издевки над мужем, передразнивания и кривлянья, злобная ревность — именно эти нравственные изменения к худшему и отметил в ней Вронский.

Он переводит разговор на ее болезнь, о которой она ему писала. И тут жалость к себе опять заливает ее с ног до головы. Она говорит, что умрет при родах. Причем говорит не сразу, а с долгими словесными вензелями и бубликами — вскользь, в обход, все больше и больше нагнетая на Вронского страху. При этом уверяя, что вовсе и не хотела говорить ему о своей скорой смерти, "но ты заставил меня".

Однако Вронский ее не заставлял. Он просто спросил, когда ждать родов, и это был его единственный вопрос. Так что он никак не заставлял ее говорить про ее скорую смерть. (Впрочем, это слишком мелкая уловка манипуляторов. Хотя и вполне ими усвоенная.) Тут он, понятное дело, начинает волноваться, хотя здравый смысл и убеждает его, что для волнения нет причин. Она же взахлеб рыдает и торопливо говорит всякие благородно-жалостливые слова: "Я умру, и очень рада, что умру и избавлю себя и вас", чем доводит Вронского до тихой истерики.

14. Решение о разводе

А что же муж? А муж после внезапной встречи с Вронским едет, как и запланировал, в оперу. Кстати, это еще одно косвенное доказательств того, что в семь вечера ни на какой совет он из дома не выезжал и ниоткуда не возвращался-Анна прекрасно знала, что муж поедет в оперу, и главное — в котором часу поедет. Потому и позвала Вронского, чтобы столкнуть их лбами. А вот вернуться домой Алексей Александрович действительно должен был в десять вечера, сразу же после оперы, на которую и собирался заглянуть к девяти часам.

Разумеется, никакого удовольствия от оперы у него и в помине нет. Он думает только о своем очередном унижении, диком, оскорбительном унижении — что любовник его жены находится в его доме, мало им продолжающихся встреч на стороне, и что это уже перешло все границы.

После оперы, вернувшись домой, он внимательно осматривает вешалку на предмет военного пальто. Пальто исчезло. Ага. Значит, Вронский уже ушел. Алексей Александрович идет к себе в комнату и ходит там взад и вперед — до трех часов ночи. То есть пять часов кряду! "Чувство гнева на жену, не хотевшую соблюдать приличий и исполнять единственное поставленное ей условие — не принимать у себя своего любовника, не давало ему покоя. Она не исполнила его требования, и он должен наказать ее и привести в исполнение свою угрозу — требовать развода и отнять сына".

Алексей Александрович не спал всю ночь. После этой чудовищной провокации с приездом в его дом любовника, устроенной Анной, его нервы находятся на пределе — "и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной прогрессии, дошел к утру до крайних пределов".

Что же это за крайние пределы у Алексея Александровича? Они у него очень странные. Он, казалось бы, уже точно решил, что будет развод, и он даже поспешно оделся и решительно пошел к жене — вот только по дороге он очень боялся потерять этот гнев... а вместе с ним и "энергию, нужную ему для объяснения с женою". То есть весь его гнев на самом деле есть не что иное, как очень большая обида — и она готова немедленно испариться, если его жена опять хоть немножко намекнет ему, что между ними еще возможно хоть какое-то подобие счастья.

Однако его удивительный гневный вид все-таки сумел обмануть Анну — думавшую, "что она так хорошо знает своего мужа". Из чего я делаю вывод, что подобный гнев был совершенно ему не свойственен. Его столь необычный вид ей страшен — он нахмурен и мрачен, рот презрительно сжат, а "в походке, в движениях, в звуке голоса его была решительность и твердость, какие жена никогда не видала в нем".

Решительным жестом он подходит к столу и пытается забрать из ящика письма к ней Вронского. Она быстро лжет, что писем там нет, и затворяет ящик. Но он грубо отталкивает ее и выхватывает портфель с бумагами. Она пытается вырвать портфель, но он снова грубо отталкивает ее. Да... такого с ним еще не было! Как же его побороть? Она с удивлением смотрит на него, а потом в ее взгляде появляется... робость.

"— Я сказал вам, что не позволю вам принимать вашего любовника у себя.

— Мне нужно было видеть его, чтоб...

Она остановилась, не находя никакой выдумки".

Вот вам и еще одна ложь. "Честная" Анна, так ненавидящая ложь, лжет на каждом шагу!

Странно также и то, что, позвав Вронского, она не придумала заранее никакого приличного предлога, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств как-то оправдать его приход. Но Анне, как она самоуверенно считала, никакой предлог в данном случае и не нужен был — она ведь полагала, что хорошо знает своего мужа, что этот мягкий добрый человек в отношениях с ней вообще не способен на решительность и твердость, а также на тот гнев, с которым она столкнулась в нем впервые. Да и недалекость ума не позволяет ей просчитывать свои действия аж на два шага вперед.

Поэтому она судорожно ищет, что бы такое соврать, но соврать тут совершенно нечего, все слишком очевидно. И тогда она переходит к следующему излюбленному методу манипуляторов — к робости. После чего незамедлительно жмет на чужую порядочность — она говорит, что он оскорбляет ее только потому, что она не может ему ответить. Он парирует, что оскорблять можно честного человека, но не ее. Тогда она тут же упрекает его в жестокости. На что муж справедливо замечает: "Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу, давая ей честный кров имени только под условием соблюдения приличий. Это жестокость?"