Последний брат

— Не надо моих друзей, василевс, — тихо сказал Амар. — Неужели у тебя не найдется какого-нибудь знатного бесполезного дурака, которого не жаль?

— Не найдется, Амар. — Покачал головой Диодор. — Я таких отдалял от трона всю свою жизнь. И те, что еще остались, либо уже далеки, либо еще слишком сильны, чтобы я их мог так послать на риск.

— Мои друзья уже знают? — спросил Амар.

— Что поедут с тобой? Узнают, когда мы выйдем к ним. Но что действительно должно произойти, они ведать не будут

— Почему? — вскинулся Амар. — Как же им не сказать?!

— Потому что всю дорогу им придется ехать бок о бок с мугольскими убийцами, — сухо объяснил император. — И если сказать, то придется твоим друзьям делать вид, что они ничего о том не знают. Я не уверен, смогут ли. Их ведь учили быть воинами, а не лицедеями. А этот труд требует не меньшего искусства, чем махать мечом. Даже тебя я посвящаю лишь потому, что без того не обойтись. Тебе придется быть лицедеем за всех. Итак, ты ничего не скажешь им, Амар. Таков мой приказ. Потому что теперь это не только твоя тайна. Я рискую вместе с тобой. Рискую судьбой моей державы, чтобы спасти тебя. Потому что если тебя схватят, и Урах прознает о моем участии, то не миновать большой войны.

— Даже если меня схватят, я ничего не скажу о тебе, василевс.

— Это ты просто не знаешь, как умеют развязывать языки заплечных дел мастера. Если попадешься, и брат вздумает тебя пытать, прежде чем убить, ты скажешь все, Амар. Поэтому — не попадись. И молчи! Даже друзьям молчи.

— Целесообразность? — горько промолвил степняк.

— Целесообразность, Амар. Для своего блага, для их блага и блага ромейской державы. Для них ты просто тихо исчезнешь во время одной из стоянок, и пусть кони людей твоего деда несут тебя прочь. Пусть твои друзья ищут тебя вместе с муголами — тем достовернее будет все выглядеть. Пусть вернутся домой в недоумении. А истинная судьба твоя пусть для них останется пока неизвестной. А теперь... — Император хлопнул в ладоши, и в конце галереи как тень возник бритый служитель. — Тебя проводят к твоим друзьям, Амар. Ешь, пей, веселись. Если сможешь, и как сможешь. Не удивляй друзей хмурым видом. Я скоро выйду к вам. Иди.

Амар поклонился и со смятением в глазах пошел вслед за служителем.

Ипатий с улыбкой проводил его взглядом. Но как только скрылся Амар и стихли его шаги, улыбка сползла с лица патрикия, и он, не заботясь о роскошных одеждах, сполз на колени перед Диодором.

— О, пощади меня! Пощади мой род, василевс! Сына моего пощади!

— По-прежнему хорош ли план, Ипатий? — хмуро спросил император. — Ничего нового не хочешь мне открыть, пока время еще есть? Не сбился ли ты с пути, гуляя в бескрайних чужих степях?

— Я верен тебе, василевс, и план так хорош, как только может быть — горячо зашептал Ипатий. — Но превратности... О, оставь моего сына, василевс. Или позволь мне поехать вместо него!

— Для державы в военном школяре, без малого молодом воинском начальнике, ценности меньше, чем в таком опытном дипломате как ты, Ипатий, — очень мягко сказал Диодор. — И в конце концов, разве он не солдат? Чем же он лучше прочих? Он получит приказ и поедет. Даст бог, вернется. А ты, Ипатий, коли так любишь сына... Не приказчик я тебе в личных делах. Но советую. Он сейчас здесь, рядом. Помирись с ним. Лучшего времени, может, и не будет. Свою судьбу никто не ведает... А теперь встань, и идем.

* * *

Стол был хорош, особенно после сытной, но однообразной школьной кормежки. И если что слегка и портило угощение, так это лишь присутствие комеса Феофилакта. Потому что, хоть и не плохой он человек, но при непосредственном начальнике и шутки, и разговоры, и смех, знают меру, и полной свободы нет. Наверное, поэтому они так мало говорили о внезапно всплывшем высокородии Амара, кроме нескольких общих фраз (Амар-то наш!... Оказывается... Д-аа!...). Это ими было отложено для своего, узкого круга. Зато охотно обсуждали поединки, ошибки и правильные решения, и как им показались этериоты. Похвалили секироносца Мешу, порадовались, что их миновал великан-Тугарин, похвалили себя, — куда же без этого... Тут и Феофилакт, опытный воин, сказал много толкового и по делу, и за столом стало посвободнее. Трофим как раз расправился с ломтем свинины, и соблазнившись примером смачно чавкающего Тита, ухватил в рот печеное яблоко с корицей, когда дверь трапезной открылась, и слуга пропустил внутрь Амара и Юлхуша. Оба прошли к местам за столом, и принялись за трапезу. Трофим окинул Амара внимательным взглядом. Вид у того был какой-то очень... собранный. Но расспрашивать при Феофилакте опять же не хотелось. 'Спрошу потом', — решил Трофим.

А через пару минут та дверь, через которую вошел в трапезную Амар, снова отворилась, и появился император, а за его спиной в проеме мелькнул благообразный царедворец в зеленом с золотом. И сидевший рядом Тит на мгновение перестал жевать, будто подавился очередным печеным яблоком. Но уже закрылась дверь, и царедворец исчез...

Увидев императора, все поднялись. Диодор подошел и встал во главе стола, где ему удобно было наблюдать за остальными.

— Воины, — обратился к ним император. — Сегодня вы узнали, кто такой на самом деле Амар. Теперь вам надо узнать о нем еще кое-что, потому что это касается и вас. Мугольский хаган, правящий брат Амара, отзывает его обратно в свою ставку. Амар-Мэргэн возвращается домой. Он не окончил последний год обучения школы, но думаю, комес Феофилакт согласится, с его досрочным выпуском и присвоением звания декарха?

Феофилакт согласно кивнул.

— Достоин он того, василевс, и не потому что каганский сын.

Император продолжил.

— Отряд этериотов будет сопровождать Амара до границы моих владений, туда, где его примет мугольский эскорт. Вам же, молодые воины, будет поручено малой свитой сопроводить Амара-Мэргэна и далее, до самой ставки его брата. Дабы не чувствовал он одиночества, пока не прибудет на родину, и не восстановит забытые за годы родственные узы. Чтобы ничего худого не случилось с ним на ромейской земле, будете беречь его и как друга, и как важного иноземного посла.

Императору снова удалось их ошарашить. Диодор оглядел контубернию и улыбнулся:

— Вы же не против небольшого путешествия?

Радовалась контуберния. Нежданное путешествие открывалось перед ними вместо школьной муштры. Но даже в своей радости Трофим заметил, что спокоен, но не весел Амар, и сидит с тревожным вопросом в глазах Юлхуш. Это царапнуло, удивило, но вскоре смылось общим напором радости. И Трофим забыл об этом, и в тот день более не вспоминал.

* * *

И завертелась для контубернии чехарда сборов. Это было суматошное и хорошее время. Суматошное, потому что, несмотря на строгий военный порядок, потребовалось нашим молодцам закончить множество дел и сдать на склады казенное снаряжение. Вся эта беготня своим рваным ритмом ломала ставший привычным за годы размеренный темп жизни, где большая часть дня была распланирована и известна загодя. Хорошее — потому что никто кроме высшего школьного начальства в лице Феофилакта вообще не знал, что происходит. Но был приказ, согласно которому первая контуберния первой учебной тагмы Эфес выпускалась досрочно. Контуберналы с получением младшего начального звания должны были вскоре убыть неизвестно куда. Хмурились инструкторы, шептались и приставали с вопросами товарищи из других подразделений, и слухи — реяли бесплотные слухи, сталкиваясь, совокупляясь, приумножаясь и принимая совсем уж чудовищные формы — благоприятные или ужасные, в зависимости от того, как относился распускающий оные к нашим друзьям. Ореол большой тайны светился над контубернией. Разглашать же её они по приказу императора не имели права.

Впрочем, их это не очень тяготило. Потому что тайну трудно хранить в одиночку, она распирает изнутри, как забродившее вино распирает мех. Но друзья могли обсудить свое новое назначение между собой, и их не распирало. Напротив, сохраняя свой секрет, они переисполнялись чувством некоторого превосходства над товарищами и даже начальными людьми школы, а в их молодом возрасте такое ощущение особо приятно греет душу. Поэтому в ответ на все вопросы друзья молчали, принимая вид наиболее соответствующий их характеру. С таинственной важностью пыжился Тит. С довольной снисходительной улыбкой ходил Фока. Солидно с сознанием собственной цены отмалчивался Улеб. С видом, утомленным раздумьями о делах великих и важных, бродил Трофим. Правда, ближе к увольнительным ему уже не было нужды ничего изображать, и личина уступала место реальным раздумьям, как укротить обвивавшее его тысячей щупалец неуемное любопытство Эрини, которая одна одолевала его больше, чем все вопросы сослуживцев. И этот его вид — будто разговаривая, Трофим находится совсем в другом месте, думая о вещах нездешних — бесил некоторых сослуживцев до крайней крайности. Тем более, как они подозревали, что ему как старшему контубернии, возможно, известно даже более, чем остальным. Наконец, Амар с Юлхушем делили одно настроение на двоих. Амар не посмел ослушаться приказа императора в отношении контубения, но Юлхушу, своему побратиму, он все рассказал. Не мог не рассказать. И теперь у них была тайна в тайне. Для них все последние дни были приготовлением к сложному делу, от успеха которого будет зависеть их жизнь. Их озабоченность, в отличие от друзей, была не напускной, но от этого она же выглядела куда более органичной и уязвляла посторонних даже более.

В любом случае, все это очень сильно будоражило школу и вызывало раздражение старых инструкторов, которые очень не любят, когда в подчиненных им кругах что-то будоражится без их прямого приказа. Все это кончилось тем, что за день до досрочного выпуска оптион Плотин подловил Тита на мелкой небрежности и отрядил всю контубернию на очистку школьных отхожих мест. Места эти — слава цивилизации — были не обычной для окраинных лагерей выгребной ямой, а каменным водоносным желобом, над которым проходили специальной формы скамейки. Так что наряд этот был не из самых сложных и особого ропота друзей не вызвал. Но когда друзья доложили об исполнении, Плотин тут же отрядил их к новым свершениям — назначив их 'гераклидами'. На школьном жаргоне это означало уборку конюшен. Сам Геракл, как известно, однажды был принужден судьбой совершать сходные действия по уборке за лошадьми, поэтому любой, кто отведал той же работы, вроде как частично приобщался к его славе, и становился достойным именоваться его потомком... Тут уж дерьма предвиделось порядочно, и Тит даже рискнул, испросив разрешения задать вопрос — за что же такая несправедливость? В ответ Плотин доходчиво и ярко пояснил, что поскольку они выпускаются досрочно, то все равно недополучат причитающееся им количество работ, которые придется выполнять остальным ученикам, поэтому справедливость — вот это она самая что ни на есть. Он, Плотин, хоть и не полностью, но все же восстанавливает нарушенный мировой порядок.

— А кроме того, может это хоть немного поумерит противное самодовольство на твоей блудливой роже, ушастый щенок! — рявкнул Плотин Титу, и дискус на этом исчерпался.

Вечер вышел томным, и кроме собственно процесса запомнился ехидными комментариями мстительных сослуживцев, которые не преминули подойти к конюшням воспомоществовать бездельными советами... А поскольку провозились они почти до темна, то и в баню сходить уже не успели.

На следующее утро было построение по поводу досрочного выпуска. Феофилакт сказал краткую, но душевную речь, подошел к застывшей шестерке, и едва заметно морща нос, укрепил на их портупеях медальоны декархов. С глухим звуком буцкнули в грудь и взметнулись единым движением сотни рук, отдавая салют. Вот и все. У армии стало на шесть учеников меньше и на шесть младших командиров больше.

Трофим поймал себя на мысли, что он столько раз во время учебы, ворочаясь на жесткой койке, представлял себе этот момент и думал, как будет волноваться... А на самом деле особого волнения и не вышло. Во-первых, устал вчера, а во-вторых, вся эта чехарда с предстоящим путешествием несколько сместила чувства, и волнение оказалось не таким уж и сильным.

После скромного церемониала они быстро попрощались со знакомцами из других контуберний и попали в распоряжение дворцового человека, который ждал их загодя и должен был препроводить ко дворцу. Дворцовый слуга такой закалки, как Феофилакт, не имел, и потому не то что морщил нос, а чуть ли не завернул его трубочкой, и всю дорогу старался держаться в дальнем авангарде.

Трофима с друзьями его страдания не особо трогали, и они шли, наслаждаясь неспешной прогулкой и щеголяя своими медальонами. Всем встречным, кто хоть немного понимал, было понятно, что идут выпускники элитной школы, потому как далеко не всегда десятников как самых нижних командиров снабжали медальонами установленного образца.

Во дворце их передали на попечение другому человеку, и они попали в отлаженный административный механизм. Их поселили вместе в большом гостевом покое, и там же организовали горячую баню, что вызвало немалый восторг, омраченный лишь тем, что все прислужники почему-то были сплошь мужики. После этого к ним приходили портные люди и сняли с них мерки, делая какое-то быстрые заметки на восковых табличках. Но вот после этого надобность их тревожить отпала, беспокоили только, чтобы пригласить к столу, и несмотря на добротную кормежку и мягкие постели, на второй день им стало скучновато. Василевс их к себе не звал, видимо, будучи занят важными державными делами. Перемещение их было ограничено гостевым сектором, причем для не самых знатных гостей, в котором все покои, кроме выделенных контуберналам, в этот момент пустовали. На выходах их останавливала дворцовая стража с каменными лицами, которая на все вопросы коротко отвечала, что на их счет нет никаких инструкций, а значит, и выпускать их не велено. В конце концов, не дожидаясь, пока они начнут сатанеть от скуки, друзья отловили одного челядина, принесшего обед, и попросили его передать по начальству, о их горе:

— Когда едем, непонятно. Так чего хотя бы не выпускают в город, тем более, — тут особо заострился Трофим, — что у некоторых там есть родные и близкие?

Слуга оставил обед, обещал все передать и не обманул. Через несколько часов к контуберналам явился наголо бритый человек в простой коричневой рубахе, который представился дворцовым распорядителем, и сообщил, что контуберналы при сопровождении приставленных к ним слуг могут ходить в тренировочный зал. А кроме того, все, кроме Амара, которого высокий статус теперь обязывает оставаться во дворце, могут выйти в город для улаживания своих дел, с тем, чтобы вернуться во дворец к завтрашнему, до полудня.

Это их обрадовало. И за исключением Юлхуша, который решил остаться с Амаром, четверо друзей вышли в город, и провели день и ночь как могли, и как считали правильным.

* * *

Тит миновал дворцовую стражу и встал, озираясь, за воротами, подумывая, куда лучше направить стопы.

— Подвезти? — спросил сзади знакомый голос.

Обернулся Тит. Стоит недалеко от ворот паланкин — закрытая кабинка с сиденьями, которую слуги за ручки носят. Четверо крепких мужиков у его ручек скучают, а в паланкине за отодвинутой рукой занавеской — отец.