Рукопись из Тибета.

Все вокруг заполнили душераздирающие крики.

Сбоку от меня треснула обшивка — разверзлась громадная дыра, кресло сорвало с кронштейна и, вместе со мной, высосало в аэродинамическую воронку.

— Мама!! — завопил я в бешеном вихре несясь по спирали вниз, а потом исчез в высоком фонтане брызг, возникшем в конце полета.

-Б-б-у-у, — задолбило в ушах, в рот хлынула вода, а в глазах зарябили пузырьки воздуха.

Тело в конвульсиях забилось в глубине, последним усилием воли я рванулся вверх и, кашляя, всплыл на поверхность.

Там, отплевываясь, чуть отдышался, огляделся и увидел неподалеку берега обширного водоема.

Справа, со скального плато, туда низвергался несколькими каскадами водопад, а впереди темнели густые заросли.

Из последних сил, стеная и хрипя, я поплыл к ним, выбрел из воды и рухнул на песок у ближайших деревьев.

Когда очнулся, солнце поднималось над горизонтом. Электроника наручных часов показывала восемь утра, все тело нестерпимо болело.

— Это ж надо, — с трудом поднявшись на ноги, взглянул я в небо, откуда вчера рухнул, а затем перевел взгляд на череду лесных великанов со срезанными верхушками. — Повезло мне, в отличие от других туристов.

Затем подошел к воде, ополоснул лицо, хлебнул пару раз из ладони и поплелся в сторону зарослей. Откуда слышались пение птиц, звон цикад и другие, непонятные мне звуки.

При ближайшем рассмотрении, заросли оказались джунглями. Такие я видел только в кино, что вызвало изрядное беспокойство. Но делать было нечего, нужно было как-то выбираться.

В сторону падения самолета я не пошел, ибо местность была явно непроходимой, да и вряд ли кто из летевших вместе со мной, остался жив. При таком раскладе.

Решил направиться вдоль водного пути, поскольку озеро, в которое упал, скорее всего, было речным заливом. На это указывало медленное течение воды в нем и теряющиеся вдали берега. Что внушало благие надежды.

Как известно, все реки впадают в море или океан, по их берегам селятся люди, а потому следовало двигаться по течению вниз. Других вариантов не было.

Но для начала следовало подкрепиться. В последний раз я ел много часов назад, организм требовал калорий.

В карманах штанов и пиджака, которые выглядели не лучшим образом, помимо бумажника с влажным паспортом и франками, а также зажигалки с размокшей пачкой сигарет да перочинного ножа, больше ничего не имелось.

Разложив их для просушки на плоском камне у берега и прихватив с собой нож, я направился в заросли леса, надеясь там найти чего-нибудь съедобное. Не получилось.

Перевитые лианами деревья были неизвестных мне пород, и бананов или кокосовых орехов на них не наблюдалось, хотя в кронах носились и орали небольшие рыжие обезьяны, обеспокоенные появлением незваного гостя.

На разнообразных кустарниках подлеска ягод тоже не просматривалось и, спустя час, я, несолоно хлебавши, вернулся на берег.

Усевшись на камень, проверил россыпь сигарет с зажигалкой (они высохли и годились в дело), размяв одну, закурил. Надеясь обмануть желудок.

Глаза меж тем блуждали по берегу, и неожиданно узрели метрах в тридцати впереди, движущийся со стороны песчаной дюны к воде, выпуклый объект.

— Дак это ж ..! — едва не подавился я сигаретой и, вскочив, припустил в ту сторону.

Через минуту потенциальный обед, в виде здоровенной черепахи, лежал нижним щитком вверх, по инерции шевеля лапами, а я довольно потирал руки — подфартило!

Затем в голове мелькнула мысль, — а откуда она ползла?

— Известно, откуда, — подсказал внутри моряк. — Не иначе откладывала яйца.

— Какие на хер яйца! — возмутились там же остальные. — Давай, кончай ее и на огонь! Жрать очень хочется!

Тем не менее, я прошел по следам, оставленным пресмыкающимся, и в начале их нашел горку песка. А раскопав, обнаружил в глубине полсотни светлых крапчатых яиц. Величиной с гусиные, кожистые и мягкие на ощупь.

Живе-ем, — облизнулся, складывая их в подол рубахи.

Спустя еще час, Этьен Готье сидел, скрестив ноги по турецки, в тени деревьев у догорающего костра и с удовольствием поедал яйца. По вкусу они напоминали куриные, но были более нежными и маслянистыми.

Черепаху, я поместил в выкопанную неподалеку в песке яму. Огородив ее для надежности срезанными в лесу прутьями.

— Ну вот,— сыто икнул во мне моряк, когда трапеза была закончена. — Слушай всегда меня. Остальные составляющие помалкивали. Не иначе им было стыдно.

После обеда я уснул, сунув под голову пиджак, сладко и безмятежно. Пробуждение было не из приятных.

Рядом стояли три коричневых дикаря с копьями в руках, тихо перешептываясь. Заметив, что я открыл глаза, они отпрыгнули в сторону, нацелив их в меня. Явно собираясь прикончить.

— Не иначе каннибалы! — мелькнуло в голове. — Щас заколют и сделают кай-кай*. Такое уже было с мореплавателем Джеймсом Куком.

Но, как известно, русские не сдаются.

В следующий момент я вскочил, схватил лежавший рядом перочинный нож и принял боевую стойку.

— Ну, кто первый? Начинай! Попишу гады!! — заорал на великом и могучем.

От моего клича с ближайших деревьев сорвалась стая попугаев, а самый рослый и мускулистый из дикарей (другие были много ниже) выпучил глаза, — ни х... себе? Русский...?!

Теперь уже опешил я, но быстро овладел собою и сказал: — вообще-то я француз. А это просто так. С перепугу.

— Да ладно, — ухмыльнулся здоровяк. — Я тоже вроде как индеец. После чего проболоболил* что-то своим. Дикари опустили орудия убийства.

Чуть позже стороны сидели друг против друга на песке, скрестив ноги, и вели дипломатическую беседу. В ней участвовали я и тот, что знал русский. Остальные с интересом меня рассматривали.

При этом выяснилось, что вместо Бутана я попал в Венесуэлу, нахожусь на берегу великой реки Ориноко, а аборигены — индейцы племени пираха.

— Вот тебе бабушка и Юрьев день — расстроено подумал я. — Это ж надо куда занесло. Гребаные террористы.

— Да, брат, влип ты по самые не горюй, — покуривая мою сигарету, — значительно изрек здоровяк, оказавшийся вождем племени.

Его звали Андрей, а у соплеменников Кайман, и парень был украинцем. В свое время он закончил мореходку в Херсоне, плавал штурманом в торговом флоте, но случилась беда: при заходе в порт Каракаса загулял в местных кабаках и отстал от судна.

Затем был таксистом в Маракайбо и собирал каучук в сельве*, а потом пристал к индейцам. Где проявив себя, став вождем их племени.

— Вообще-то пираха раньше жили в Бразилии, но потом ушли сюда, на Ориноко, — сообщил Андрей, мечтательно пуская кольца дыма — Тут рай земной. Честное слово.

О себе я рассказал, что наполовину француз (мать была русская), по профессии журналист, летел в Бутан сделать репортаж, но не привелось. Какие-то отморозки захватили самолет, а потом случилась то, что случилось.

— Не забирай в голову, — рассмеялся Кайман. — Что Бог не дает, все к лучшему.

А репортаж можешь написать о нас, — кивнул на своих спутников. После чего представил их мне. Одного звали Кокои, второго Ораха.

Те поочередно хлопнули себя ладонями по груди, согласно кивая головами.

Желая закрепить знакомство, я предложил зажарить сидевшую в яме черепаху, а к ней испечь оставшиеся эмбрионы, что было воспринято гостями с воодушевлением.

Индейцы тут же вытащили рептилию наверх, быстро лишив ее жизни и принявшись разделывать; я оживил все еще тлеющий костер охапкой сучьев, а Кайман, сходив к приткнутой у берега лодке, вернулся с оплетенной лианой тыквенной бутылью. В которой что-то заманчиво булькнуло.

— Самогон из папайи,— угнездил ее рядом с костром. — По бердянскому рецепту.

Вскоре на сооруженном индейцами вертеле, истекая соком, дразняще запахло мясо, в углях, на подложке из душистой коры зарумянились, словно пирожки, яйца. Все было готово к действу.

Далее каждый получил свою порцию в изумрудный лист лотоса, Кайман вынул из тыквы затычку, поднес емкость к губам и со словами, "ну, будьмо!" забулькал горлом.

Потом крякнув, передал сосуд мне, — угощайся.

— За дружбу народов! — сказал я, тоже изрядно приложившись.

Напиток был крепчайший, пах ржаным хлебом, и мне очень понравился.

Далее эстафету приняли индейцы, после чего все навалились на яства. В воздухе слышались треск хрящей и чавканье.

Насытившись, мы славно отдохнули в тени, пока жара не спала, после чего забрав с собой остатки провизии, погрузились в лодку.

Она была искусно выдолблена из ствола дерева. Кокои с Ораха дружно заработали короткими веслами, и вскоре мы вышли из залива на широкий простор реки. Катившей воды в сторону океана.

Вокруг открылась впечатляющая картина тропической флоры и фауны.

Зеленые густые леса уходили каскадами к горизонту, меж них, в легкой дымке, просматривались цепи горных вершин и взблескивали озера; в кронах деревьях носились стаи обезьян и слышался разноголосый птичий хор, а по берегам расхаживали сотни цапель с фламинго.

В разных местах из воды то и дело выпрыгивали дельфины, изредка возникали, словно подводные лодки под перископом, темные контуры аллигаторов. Необыкновенным был и воздух. Чистый, словно хрусталь, напоенный запахами цветущих орхидей, трав и пряностей.

— Да, здесь точно, рай земной, — сказал я Кайману (Андрей попросил называть его только так). — Не иначе тут и обретались Адам с Евой.

— Так я ж тебе говорил, — рассмеялся он. — Почему и сбежал от цивилизации.

— А расскажи-ка мне о своем племени, — поудобнее устроился я на банке*. Что они за люди? Интересно.

Все это время подданные вождя невозмутимо опускали весла в воду, чавкая какие-то листья.

— С удовольствием, — ответил он. — Кстати, пираха очень занимательные ребята. Вот, например, что говорят друг другу люди, отправляясь спать?

— Ну, там, "доброй ночи", "спокойного сна" или "хорошего отдыха" — пожал я плечами. — У всех свои заморочки.

— Точно, — кивнул головой Кайман. — В разных культурах эти пожелания звучат, по-разному, но в основном все они высказывают надежду говорящего на то, что его оппонент будет спать крепко, сладко, видеть во сне розовых бабочек и воспрянет утром свежим и полным сил. К новым трудовым подвигам.

По-пирахски же "Спокойной ночи!" звучит как "Только не вздумай дрыхнуть! Тут всюду змеи!" Пираха считают, что спать вредно.

Во-первых, сон делает тебя слабым. Во-вторых, во сне ты как бы умираешь и просыпаешься немножко другим человеком. И проблема не в том, что этот новый человек тебе не понравится — ты просто перестанешь быть собой, если станешь спать слишком долго и часто.

Ну и, в — третьих, — вздохнул Кайман, — змей тут и правда навалом. А кроме них полно других ядовитых и агрессивных гадов. Не говоря про духов, которые сидят в кустах и только и мечтают о том, чтобы прыгнуть тебе на шею и незаметно высосать кровь из затылка.

Так что пираха не спят по ночам. Дремлют урывками, по двадцать-тридцать минут, прислонясь к стене хижины или прикорнув под деревом.

А остальное время охотятся, рыбачат, танцуют у костров и играют с детьми или собаками.

— М-да,— покосился я на спутников вождя. — Действительно, занимательные.

— Это что! — оживился Кайман. — Слушай дальше.

Сон, по их мнению, изменяет пираха — любой из них помнит, что раньше вместо него были какие-то другие люди. "Те были гораздо меньше, не умели трахаться и даже питались молоком из женских грудей. А потом они все куда-то делись, и теперь вместо них — я. И если я не буду подолгу спать, то, возможно, и не исчезну".

Обнаружив же, что фокус не удался, и он вроде как поменялся, пираха берут себе другое имя.

В среднем хитрецы меняют его раз в шесть-семь лет, причем для каждого возраста у них есть свои, отвечающие запросам. Так что по имени всегда можно сказать, идет речь о ребенке, подростке, юноше, мужчине или старике. Вот такая хреновина.

— И по сколько ж имен сменили эти парни? — кивнул я на размеренно гребущих индейцев.

— По четыре, — растопырил пальцы на ладони рассказчик.

— Я-я, натюрлих, — осклабился Ораха, а Кокои лукаво прищурился.

— Ни хрена себе! — аж подскочил я в лодке. — Откуда он знает немецкий?

— Когда пираха жили в Амазонии*, у них долго скрывался нацист. Сбежавший после войны из Германии. Они даже помнят песню "Лили Марлен". Но поют, только когда пьяные.

— Чем глубже в лес, тем толще партизаны, — удивленно покачал я головой. — Интересно излагаешь.

— Ну, так вот, — опустив в воду руку, хлебнул из ладони бывший моряк. — Возможно, именно такое устройство жизни, при котором ночной сон не разделяет дни с неизбежностью метронома, позволило пираха установить очень странные отношения с категорией времени.

Они не знают, что такое "завтра" и что такое "сегодня", а также плохо оперируют понятиями "прошлое" и "будущее".

Из примет колеса времени в сельве — лишь частые сезоны дождей, сменяющиеся сезонами относительно сухими. Так что никаких календарей, счета времени и прочих условностей мои подопечные не знают.

А потому никогда не задумываются о будущем, так как просто не умеют этого делать.

Кроме того, пираха не делают запасов еды. Вообще.

Они просто ловят ее и едят (или не ловят и не едят, если охотничье-рыбацкое счастье им изменяет).

Мысль о том, чтобы засушить, закоптить, заготовить что-либо впрок, просто не приходит им в голову. Хотя это можно понять.

Зачем стараться, если в следующий раз вместо тебя может проснуться какой-нибудь совершенно посторонний человек? Пусть мерзавец сам попотеет, махая острогой на реке или стреляя из лука.

Их женщины сажают овощи и некоторые злаки на маленьких огородах в сельве — что у пираха единственный пример хозяйственной дальновидности, дальше этого дело не идет. Когда у пираха нет еды, он относится к этому безразлично.

Едят в племени не чаще двух раз в сутки и нередко устраивают себе разгрузочные дни даже тогда, когда пищи в деревне много.

Ни один белый, за исключением меня, — сказал с гордостью Кайман, — не сумел выучить их язык. Поскольку он уникален.

Ничего похожего на Земле больше не встречается.

То, что в языке всего семь согласных и три гласных, — это еще ерунда. Куда больше проблем со словарным запасом.

Местоимений, скажем, индейцы почти не знают, и, если им очень нужно показать в речи разницу между "я", "ты" и "они", пираха неумело пользуются местоимениями. Которые употребляют их соседи — индейцы-тупи (единственный народ, с которым пираха до сих пор кое-как контактирует).

Глаголы с существительными у них особо не разделяются, и вообще любые привычные нам языковые нормы тут, похоже, утоплены за ненадобностью.

Например, пираха не понимают смысла понятия "один". Вот барсуки, вороны и собаки понимают, а пираха — нет.

Для них это настолько сложная философская категория, что любой, кто попытается поведать моим парням, что это такое, заодно может пересказать им теорию относительности.

Цифр и счета они тоже не знают, обходясь всего двумя категориями: "несколько" и много". Две, три и четыре пираньи — это несколько, пять — туда-сюда, а вот шесть — это уже явно много. А что такое одна пиранья? Это просто рыба. Проще русскому растолковать, для чего нужны артикли перед словами, чем объяснить пираха, зачем считать пиранью, если это пиранья, которую не стоит считать.