Ведьмы танцуют в огне

Судьи прекратили все разговоры и дружно уставились на Фёрнера. А на лице того блуждала полуулыбка.

— Вы сами слышали, что её муж сказал, что она сохранила девственность. Он так же не упрекнул её в колдовстве. Следовательно остаётся лишь её... хм... уродство. Врождённая особенность. Corporalis anomalia. Но разве виновна она в этом?

Судьи молчали, а викарий продолжал.

— Так какой же приговор мы ей вынесем? Обвиняется в 'нарушении божественной симметрии'? Но, позвольте, разве стоит винить скульптуру в её непропорциональности? Любой нормальный человек вам скажет, что винить в этом стоит скульптора. Но ведь это ересь! Всё, что создаёт Господь, служит его неисповедимым целям. Я считаю, что эта девушка не только невиновна, но даже полезна. Да, да, полезна! Если Господу было угодно создать её с пятью сосками, кто знает, может быть ими она выкормит пятерых верных католиков?

— Невиновна! — сказал Шварцконц.

— А как же нечувствительность к боли? — спросил Герренбергер, в отвращении приподняв верхнюю губу.

— Но ведь кости человека и мозг его тоже не чувствительны к ней, — парировал Фёрнер. — Может быть для того Господь и наградил её соски таким свойством, чтобы их не ранили зубки малышей?

Судьи одобрительно закивали.

— Ладно, — махнул рукой Герренбергер. — Согласен. Оправдать.

Лицо Кристины засияло, улыбка проступила сквозь слёзы, как солнце сквозь тучи.

— Готфрид, проводите её, — сказал викарий.

— Разрешите мне! — встрял обычно вялый и безынициативный Отто Кляйн.

— Хорошо, — ответил Фёрнер с некоторым удивлением. — Извольте, отведите вы. А вы, Готфрид, собирайте инструменты и пойдёмте, выпьем вина.

Вечером они с викарием пили его любимое белое франконское и болтали о разных пустяках. Эбенхольц присутствовал тут же и надоедал цитатами из своей будущей книги. Но постепенно разговор перешёл на тему, которая всех волновала:

— Стоило ожидать, — говорил Фёрнер, — что в войне с Данией мы победим.

— Лютеране вернули нам два архиепископства, дюжину епископств и монастырей больше сотни, — уточнил Эбенхольц.

— Да, — кивнул викарий. — Но в начале года шведы захватили остров Рюген. Это раньше их удерживала война с Польшей за Балтийское побережье, но теперь у них развязаны руки, и Россия им помогает. Эти обстоятельства дают мне право полагать, что в грядущем война будет происходить и на наших землях, поскольку у шведов новейшее огнестрельное оружие и пушки. Боюсь, как бы они не добрались до Бамберга.

— Мне приходилось слышать, что их величество уволили известного чешского аристократа за попытку захватить престол...

— Это всё наветы, — отмахнулся Фёрнер. — Уверен, что Валленштейна оболгали придворные, чтобы самим выслужиться. Его наняли для войны с Данией, у него было множество возможностей захватить престол, но он не сделал этого. Вот увидите, император позовёт его назад, как только поймёт, какого союзника потерял.

— А как вы думаете, герр Фёрнер, долго ещё продлится война? — спросил Готфрид.

Фёрнер отхлебнул вина и вздохнул.

— Если ты читал мой труд 'Panoplia Armaturae Dei', то ты знаешь, как я отношусь к этому вопросу, — он оценивающе поглядел на Готфрида. — Но ты не читал. Вольфганг?

— Признаюсь, Фридрих.. — виновато начал Эбенхольц.

— Хорошо, объясню кратко. Боюсь, мы не будем рады концу этой войны. Я считаю, что она — одно из последних столкновений сил Света и Тьмы. Чума, Война, Голод и Смерть — все всадники уже здесь, а разнообразные еретики и колдуны помогают дьяволу в этом противостоянии. Ужасно также известное обстоятельство, что многие сочувствуют казнённым и арестованным. С библейских времён повелось, что тот, кого преследуют — несчастная жертва, несправедливо осуждённый, бедная овечка, за которой гонится волк. Но я всегда говорил, что неправота гонителей не означает правоты гонимых.

Дьявол ослепляет самых маловерных обещаниями богатств, славы, власти. Так, например, он действует, через умы лютеранских еретиков, ведя Евангелическую Унию против Католической Лиги. Мы же, истинно и безоглядно верующие, делами нашими и мыслями, стоим против него, потому что именно мы — последний рубеж в этой войне, именно наши души являются тем барьером, через который он не может перешагнуть. И покуда мы чисты сердцем и крепки в вере, дьявольским силам не сломить нас. Всё, что создал Господь на этой земле, охраняется верой нашей.

К счастью обыватели во многом нас поддерживают. Они часто не видят, но чувствуют, что война со Швецией — это война Господа с дьяволом, а ведьмы — предатели, переметнувшиеся на сторону врага. И как только падёт сопротивление, тотчас наступит конец всему. И свет померкнет. Потому-то мы и должны искоренять ересь калёным железом, уничтожать проклятие ведовства на наших землях, не жалея живота своего.

Но в охоте на ведьм имеется один скрытый плюс. Дело в том, что ведьмы — как раз тот самый враг, который помогает нашим рядам сплотиться и стоять, подобно нерушимой стене. А единство в это тяжёлое время — весьма ощутимое преимущество на нашей стороне. Господь поддерживает нас, и, как мы видим, колдуньи сначала начали скрываться, их с каждым днём всё меньше и меньше, а вскоре они и вовсе перестанут существовать.

Готфрид с Вольфгангом согласно кивнули и сдвинули бокалы за победу Господа как на кровавых полях войны, так и в сердцах людей.

Полная луна освещала покосившиеся каменные кресты и надгробия. Это было бамбергское кладбище, заросшее и пустое, как и положено кладбищу. Поговаривали, что здесь живёт кладбищенский сторож, но его мало кто видел. Скорее всего это был какой-то свихнувшийся старик, который ходил целыми днями пьяный или спал в укромном уголке своей истлевшей сторожки.

Проржавевшая калитка отворилась со скрипом и Готфрид вошёл внутрь. Зачем он попёрся сюда ночью, прямо из пивной? Наверное, его просто терзали сомнения, действительно ли Альбрехт Шмидт умер. И, даже если умер, действительно ли он похоронен здесь? В последнее время он начал сомневаться во всём.

Узкая тропинка, вытоптанная родственниками и друзьями умерших и погибших. Она петляет между могильных плит, и надгробия, как дорожные камни, отмечающие мили: миля Гретхен Пфаффе, миля Ганса Ульга, миля Германа Обдаха, миля Альбрехта Шмидта... И рядом с ней сидит Эрика, глядя на новую и холодную могильную плиту.

Готфрид подошёл к ней, и положил руку на плечо. Хотелось сказать, что ему очень жаль, но это было бы глупо. Почему жаль? Разве это он виноват?

— Да, это ты виноват! — вдруг закричала Эрика, подняв на него глаза, полные ненависти. — Это ты во всём виноват!

Он попытался её успокоить, совсем растерявшись, но девушка оттолкнула его. И с остервенением начала рыть кладбищенскую землю. Не с тем отчаяньем, которое просыпается порой на похоронах дорогого человека, но с остервенением, похожим на злобу, ненависть.

Готфрид попытался взять её под руки, оттащить, увести, успокоить... Но это была уже не Эрика — когти, похожие на собачьи; глаза без зрачков, слепо смотрящие сквозь него; кривые и острые зубы, пытающиеся ухватить, растерзать...

Он проснулся рывком. На улице было ещё темно, но закрывать глаза больше не хотелось. Ночной кошмар, бессмысленное и бесплотное наваждение напугало его так, как не напугала бы компания пьяных головорезов. Он помолился и спустился вниз. Эрика ещё спала, и Готфрид какое-то время стоял в темноте, любуясь её красотой, её золотистыми волосами. Потом он подбросил дров на тлеющие угли камина и пошёл на кухню, в надежде чем-нибудь позавтракать.

Готфрид уже строил планы на субботу — пойти в пивную, отдохнуть, поболтать с Дитрихом, послушать от него последние сплетни... Однако, появилась работа. Викарий почему-то был очень озабочен тем, чтобы поскорее начать дознания одного из арестованных. Как будто что-то подозревал, но вслух не говорил, так что и в субботу Готфрид встал рано и отправился на дознание.

Он вышел из дома, затворил дверь и вдруг краем глаза заметил человека. Тот стоял на противоположной стороне улицы и глядел на дом. Готфрид повернулся к нему, чтобы рассмотреть. Может быть, это был сосед, может быть, человек просто пришёл к кому-то в гости... пусть даже ранним утром.

Однако незнакомец тотчас отвернулся, надвинул шляпу на глаза и быстро пошёл по направлению к Ланге штрассе. Готфрид проводил его подозрительным взглядом. Странный он был какой-то, но, с другой стороны, нельзя же каждого странного незнакомца хватать и допрашивать.

В Труденхаус он пришёл одним из первых. Раньше его пришли только те, кому в этот день обещали снять срамную железную личину или чугунный крест, которые они должны были таскать с собой, дабы искупить прегрешения.

Пришлось привести молчаливого и покорного Путцера в камеру, привязать к креслу, а потом долго ждать судей.

— Здоров будь, — послышался весёлый голос.

Готфрид поднял глаза — у двери стоял тип в засаленной шляпе грязноватой одежде.

— Я — Фидль, — он прошёл внутрь, не глядя на скорняка, и протянул руку. — А ты?

— Готфрид.

Фидль был крепким парнем. На лице, туповатом, но открытом, играла идиотская полуулыбка, какая бывает у юродивых или пьяных.

— Ну что, Готфрид, кто тут у тебя? — панибратски сказал Фидль и уселся рядом с ним на стол.

Готфрид смерил его взглядом.

— А ты кто?

— Как кто? — удивился тот. — Тоже палач. Жду, вот, когда герры инквизиторы изволят прийти. — Так кто у тебя тут? Колдун или еретик?

— Колдун, — сказал Готфрид. Фидль его раздражал своими расспросами, панибратством и вообще всем видом. Интересно, он всех так расспрашивает?

— А где поймали его? Небось, соседи шепнули?

Готфрид промолчал.

— Ну, как хочешь, — сказал Фидль, не дождавшись ответа. — Сам-то давно тут? Я тебя раньше не видел.

— Три дня.

— А-а, значит, ещё привыкнуть не успел, — кивнул палач. — Это поначалу не очень, а потом привыкаешь. А так работа отличная — мало того, что злодеев пытаешь, так ещё и деньги платят, — он глупо усмехнулся. — Герры судьи, бывает, на обед уйдут, а тебя оставят признание выбивать, чтобы записать потом. Вот уж тут можно душу отвести! Делаешь с ним что хочешь, никто не видит! А если девка попадётся, то вообще... — Фидль причмокнул и мечтательно вздохнул.

— А если люди на улице узнают? — поинтересовался Готфрид. — Не боишься, что отомстят?

— Я-то? — хмыкнул палач. — Неа. Пусть попробуют чего, их самих живо в колодки. Есть, конечно, дураки, но редко. В основном спокойные все. Зыркают страшно, а сделать ничего не могут — кишка тонка.

Послышался лязг входной двери, незнакомые голоса.

— Ну ладно, — сказал Фидль, вставая. — сейчас мне работу дадут. Видел эту, Фогельбаум? Вот бы к ней меня приставили, красивая баба, титьки особенно.

С этими словами он пожал Готфриду руку и удалился. А сразу после него в камеру вошёл Фёрнер.

— Кто это был? — осведомился он.

Готфрид спрыгнул со стола и, вытянувшись перед викарием, ответил:

— Другой палач.

— Что его сюда привело? — спросил Фёрнер, раскладывая на столе какие-то книги, кодексы и прочую литературу, без которой не обходится ни одно дознание.

— Он рассказывал о работе.

— Жаловался? — поинтересовался викарий, усаживаясь.

— Никак нет. Мне показалось, что ему... нравится мучить.

Викарий кивнул.

— Но, герр Фёрнер, разве это правильно? Ведь пытка — это необходимость, а не...

— Я понимаю вас, Айзанханг. Но подумайте сами: здесь он за деньги мучает людей и получает от этого некое удовлетворение, находясь под контролем органов инквизиции и применяя свои умения, если можно это так назвать, к подозреваемым в колдовстве и ереси. А что было бы, если бы этот человек без дела слонялся по улицам, не имея возможности выплёскивать свои низменные желания? Многие из тех, кому здесь платят из епископской казны за пытки и мучения, могли бы, при других обстоятельствах, стать разбойниками, убийцами, насильниками, от которых страдали бы невинные люди. Некоторые из них даже готовы работать за еду, лишь бы...

Готфрид хотел спросить, что с домом Шмидтов, но тут дверь снова отворилась и в камеру вошли Дитрих, худощавый доктор, двое священников и Ганс Шталь.

Пока они усаживались, Дитрих успел поведать Готфриду очередную сплетню, мол, когда стражники вели Путцера в ратушу, он так грозно зыркнул на одного из них, что у того сразу прихватило ногу.

— Рудольф Путцер, как вы объясните своё присутствие на шабаше в Хаупсморвальде в ночь на первое мая?

Голос Фёрнера бился о стены, искажаясь и становясь металлическим. Но в ответ толстый скорняк молчал, только зыркал злобными глазами.

— Путцер? — переспросил Фёрнер. — Вы меня слышите?

Путцер молчал.

— Может он немой? — предположил доктор. — Может быть у него нету языка?

Дитрих подошёл к скорняку и бесцеремонно разжал его челюсти.

— Язык на месте.

— Тогда почему он молчит? Уважаемый, вы — Рудольф Путцер?

— Ну, я, — с неохотой, наконец, пробасил тот.

— Тогда извольте отвечать на вопросы. — викарий поправил шляпу и заглянул в бумаги. — Рудольф Путцер, как вы объясните своё присутствие на колдовском шабаше в Хаупсморвальде в ночь на первое мая?

— Никак, — буркнул он.

— Но вы не отрицаете, что были там?

Скорняк промолчал.

— Путцер? — Фёрнер улыбнулся и оглянулся на священников. — У него какая-то выборочная немота, вы не находите?

Те промолчали.

— Хорошо, — герр викарий кивнул и обратился к Шталю. — Запишите, пожалуйста, что обвиняемый не соизволил отвечать на вопросы, а потому...

— На дыбу его, — скомандовал Готфрид и Дитрих привычно, хоть и с усилием, повернул колесо.

— Ну что, колдун? Будешь признаваться? — поинтересовался Фёрнер.

Но Рудольф Путцер, скорняк из переулка Токлергассе, только краснел и что-то тихо бормотал.

— Что он там бормочет? Не колдовство ли, часом?

— Никак нет, — ответствовал Готфрид. — Ругается.

— Богохульничать изволит? — заинтересовался викарий.

— Никак нет.

И интерес его сразу истаял.

Потом скорняка растягивали на лестнице, как он сам когда-то растягивал сыромятную кожу. Но он лишь потел, краснел и ругался себе в усы, пока хрустели его суставы.

— Этакого толстяка не в миг проймёшь, — посетовал викарий.

Три часа Дитрих старался вовсю, крутил колесо, натягивал верёвки, однако Рудольф Путцер словно ничего не чувствовал, и ругался только для виду. Пришлось отправить его обратно в камеру, а Фёрнер объявил, что все свободны и могут идти по домам. Видели ли что-нибудь его соглядатаи у дома Шмидтов, он так и не упомянул, поэтому Готфрид не спешил домой. Нельзя, чтобы Фёрнер узнал, но и просто ждать было невозможно.

— Гога, ну ты идёшь? — спросил Дитрих, выходя вслед за викарием.

— Не могу, — соврал Готфрид, стараясь, чтобы не услышал Фёрнер. — Мне приказали тут кое-чем заняться.

— Чем? — спросил Дитрих подозрительно.

— Это секрет. Фёрнер не велел мне кому-либо говорить.

Дитрих насупился.

— Чем?

— Я же сказал...

— Тебе трудно рассказать, Гога?