Не хватало только Кирки — где того носило, только он один до сих пор и знает. Пропадал весь понедельник, полвторника и объявился лишь к концу обеда, застукав всю честную компанию за основательно початым столом. Грязный, провонявший гарью, на джинсах запекшаяся кровь, от переносицы к нижней челюсти — едва прикрывшийся корочкой порез. Ни на кого не глядя, попросил у хозяйки водки. Олеся кивнула, молча пошла к холодильнику. Промолчали и остальные — ну явно человеку не до репортажей из центра событий.

Кота немного отпустило после четвёртой подряд стопки, и он принялся наворачивать картошку, которую сам же на днях и покупал.

Лиса смотрела, как он ест, смотрела на его подрагивающие, в ссадинах, руки... ведь, всё это уже случалось прежде — и островок покоя за кремовыми шторами, и промёрзший до синевы друг, и водка, и гражданская война... И где тут трагедия, где отголоски её — уж не будем считать.

Хорошо всё, что кончается — а кончается всё. И какой из этого вывод, господа? Донельзя оптимистический...

* * *

После холодов вдруг резко потеплело — и бабье лето досталось тем октябрьским дням: и страшным, и последующим, когда объявили комендантский час да прочие строгости. Однако сентябрьский снегопад и ледяные ветры даром не прошли: обидевшись на весь свет стояли нахохлившиеся берёзы с клёнами, в едином порыве обронили листву изнеженные городские ясени, каштаны понурились — и только шиповник обманулся той прощальной радостью. И расцвёл, расцвёл!

И правильно — потому что жить чаще всего приходится если не вопреки, то назло. Революциям и войнам. Маньякам, фанатеющим от собственных идей, и обычным хапугам. Хорошо бы, конечно, и плоды успеть принести, но даже если кому-то просто станет на душе хорошо от мимолётной улыбки цветка, — что ж, уже хлеб?

— Спасибо, Лёш, — прозвучало нараспев, но ничуть не кокетливо — беря из ладони друга розовый с жёлтым мохнатым глазочком цветок, Лиса дико растерялась, просто дико... не поздоровалась даже, а уж своё обычное "не-дарите-мне-букетов-пожалуйста-а-а-а!" и подавно забыла ввернуть.

Растеряешься тут — едва успела сказать "пока" однокурсницам, с которыми шла до метро, как за спиной раздалось приветствие, такое робкое, словно сказавший его не был уверен в своём праве обращаться к ней со столь дерзкими речами.

Обернулась: Лёшка! С цветком! А узнать по голосу возможным не представлялось — никогда за ним не водилось такого тихого и невнятного. Ну и пришлось, чтобы одолеть и его скованность и свою растерянность, лезть обниматься, в щёчку целовать. Кто знает способ лучше — подскажите, ладно?

Потому что придуманный Лисой оказался как-то не очень... Лёшка смутился окончательно, и всё время, пока ехали в метро, щебетала она. Упарилась аж: давно такого количества звуков в столь короткое время не издавала.

— А ты тут как оказался, у тебя тут практика, да, ну да-а-а, ты же говорил, что для какой-то конторы будешь программу разрабатывать — так это здесь?

Кивок. "Чёрт, в метро ни фига не поговоришь, надо было трамваем... Завтра. А, нет: комендантский час, не успеть можем".

— Прикинь, нам такое интересное задание дали — надо рецензии на статьи газетные написать, это сложнее, чем на художественный текст, и интереснее, во-оть, сейчас приедем, своих спать уложу и сяду напишу — пока мысли свежие, я между парами успела прочитать — там немного, четыре статьюшки разной тематики, но из одной газеты, можно будет заодно и об издании в целом что-то сказать — потому что в текстах единое направление прослеживается, и преподавательница мне так нравится, так классно говорит — не нудит, а видно, что ей самой интересно, о чём нам рассказывает!

Кивок. "А когда ты свои эти самые напишешь, я их могу набрать и распечатать потом. Выйдем из этого воя, скажу в автобусе".

— Надо же, как мы с тобой встретились — ведь нас из-за комендантского часа на пятнадцать минут раньше решили отпускать, могли бы разминуться — а вот встретились, классно, всё-таки мы ж вечерники, а одна девочка у нас вообще из Электростали ездит, хорошо, наша литераторша пригласила её к себе пожить, пока всё это не закончится.

Кивок. "Закончится, куда оно денется?"

Спринтерская погоня от метро за автобусом завершилась победой наших — и вот они уже в полутёмном и пустом его чреве, трясутся рядышком. Уставшая говорить Олеся уткнулась лицом в лодочкой сведённые ладони, меж которых лежал цветок. Лёша упорно смотрел вперёд, но почему-то видел занятую своей ингаляцией Лису. А её так и щекотала улыбка — от одного только целительного, бодрящего аромата. Не роза, но лучше, потому что...

— Ты не торопишься? До комендантского часа ещё есть время, зайдёшь, может? — спросила она у подъезда.

Тут уж Лёша с ответом медлить не стал:

— Ну, проскочу как-нибудь, даже если задержусь.

Коридор встретил их ярким светом из прихожей — Сашка по возвращении с лекций удумал менять замок, да и завозился вот допоздна. Пришедшие застали тот священный для любого мастера момент, когда творение его рук совершает первый самостоятельный шаг.

Высунув кончик языка и не обращая внимания на текущий по лицу пот, Сашка тщательно прибрал мусор и позвал Алю снять с замка первую пробу. Та улыбнулась и двумя изящными движениями кисти развеяла сомнения любимого.

Раздались громкие и продолжительные овации в шесть ладоней. Горделиво скромничая, Сашка раскланялся и торжественно вручил своим милым девчонкам ключи. Да и тут не обошлось без затей: каждой достался свой брелок. Уж где Сашка раздобыл брелки с эмблемами Мерседеса и Формулы-1, остаётся только догадываться. Куда проще понять, кому какой перепал.

Радостно крутя на пальце колечко с новым брелком, Олеся поскакала с ревизией в кухню на предмет чего бы пожевать. И с огромным удовольствием обнаружила на плите исходящую уютным паром гречневую кашу и только что вскипячённое молоко.

— Шурка, как ты угадала, что я хочу гречку с молоком?

Аля приставила палец ко лбу, картинно задумалась. Но надолго её не хватило — уж очень хотелось поскорее сказать:

— Да Сашка попросил... Вы ж в своём репертуаре, Скворцовы, — телепаете помаленьку.

* * *

Ночные мегаполисы так похожи... словно кошки в темноте. Болезненно-серое небо с рыжеватыми лохмами облаков, тусклые звёзды — и то, лишь те, чьим лучам удаётся пробиться к бессонным зрачкам истомившегося в бетонной коробке аборигена.

Ночами надо спать. Особенно в больших городах, от электрических лучей которых неистовая красота великой матери всего сущего блекнет, становится вроде бы ручной... ошибка! Роковая ошибка горожан, обескровленных рафинированным комфортом.

По центральной аллее Тиргартена осторожно, неуверенно двигалась женщина. Промозглый воздух леденил скулы, лоб. Замёрзли даже глаза. "Почему ни одного фонаря?" — думалось ей. — "Как не похоже на немцев. Как похоже на кладбище".

Кладбище, кладбище... Вся земля — одно большое кладбище и одно беспрестанно родящее лоно. Кормилица, могила и колыбель.

"Что за бред. И почему так темно? И почему я здесь?"

Вместо ответа руки оттянула самая сладкая в мире тяжесть — младенец, завёрнутый в одеяльце. Темнота не то, чтобы отступила, но вдруг стало лучше видно, да и таким родным пахнуло... сладко-кислым и сливочно-нежным, как домашний творожок со сметаной. Личико младенца казалось вылепленным из воска — тонкая кожица изнутри светится, ветвятся ручейки сосудов, острый — уже тогда он был острым — любопытный нос.

"Младенцы снятся к несчастью", — мелькнула глупая мысль, и Татьяна Николаевна тут же поспешила запихнуть её поглубже, поглубже, словно бы подобная чушь никогда и не звучала у неё в голове. "Что за чушь несу? Это же Олесенька — ну как она может принести несчастье? Хотелось мне повидать её — ну так вот она, показали мне. Она со мной, всё в порядке, под моей защитой. Как проснётся, так покормлю", — утешала себя перепуганная женщина.

Ночь усмехнулась. Ни коварно, ни жестоко. Просто — усмехнулась. Потеряло прозрачность небо. Содрогнулись листья, годовые кольца деревьев свернулись спиралями. Корни трав поджали волоски и замерли, пережидая незримую волну ужаса, от которого так холодно, холодно... боже, как холодно груди, когда к ней прижимается камень, поросший влажным мхом.

Надгробный камень со словами: "Семнадцатилетней искательнице интеллектов".

Сердце гулко ударилось об эти слова и заголосило от боли. Татьяна Николаевна разжала руки, камень стал медленно падать ей на ноги, но в полёте превратился в огненную змею. Она грянулась оземь, полыхнули ярче угли на узорчатой спине. Змея обернулась. "Прощай, мама", — её голос донесся до Татьяны Николаевны шелестом листопада, и лишь вихри дыма остались на том месте, где только что завивались кольца пламени.

Она выпала из душной паутины видения, чувствуя, как обмирает тело и бьётся пульс в кончиках пальцев, в животе, на шее, под веками. Рядом памятником незыблемости и стабильности мира храпел муж. Всё было как обычно. И всё было не так. Пустота, оглушительная пустота сквозила из-под ветхой ткани реальности.

— Наверное, так и сходят с ума, — прошептала женщина. И этот ломкий, иссохшийся вдали от любви шёпот стал той самой пощёчиной, что вернул ей сознание. Теперь она знала, что делать.

Тихо, чтобы не скрипнуть кроватью, выбралась из-под одеяла. Не стала нашаривать тапочки — побежала в гостиную босиком. Там, за стеклянной дверцей шкафа, стояла выцветшая до белизны картинка. "Утоли моя печали" было написано на ней.

— Богородица милосердная, спаси, сохрани, защити всех детей на земле — и моих, моих! Девочку мою не оставь в беде! — другая мать взмолилась так неистово, что вздрогнули облака, вспугнутой грачиной стаей закружились над древней столицей древнего царства колючие северные ветры, и озарилось небо синими всполохами звёзд.

* * *

"Нормальные герои всегда идут в обход", — крутилось у Лисы в том, что мыслительным аппаратом называлось сейчас с бааальшой натяжкой. Крутилось, крутилось. Что ж, лучше поздно, чем слишком поздно?

Она стояла над пропастью глубиной семнадцать этажей и пережидала накатившую панику. Хорошо хоть, на это хватило. Дышала скупо, мерно, чтобы голова не закружилась ещё сильнее. Ладони впаялись в перила, чуя каждую выщерблинку металла, а под ногами... мысы кроссовок цеплялись за пять миллиметров железного карниза, выступавшего из-под спереди закрывавших балкон асбестовых щитов.

"Спокойно. Вдох. Двигай ногу. Шевели ногой!" Сначала послушалась одна, затем на окрик поддалась и другая. "Руки теперь. Руки!" Пальцы так и не разогнулись — предпочли терануться по неровностям перил, но ни на секунду их не отпустить.

Она представила себе: вот, соскальзывают кроссовки, — и от захолодевших голеней к животу снежным комом понёсся ужас. Нёсся — и сносил чудом восстановленное спокойствие. Почти тут же Лиса ощутила, как ниже пояса стала невесомой. То могучий инстинкт уже не просто подсказывал — надсаживался: беги!!! — и упрощал беглянке задачу. А разум, холодный и несгибаемый, требовал от тела совсем другого: двигаться медленно, медленно. О, беспощадны челюсти этого капкана — что разум, что инстинкт, сомкнувшиеся... Медленно, я сказала! Сердце шарахнулось о грудную клетку, едва найденное равновесие пошатнулось. Если дать кошмару докатиться до рук...

"Стоять, мать твою!"

Окрик был такой силы, что ужас испуганно замер, свернулся клубком в горле и больше не отсвечивал. Так, чуть дышать мешал, но оно даже лучше: меньше кислорода — меньше психоза.

"Ещё два шага и можешь перелезать. Вперёд!" Мысленно приказать можно что угодно — нет ничего проще. А вот сделать...

Прежде, чем делать, надо думать. И ещё раз думать. И думать снова. И если хоть кроха сомнения в правоте своей остаётся даже после этого — лучше не делать.

А если человек в беде? Если близкий человек в беде?

Нет, ну надо ж было гадости эдакой случиться — а ведь так всё хорошо начиналось!

Давно и не нами замечено: стоит хозяину оставить дом — тот начинает хандрить и фордыбачить. Либо с домочадцами фигня какая-нибудь приключается. Почему? Не, оставим сей вопрос психологам с эзотериками — этот ветер из их епархии.

Случались всякие мелочи без Сашки и раньше, но Лиса как-то этому значения не придавала. Ну, подумаешь, потёк кран? Тоже мне, сложность! Воду в стояке перекрыла, плоскогубцами кран свинтила — а что футболку с прочим бельишком после сменить пришлось, о том история... да и пусть себе молчит дальше. Поменяла там Лиса истёртую шайбочку — знала, где у Сашки припас лежит — и даже собрала всё обратно, без лишних запчастей. Выключатель не работает? И тут ноу проблем. Щиток — вот он, отвёртка отцовская... шурупы сложить, чтобы не раскатились... теперь аккуратненько всё сняаааать... Так — ага, вот! Проводок разлохматился и выполз из-под крепления, одним рыжим волоском только и цепляется за... а за что, собственно? Наверное, за контакт? Неважно. Едва дыша, ласково и терпеливо снять с проводка шкурку... сделать завивку медным локонам, уложить в колыбельку и прикрыть одеяльцем... Теперь — завинтить! Слушаюсь, ваш-родье! Извольте работу пррррринять!

В общем, не обращала Лиса на всякое-такое внимания и правильно делала. Если всё примечать, то на своё, любимое, времени не останется. И потом — ситуации разные бывают, и порой единственный, кто может тебе помочь — это ты сам. И хорошо, если по мелочи — а если по-крупному? Вот и думай, девочка.

Короче, Сашка ушёл в рейс — всё в штатном режиме, всё по плану. Кроме одного: Шурупча, наконец, перестала дичиться! Да, да, да — она осталась ночевать в скворечнике. Ну, что с матерью своей из-за незамужней беременности расскандалилась окончательно — об этом уж не станем... Осталась-то, в общем, совсем не потому, а просто — настала пора улететь из гнезда. Насовсем. Да, поплакала немного, конечно, уткнувшись Олесе в плечо, но вроде утешилась быстро, и ночь прошла, в общем, спокойно. Утром же... утром потянуло низ живота — и на этот раз по-настоящему. А врачица-то предупреждала: давление высоковато, не возбуждайся, с тонусом не шути. Пей вот таблеточки, да не пропускай.

Пропустила... Распсиховалась — и забыла!

Чуть свет — вползла к Лисе в комнату по стеночке:

— Лесь...

Та открыла глаза, отбросила сон, как одеяло. Уложила сестру свою на тёплое ещё место, спросила — чем помочь. Аля назвала лекарство, сказала, где взять. И вот уже дробно сверкают подошвы кроссовок — Лиса летит к Але домой, за оставленными впопыхах таблетками.

Всё бы хорошо — и обернулась быстро, оставив за спиной ошалевших от её бесцеремонного напора Алиных родителей, да вот новый замок... Заело, короче. Напрочь!

Отчаянно понеслись в голове варианты. Стучать? — тревожить Алю, и потом не факт, что и она открыть сможет. Отпадает. Будить Нинель с Брауном? — у Нины инструмента нет. Ломать дверь всем скопом? Это опять нервировать прилегшую Алю. Отпадает. По тем же соображениям отпал звонок Лёше — да и идти ему ещё...

Время, время, время!

Тогда — через балкон, а кухонное стекло постараюсь разбить не очень громко — в комнату дверь закрыта, Аля не услышит, наверняка под одеяло с головой залезла. А одеяло — ого-го! Ватное! В пуд весом — не меньше. Только б не сорваться — иначе ни меня, ни племяшки... Ну, хватит болтать — вперёд, барышня, на мины!