Слепые души

— Аля, прости меня, — только и смогла я выговорить.

В течение следующих пяти минут я рыдала в полотенце, а Альбина успокаивала меня всеми нежными словами, которые только могла придумать. Чувствуя, что в ближайшее время я всё равно не смогу сказать ничего членораздельного, и не желая тратить чужие деньги таким глупым образом, я вернула телефон доктору Якушеву.

— Альбина, это снова я, — сказал он, беря телефон и ласково опуская тёплую руку мне на плечо. — У ребёнка истерика. Да нет, не волнуйтесь, с ней всё в порядке. Перезвоните ей через полчасика, она к тому времени уже успокоится. Трубку она возьмёт, я гарантирую. Ну, всё... Всего хорошего.

Мне было стыдно, но я ревела и не могла остановиться. Рука доктора Якушева поднесла к моим губам рюмочку с жидкостью, издававшей запах валерьянки, и я послушно проглотила её.

— Ну вот, умница, — сказал он, по-отечески гладя меня по голове. — Всё хорошо, успокойся. Всё, всё, лапушка... Ну, ну.

Я даже не обратила внимания, что он перешёл на "ты". Я плакала оттого, что больше не слышала голоса Альбины, моё сердце рвалось к ней, а моё поведение в течение этих двух дней теперь казалось донельзя глупым. Сделал ли это со мной чудотворец доктор Якушев, или я просто поняла, как сильно я люблю её, — как бы то ни было, вместо мертвящей боли я теперь испытывала раскаяние и тоску — мучительную и одновременно сладкую. Больше всего на свете я сейчас хотела, чтобы Альбина поскорее мне перезвонила.

— Пойдём-ка, умоемся, — добродушно скомандовал доктор Якушев, беря меня за плечи. — В ванную, голубка, в ванную.

Я повиновалась, как послушная девочка, и у меня не возникло даже мысли о том, чтобы противиться его сильным и тёплым рукам. Я несколько раз плеснула себе в лицо водой, а он подал мне полотенце. Пока я утиралась, его рука обняла меня за талию — ласково и крепко, и я вся размякла, стала покладистой и глупой. Вдруг внутри у меня натянулась и тревожно зазвенела какая-то струнка, и я испугалась: какую огромную власть имеет надо мной этот человек! Ещё секунда его тёплого, ласкового и вкрадчивого взгляда — и он сможет делать со мной всё, что захочет. Крошечный будильничек с голосом тоньше комариного писка разбудил мою собственную волю, которая собралась в пульсирующий комок у меня под диафрагмой. Его пульсация отдавала в правую руку, и ладонь этой руки я положила на плечо доктора Якушева. Он как будто слегка вздрогнул и отпустил меня. Вырвавшись из-под его чар, я вышла из ванной и вернулась на кухню.

Там я поставила на плиту кастрюлю с водой и опустила в неё три кусочка курицы. У меня отчего-то пересохло во рту и сильно колотилось сердце. И снова — снежные горные вершины, светящийся меч у меня в руке и отвратительная бурая куча дерьма, примостившаяся на соседней скале. Нет, у "дерьма" был язык. И глаза. И ядовитое жало на хвосте... Боль под сердцем. Смертельная тоска, гулкое эхо смерти под рассветным небом, умирание, распад, зима, холод, пустота.

Доктор Якушев стоял в дверном проёме.

— Ты не так проста, как кажешься, — сказал он. — Что-то в тебе есть. И такое чувство, будто ты — не та, за кого себя выдаёшь.

Жуткая зимняя тьма в его глазах, мурашки на моей коже.

Я плеснула в стакан воды из пятилитровой бутылки и с жадностью выпила: меня вдруг одолела сильнейшая жажда. Одним стаканом её утолить не удалось, и я выпила залпом второй. На третьем меня осенило: слишком уж эта жажда странная, она не может быть естественной. Не иначе, это фокусы доктора Якушева, стоявшего у меня за спиной и буравившего меня взглядом, полным мрака. Ответь ему тем же, пропищал бдительный будильничек. Расправь крылья и отбей атаку.

Я на секунду закрыла глаза, ощутив под диафрагмой пульсирующий комок воли, а спиной почувствовав лёгкий холодок. Свет — моё оружие. Обернувшись, я в упор выстрелила в доктора Якушева взглядом, а потом быстро перевела его на вазочку с печеньем: пусть он почувствует голод такого же свойства, что и моя жажда. Наши взгляды были скрещены, как клинки, а рука доктора Якушева сама потянулась к печенью. Он съел подряд три штуки, а на четвёртой остановился и рассмеялся.

— Великолепно... В тебе скрыт огромный потенциал. Ты сама не знаешь, кто ты есть!

Он ослепительно улыбнулся, а потом положил на стол свою визитку.

— Вот мой телефон — на всякий случай, если ты захочешь узнать об этом больше. Где находится мой кабинет, ты знаешь. Ну всё, больше не буду отнимать у тебя время. Когда Альбина перезвонит, пожалуйста, подойди к телефону, не заставляй её волноваться. Всего доброго.

Я проводила его, и на прощание он ещё раз улыбнулся. Пробормотав "до свиданья", я закрыла за ним дверь.

В его улыбке было что-то от Воланда.

Между тем мясо в кастрюле уже кипело, и я убавила огонь, машинально взглянув на часы: пятнадцать сорок. Я принялась чистить картошку, морковь и лук, размышляя над словами доктора Якушева: "Ты сама не знаешь, кто ты есть". Кто же я есть?

Альбина не перезвонила — она примчалась сама. Когда заверещал домофон, я как раз резала картошку кубиками, и нож, соскользнув, порезал мне палец. Сунув пораненный палец в рот, я бросилась снимать трубку.

— Родная, это я, — услышала я знакомый голос. — Пожалуйста, открой, впусти меня!

Я нажала кнопку открывания двери. На лестнице слышались шаги, а я уже поворачивала в замке ключ, чтобы впустить высокую фигуру в чёрном кожаном плаще с широким ремнём и в чёрных лакированных сапогах. Едва переступив порог, она протянула ко мне руки в тугих кожаных перчатках:

— Утёночек!

Обняв её и прильнув к ней всем телом, я сделала Рюрику знак, чтобы он оставил нас вдвоём, но он ждал распоряжений от хозяйки.

— Альбина Несторовна, разрешите идти?

— Иди, — отозвалась она рассеянно.

На кухне булькала кастрюля и лежала недорезанная картошка, но мне было сейчас не до супа: мы с Альбиной слились в прихожей в жарком поцелуе. И мне было плевать, что её плащ холодный.

— Если бы не Андрей Фёдорович, не знаю, достучалась бы я до тебя или нет, — вздохнула она.

Меня пробрал по спине холодок. "Ты сама не знаешь, кто ты есть", — отдалось эхом в ушах. Я зябко прильнула к Альбине.

— Аль, — прошептала я. — Этот твой доктор Якушев — Мефистофель какой-то. Я его боюсь.

— Якушев — Мефистофель? — засмеялась она. — С какой стати?

— Самый настоящий, — сказала я. — Это он только с виду добрый. У него взгляд — мороз по коже! По-моему, он умеет подчинять людей своей воле.

— Да что ты говоришь, солнышко! — с непритворным недоумением проговорила Альбина. — С чего ты это взяла, глупенькая?

— Пойдём на кухню, расскажу, — сказала я.

Альбина сидела у стола, а я резала картошку и лук, тёрла морковь и рассказывала, подробно останавливаясь на своих странных ощущениях. Альбина молча слушала, поблёскивая голенищем лакированного сапога, а потом поймала моё запястье, сжала его и сказала ласково:

— Настёнок, Андрея Фёдоровича не нужно бояться. Вполне возможно, что он обладает необычными способностями, но он направляет их в доброе русло. Он помогает людям.

— Возможно, и помогает, — сказала я, высыпая лук с морковью в сковородку. — Но только в нём есть какая-то жуть. С виду он этакий добренький дядечка, а как глянет — кровь в жилах стынет! Он сказал: "Ты сама не знаешь, кто ты есть". Что он имел в виду?

Альбина улыбалась, поворачивая за мной лицо, как подсолнух за солнцем, будто бы следя за моими передвижениями по кухне незрячим взглядом.

— Я тебе скажу, кто ты есть, милая. Ты ангел, которого мне послали небеса, когда я уже отчаялась и потеряла надежду. Если ты меня покинешь, я умру.

Не знаю, отчего у меня снова выступили слёзы — от чувств или от лука. Расцеловав голову и лицо Альбины, я пошептала:

— Аля, я очень тебя люблю.

Следующие десять минут были посвящены заправке супа. Я крутилась на кухне, как белка в колесе, хлопая дверцами шкафчиков, дверцей холодильника, включая и выключая воду, громыхая сковородой в мойке, а Альбина с улыбкой слушала звуки моей суеты. Я спросила:

— Тебе не скучно?

— Нет, — качнула она головой. — Я счастлива, просто потому что ты рядом. Мне хорошо, тепло и уютно. — И добавила, потянув носом: — Вкусно пахнет. Что ты готовишь?

— Всего лишь куриный суп с вермишелью.

Когда суп был готов, мы съели по тарелке, потом выпили чаю, и Альбина предложила:

— Может, ко мне?

— Я только напишу записку и оденусь, — сказала я.

В синих сумерках уже зажглись фонари. Крупными хлопьями падал снег, и в воздухе пахло зимой. Мы с Альбиной стояли на балконе. Мадина уже ушла, и мы были вдвоём. Тёмные очки Альбины поблёскивали из-под полей шляпы, на перилах балкона сахарно искрился снег, тёмные ветки елей поникли под тяжестью снега, а ветки клёнов были будто обвешаны ватой. Я сняла с Альбины тёмные очки и приложила пальцы к складчатым ложбинкам на месте её глаз.

— Если бы я могла сделать так, чтобы ты снова видела...

Она мягко, но решительно отняла мои руки от своего лица.

— Вряд ли это возможно, заинька. Но чтобы любить тебя, мне не нужны глаза... Я знаю, как выглядит твоё личико: мои губы уже изучили каждую его чёрточку. Мои руки знают каждый изгиб твоего тела, а твой запах я не спутаю ни с чьим другим. А больше мне ничего не нужно.

Глава 9. Удар в висок

...Синие утренние сумерки сменяются серым светом зимнего дня. Скучный заснеженный двор заглядывает в окна, слепая серость неба застилает взгляд. Утро двадцать третьего декабря ничем не примечательно: как обычно, ползут по улице машины, идут закутанные шарфами люди, мёрзнут голодные бродячие собаки. На кухне пахнет кофе и жареной колбасой, Ника курит у форточки. Морозный воздух, втекая сквозь сетку, касается моего лба. Обняв Нику и положив подбородок ей на плечо, я закрываю глаза. И вздрагиваю, когда она говорит:

— Наверно, пойду я. Пора.

Ледяные клещи сжимают мне сердце.

— Ты бы хоть домой зашла, — еле слышно говорю я. — Как же мама?

Она качает головой.

— Если я с ней увижусь, точно никуда не пойду.

— Но ведь она должна знать.

— Я напишу ей записку. Дай мне листок и ручку.

Склоняясь над столом, как прилежная школьница, она пишет строчку за строчкой. В её до боли знакомой — ещё со школы — манере держать ручку я узнаю прежнюю Нику, с которой мы вместе считали птиц в небе и загадывали: если пролетят три птицы, будет то-то, если одна — будет другое. Красивым почерком выводя слова, она строго поджимает губы — она всегда так пишет, и это тоже мне знакомо и дорого. Ручка останавливается и отрывается от листка: Ника задумалась, облокотившись на стол и обхватив пятернёй голову. Я не мешаю ей думать...

Дело было под Новый год — двадцать второго декабря. Ника по телефону сказала кратко: "Надо поговорить". Это меня слегка встревожило, и я ждала её с мурашками волнения. На всякий случай поставила чайник.

Ожидая, я успела вскипятить его два раза. Когда заверещал домофон, я вздрогнула всем телом.

— Я, — услышала я голос Ники в трубке.

Я открыла дверь, она вошла. Мы не виделись уже два месяца, и я всматривалась в неё, примечая все изменения, произошедшие с ней. Она была в чёрной короткой куртке, чёрных брюках и высоких чёрных сапогах.

— Привет, — сказала я.

Она сняла перчатки и кожаную шапку с козырьком, ответила:

— Привет.

Она смотрела на меня прямо и пронзительно, серьёзно, без улыбки. Подстрижена она была по-прежнему коротко, даже немного короче, чем раньше.

— Можно пройти?

— Да, конечно, — спохватилась я. — Раздевайся, проходи. На улице, наверно, холодина... А у меня чайник вскипел. Чай будешь?

Она не отказалась. Я заваривала чай, а она сидела, сцепив на столе руки в замок и глядя прямо перед собой сквозь задумчивый прищур. Такой мрачной я её ещё не видела.

— Что-нибудь случилось? — спросила я, встревожившись. — Ника, ну не молчи так!

Я накрыла её руку своей ладонью, но она через секунду убрала её. Сегодня она была какая-то бледная, вся холодная и подобранная, как пружина.

— Ладно, не буду вокруг да около, — вздохнула Ника наконец. — Скажи мне... Только честно и откровенно. Ты её любишь?

Я не могла врать ей и ответила со всей честностью:

— Да. Очень.

— Понятно, — сказала она.

Встав из-за стола и открыв форточку, Ника достала пачку сигарет, зажигалку и закурила. Сигареты были не "дамские", тонкие и изящные: теперь она курила крепкий "Бонд". Мне это было неприятно и огорчительно видеть: она втянулась.

Я налила чай, а она докуривала.

— Но это не повлияет на нашу с тобой дружбу, — сказала я. — Ты как была моей лучшей подругой, так и останешься.

Она улыбнулась, но как-то невесело. Села к столу, подвинув к себе кружку с чаем, но пить не спешила: горячий.

— Ты очень изменилась, Ника, — сказала я ей. — Я тебя просто не узнаю.

— Ты тоже изменилась, — ответила она глухо.

Мы молча пили чай. Разговор не клеился. Похоже, мы действительно изменились, потому что уже ничего не было по-прежнему. Мы не могли болтать обо всём подряд, как когда-то, вместо этого между нами встало звенящее, как струна, злое молчание. Уставившись перед собой неподвижным взглядом, Ника медленно приглаживала себе волосы то одной рукой, то другой, а потом, проведя по голове обеими ладонями, поднялась.

— Я пойду.

— Погоди, ты же хотела поговорить, — встала я за ней следом, недоумевая.

— Да я уже всё выяснила, — ответила она, направляясь в прихожую.

Я смотрела, как она одевается. Застегнув молнию куртки до самого верха, надев перчатки и надвинув на глаза козырёк шапки, она словно бы облачилась в холодный непроницаемый панцирь, сразу став чужой, незнакомой, усталой.

— Я тебя больше не потревожу, — сказала она.

От этих слов меня пробрал по коже мороз: они прозвучали, как прощание навсегда. Ника держалась вроде бы спокойно и сухо, но её глаза — мёртвые, пустые — привели меня в ужас.

— Ника, пожалуйста, не уходи так, — пробормотала я. — Ну... Мы ведь можем и дальше быть подругами, зачем ты так сразу?

Она покачала головой, положила руку на дверную ручку.

— Да нет, не можем мы быть подругами...

— Почему же, почему?! — чуть не плача, вскричала я. — Всю жизнь могли, а теперь не можем? Как так?

— Да вот так... — Она запнулась, вздохнула и закончила: — Ты не подруга мне, а любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Пойми меня правильно, я так не могу. Мне тяжело оставаться... подругой. Я не могу так, прости. Если ты любишь её, — Ника сделала особое ударение на слове "её", — что ж, я тебе не стану мешать. Будь счастлива. Извини, если... Если что не так.

Ошарашенная её словами, я даже не удержала её, просто тупо смотрела, как она уходит. Опомнилась я, лишь когда послышался стук двери подъезда. Бросившись к окну, я увидела её: она спускалась с крыльца — чёрная стройная фигурка на белом фоне снега. Пройдя несколько шагов, она остановилась, и у меня сжалось сердце: неужели вернётся?! Нет: она остановилась, только для того чтобы закурить, и пошла быстрым шагом прочь, не оборачиваясь.