Консерватория: мелодия твоего сердца

Конечно, когда впереди показались городские ворота, мне снова пришлось поставить блок, но далеко не такой сильный, как в консерватории. Если там музыка пронизывала воздух, звуча везде и всюду в любое время суток, то рабочему люду, по большому счету, петь и играть было некогда: ужно было зарабатывать на хлеб насущный, какие уж тут песни. Тем более утром. Вот вечером — другое дело. С наступлением сумерек из харчевен, трактиров и рестораций слышались и музыка, и пение, и даже нестройный хор подпевающих хмельных голосов. И если бы я захотела задержаться в городе до самого вечера, это не стало бы для меня докучающей проблемой, все же блоки я научилась ставить чуть ли не на уровне инстинктов.

Утренний Керн был таким же, как и всегда: деловитым, суетливым и немного беспорядочным. Мой путь лежал к торговому кварталу, где я могла разжиться новыми писчими принадлежностями. Конечно, в консерватории студентов обеспечивали всем бесплатно, но я предпочитала пользоваться собственными. Мне нравилось записывать лекции в красивых тетрадях, пусть и дорогих, красивыми перьевыми ручками, заправленными чернилами, имеющими особый синевато-черный оттенок. Отец это называл любовью к хорошим вещам, кухарка — аристократической блажью, а мне просто нравилось получать удовольствие от такой мелочи, как совершенно особый скрип пера по дорогой бумаге и наблюдать оттенок высыхающих чернил, напоминающий беззвездное ночное небо.

После лавки с писчими принадлежностями, в которой я провела не менее трех четвертей часа, любовно оглаживая кожаные и тканые переплеты и вдыхая запах бумаги, моя сумка заметно потяжелела, и теперь оттягивала плечо, но это была приятная тяжесть. Заглянув в ряды с фруктами, я устремилась к своей любимой пекарне 'У матушки Потс'. По моему глубокому гастрономическому убеждению, у матушки Потс была самая вкусная выпечка в городе. Не то чтобы я обошла все пекарни Керна... Просто после посещения этой меня ни в какие другие не тянуло. Впрочем, не меня одну.

Открыв дверь, звякнувшую колокольчиком, я убедилась, что в помещении уже стояла приличная очередь за вкусностями, что меня ничуть не удивило. Матушка Потс — крупная женщина, обладательница доброго лица, рыжих мелких кудрей, выбивающихся из-под чепчика, и дородной фигуры — быстро обслуживала посетителей, так что времени хватило только на то, чтобы выбрать, что же именно я хочу купить в этот раз.

Мой заказ — пару пирожных с воздушным кремом и пирожки с шоколадной начинкой — хозяйка лавки вручила мне с приятной улыбкой и пожеланиями замечательного дня и ярких солнечных лучей на моем пути. Признаться честно, если бы выпечка у матушки Потс была не такой вкусной, я бы все равно остановила свой выбор именно на этой пекарне: все же, приправленная доброй улыбкой и ласковым словом, еда, пусть и купленная, намного приятнее.

Приняв пакет и поблагодарив радушную женщину, я вышла из лавки и направилась к самому любимому месту в Керне. Городской холм был местом, где обитала знать и аристократия, здесь дома были ухоженными и чистыми, дворы — тщательно убранными, а деревья — огороженными заборчиками. Улицы на городском холме были тихими. В выходной день, а особенно такой, как сегодняшний, теплый и солнечный, обитатели особняков выезжали на прогулки, в магазинные рейды или просто в гости. Но любила я городской холм вовсе не за это.

Пройдя его по мощеной дороге, прошивающий благополучный район насквозь, я вышла к одной из смотровых площадок, удобно обустроенной изящным заборчиком и несколькими скамьями. Положив сумку на одну из них, подошла к каменному ограждению и в который раз не сдержала восхищенного вздоха. Отсюда, с места, о котором местные аристократы вспоминали редко, пресыщенные видами собственного города, открывался изумительный вид на городской парк. Я набрела на него в один из выходных дней, когда оставаться в Консерватории не хотелось, душа просила отдыха от постоянных блоков и чужих эмоций. А найдя этот чудесный уголок, влюбилась. И теперь приходила сюда каждый раз, как была возможность.

Кто-то скажет, что любоваться парком издали — не самый разумный выбор, когда можно наслаждаться его красотой изнутри, чувствовать запах, иметь возможность прикоснуться к стволам деревьям и листьям. И, возможно, окажется прав. Но отсюда, с высоты городского холма, я могла охватить взором всю его протяженность, любоваться переливами осенних оттенков в кронах деревьев, представляя себе, что стою на утесе перед, настоящим огненным морем, на удивление спокойным. Я могла часами наблюдать за игрой ветра в расцвеченных яркими красками листьях, синхронно колышущимися, словно морские волны, следить за тем, как стайки маленьких птичек перелетают с места на место, скрываясь в разноцветных кронах, и не отвлекаться на мельтешение людских силуэтов перед глазами. Пусть я не слышала шепот листвы и перекличку птиц в ветвях деревьев, но открывавшийся отсюда вид дарил мне такое состояние покоя и умиротворения, что это с лихвой искупало все недостатки.

Когда до начала концерта оставался час с небольшим, а от вкусностей из бумажного пакта от матушки Потс — и вовсе ничего, я поднялась со скамьи и, благодарно улыбнувшись на прощание огненному озеру, отправилась обратно. Концерт должен был состояться в здании городского театра, расположенного как раз напротив мэрии, до которой идти было не так уж и далеко: четверть часа быстрым шагом.

Я не спеша спустилась с холма и, пройдя самое представительное и вычурное здание города, направилась через площадь к противоположному. Городской театр был ничуть не меньше своего оппонента, но если мэрия была оформлена с целью поразить всякого туда входящего, не важно чем: помпезностью или отсутствием вкуса, то оплот культуры был изящен и смотрел на противоположное здание с эдаким жалостливым превосходством из прямоугольных окон, украшенных неширокими гипсовыми наличниками. Не только в элементах фасада, но и внутреннего убранства все в нем было элегантно и лаконично, оформлено с любовью и заботой. Мне искренне нравилось любоваться плодами рук неизвестного мне человека, постаравшегося на славу, чтобы придать респектабельный, утонченный и возвышенный вид зданию.

Перед входом в театр уже образовалась довольно внушительная толпа наряженных господ, увлеченно гомонивших о последних слухах, своих и чужих нарядах, последних приобретениях, недавних нововведениях мэра и, конечно, о предстоящем событии, которое служило мостом перехода к обсуждению уже столичных сплетен, моды и последних королевских указах. Я усмехнулась. Музыка для большинства из собравшихся была не столь важна, как сам факт присутствия на концерте у столь скандальной личности, как Колум Боллинамор.

То и дело с какой-нибудь стороны слышалось возбужденно-смакующее: 'а вы слышали...', 'а вы знаете...', 'три раза отказывался от должности придворного музыканта, три!!!', 'не может быть!', 'как романтично!', 'как непредусмотрительно', и все эти фразы сопровождались блеском распаленного любопытства и предвкушения в глазах.

Студентов консерватории в толпе пока видно не было: все они приобрели билеты заранее, прекрасно понимая, что перед самым концертом тех не останется, поэтому, скорее всего, волна консерваторской молодежи начнет прибывать непосредственно перед началом мероприятия. Выходные — явление нечастое, так что студенты быстро учились использовать выдавшееся свободное время наиболее оптимальным для себя образом.

Оглядев разноцветное и местами блестящее собрание народа, я, наконец, отыскала нужного мне человека, и, прибавив шагу, направилась к нему. Немолодой, полностью седой мужчина со статной, абсолютно независимой выправкой, в черном плаще стоял неподалеку от входа. Хоть его местоположение и сложно было назвать уединенным, все же он создавал впечатление, что находится вовсе не посреди пестрой толпы, а чуть ли не на необитаемом острове. Сколько себя помню, всегда удивлялась этому качеству. Подойдя, поприветствовала кивком, а в ответ получила обыкновенный уважительный легкий полупоклон и такое знакомое:

— Приветствую, леди Адерин.

— Здравствуй, Падрэйг, — улыбнулась я.

— Ваш билет, миледи, — произнес он и протянул конверт, в котором находился вышеупомянутый предмет.

— Спасибо, Падрэйг, — поблагодарила я мужчину, принимая конверт из его затянутой в черную перчатку руки и мысленно хваля себя за решение отправить доверенному слуге записку с просьбой приобрести билет заранее.

— Прошу прощения, леди Адерин, — так дворецкий всегда говорил, когда хотел задать вопрос.

Я поощрительно кивнула, выражая готовность выслушать предмет его интереса.

— Могу я надеяться, что сегодня вы посетите особняк? — лицо пожилого мужчины было невозмутимым, но в глазах проскользнуло выражение, которое всегда приносило мне радость: бывший военный, много лет отдавший служению моему отцу и переехавший в Кент вслед за его дочерью, скучал.

— Думаю, это вполне возможно, — ответила я, не представляя, как после такого взгляда идеально сдержанного мужчины, можно ответить отказом.

— Тогда, возможно, будет лучше прислать кого-нибудь, чтобы вас встретили после концерта, миледи? — довольная вспышка промелькнула во взгляде и мгновенно угасла, уступая место деловитости и беспокойству.

— Не стоит, Падрэйг, я вполне могу дойти сама, да и концерт заканчивается не таким уж и поздним вечером, — с улыбкой ответила я, прекрасно зная, что увижу в следующий момент.

Преданный слуга склонил голову в жесте согласия, одновременно неодобрительно ею качнув, после чего пожелал приятного времяпрепровождения и, дождавшись ответного кивка, двинулся сквозь толпу в обратный путь.

Я смотрела ему вслед и в который раз удивлялась. Знатные господа не замечали чужого слугу, но как будто предчувствовали его приближение и уходили с траектории его движения, плавного, как ход ладьи. Вздохнув, постаралась смириться с тем, что, наверное, никогда не пойму, как ему это удается, я вошла в только что открывшиеся двустворчатые резные двери театра, а за мной чинно и степенно, сдерживая прорывающуюся в движениях торопливость, устремился гомонящий людской поток.

Передав свой плащ гардеробщице и получив взамен номерок, кинула его в сумку и отошла от стойки. Холл был достаточно удобного размера, но сейчас, когда толпа желающий поскорее занять свои места и увидеть знаменитого музыканта наводнила помещение, он казалось маленьким. Высокие потолки, довольно узкие колонны и широкая лестница с коваными перилами, тяжелые портьеры на больших окнах — все это как нельзя лучше утверждало в мысли, что мнение о человеке, задумавшем это здание, как об элегантном джентльмене с отменным чувством вкуса и, что немаловажно, тонким чувством меры, было верно. С удовольствием оглядев холл, ощущая созвучие, гармонию эстетической и смысловой наполненности, я стала подниматься по лестнице на второй этаж.

Широкие двустворчатые деревянные двери, располагавшиеся прямо перед лестницей, были гостеприимно распахнуты, открывая вид на впечатляющих размеров залу. Места в не располагались ракушкой, ряд за рядом расширяясь и возвышаясь над предыдущим, а сцена при таком оформлении казалась жемчужиной. Имелись так же и балконы, но оценить их не представлялось возможным. Мой билет гласил, что наслаждаться музыкой я буду из пятого ряда, а кресло оказалось как раз в центре напротив того места, где должен стоять рояль. Нет, я, конечно, могла бы себе позволить место в первом ряду — да что там, если очень захотеть, при финансовых возможностях моего отца, я могла бы заказать себе кресло и на самой сцене, рядом с инструментом и музыкантом, но какой смысл? Акустика в зале городского театра была превосходной и меня вполне устроили бы места и в середине зала, и ближе к концу. Главное, чтоб не у двери. Пятым рядом я была обязана исключительно понятиям Падрэйга о том, где надлежит находиться дочери его хозяина.

Ну что ж, остается только надеяться, что местная знать окажется не слишком болтливой, и их шепотки не будут отвлекать от главного действа.

Постепенно зал заполнялся, и уже через половину часа в нем не осталось ни единого свободного места. Студенты консерватории тоже уже были здесь, что становилось заметно по более мелодичному гулу отдельных групп с разных концов зала. Я не оглядывалась в поисках знакомых лиц, правда, не заметить первого проректора и некоторых преподавателей было бы сложно: они занимали места в четвертом ряду по диагонали от меня, а проректор так вообще устроился во втором. Конечно, искусство знаменитого оллама не оставило равнодушным и их, талантливо скрывающих собственную заинтересованность, что было несложно, учитывая фонтанирующий энтузиазм студентов, на фоне которого любое проявление интереса казалось пустой формальностью и плохо сработанной маской.

Гудящий разноцветьем голосов зал пронзил негромкий, но звонкий голос серебряного колокольчика. Время концерта пришло. Свет стал гораздо более тусклым, и вслед за ним притихли и потускнели голоса зрителей, постепенно сходя на шепот и исчезая, поглощенные полумраком тишины. Тяжелая бархатная бордовая занавесь, наконец, открыла вид на сцену.

Полукруглое возвышение подсвечивалось по периметру. Источники света были скрыты от глаз оградой высотой всего в ладонь, создавая эффект рассеянного мягкого света, не режущего глаза. В центре сцены стоял большой концертный рояль в черном глянце, словно в парадном фраке, а за ним сидел мужчина. Не знай я, что Колум Боллинамор закончил консерваторию Аберга лет двадцать назад, я бы не дала ему больше тридцати: то ли освещение делало свое дело, то ли наследственности гастролирующего музыканта можно было только позавидовать. Темноволосый и довольно стройный, насколько я могла судить, он не вставал, чтобы поприветствовать зал, и не сказал ни единого слова. Вместо этого в одном лаконичном, но одновременно легком и изящном движении поднял руки над роялем, чтобы через секунду от соприкосновения длинных пальцев и черно-белых клавиш родился первый звук, которому недолго пришлось в одиночестве бороздить пространство огромного зала. Вскоре его догнали и другие плоды любовных встреч.

Я сидела, едва удерживая челюсть на месте, чему была обязана скорее воспитанию, чем собственной выдержке. Впервые мне доводилось видеть, чтобы музыкант так откровенно и искренне взаимодействовал с инструментом, тем более на глазах у такого количества народа. Колум Боллинамор ласкал клавиши, иначе характер движений его пальцев и кистей я назвать не могу. В его движениях было столько интимности, что я почувствовала, как мои щеки жжет румянец. Мужчина, исполняющий волшебную музыку на сцене, не использовал для этого рояль. Использовал — слишком грубое и неверное слово. Он нежил его, отыскивал самые верные комбинации, до миллиграмма рассчитывал силу, градус наклона. Он учитывал все. Колум Боллинамор ласкал рояль, будто женщину, заставляя того петь, звенеть, звучать в полную силу и со всем возможным удовольствием — не только его и инструмента, но и всех слушающих.

Даже намека на шепот в концертном зале не слышалось. Все пространство, весь воздух, наполняющий его, принадлежал сейчас звукам, извлекаемым сильными и чуткими пальцами музыканта, с наслаждением и любовью глядящего на черно-белый ряд перед собой.