Запах разума

Вытащил компас, котелок, свирель, семена тёплой одежды и шкатулку из белого дерева, c томиком старинных стихов и моей тетрадкой — я записывал в неё разное и вклеил листок с весёлым отцом, листок с мамой, когда она варит медовые тянучки, и листок с Дзиорном перед разлукой. Маленькую палатку распаковывать не стал. Сидел и смотрел на всё это имущество, разложенное вокруг меня на полу. Было то ли грустно, то ли стыдно.

Дождь.

*Я не хочу уходить в дождь*.

Паук спустился по плечу и руке на ладонь, уставился чёрными глянцевыми капельками глаз. Я поднёс его к лицу, тихонько дунул — и он приветственно развёл передние лапы. Я погладил его по шерстинкам на спине:

— Не пойдём в дождь, да? — и он принялся внимательно исследовать мои пальцы, надеясь на что-нибудь вкусное. Паук был со мной согласен. Я дал ему капельку слюны и сунул в волосы.

Ничего не стал раскладывать по местам. Бросил свои вещи рядом с рюкзаком. Дал понять: я просто пережидаю дождь. Подошёл к окну, чтобы посмотреть на небо.

На небе не оказалось ничего интересного. Серая хмарь затянула его от края до края; облачная муть была так плотна, что полдень казался сумерками. Стало ещё грустнее, но стыд поутих: как бесприютно человек чувствует себя один, в дождь, в пути. Кто осудит того, кому неприятна сырость? Путешествовать лучше в солнечную погоду.

Сзади потянуло Лангри, вернее, насмешкой Лангри — брата, принятого недавно, почти моего ровесника. Лангри, опытного и независимого до безобразия. Я оглянулся: он стоял в дверном проёме.

Запах насмешки стал куда заметнее, и была в нём примесь чего-то, мне не очень понятного. Как будто он хотел скрыть сочувствие под сарказмом.

Я слез с подоконника и подошёл, чтобы понюхать получше, но всё равно недопонял. Мешали сороконожки-стеночистки, их острый запашок; Лангри принёс их целую горсть. Всё правильно — в плохую погоду удобно убирать дом.

— Отпусти сороконожек, — сказал я. — Паук их не любит.

— Я знаю, — сказал Лангри и поднёс ладонь к стене, чтобы сороконожки расползлись. — Придержи его, пусть отбегут подальше.

Пауку не было дела до сороконожек — он неподвижно сидел у меня в волосах и, кажется, дремал.

— Остался, значит, — констатировал Лангри, разглядывая мои вещи, и сарказма стало больше, чем сочувствия. В сочетании с сороконожечьим привкусом это было как-то обидно. — Знаешь, что случается с теми, кто слишком надолго задерживается там, где родился? Он *укореняется* окукливается.

— Каламбур неудачный, — буркнул я. — Просто говоришь одно, а пахнешь другое. Не воображай себя великим остроумцем. И вообще, пусть я окуклюсь. В коконе у меня вырастут крылья, и я улечу *а ты завидуй дальше*.

Лангри ухмыльнулся и даже высунул кончик языка, будто хотел попробовать ответную хохмочку ещё и на вкус.

— Хм-м, — сказал он, — быть может, это и понравится какой-нибудь неразборчивой *девчонке* Хозяйке. Если у тебя хватит храбрости когда-нибудь отправиться в путь.

— Знаешь, — сказал я как можно небрежнее, — отец говорил, что на белом свете просто нет таких парней, которые легко покидают дом, где их любили. *У нас не принято никого гнать взашей*.

Лангри начал меня раздражать — я и не подумал скрывать, чем это пахнет. Моё раздражение почувствовал паук и выбрался из волос на плечо.

— Думаешь, с пауком ты похож на Друга Народа? — спросил Лангри. — Ты, конечно, очень чувствителен, *сестрёнка* братишка, но паук — ещё не Народ, всё-таки.

— Как хорошо, что я уйду, а ты останешься, — фыркнул я. — Я *тебе не сестрёнка, чтобы прощать явные глупости* не похож, я — Друг. Паук — тоже часть Народа, чтоб ты знал. Арахноиды — часть Народа. Ты просто завидуешь — с любым Народом общаются избранные; грибы молчат, пока молчит Народ-посредник.

— Если тебе так безразличны грибы, что ж ты снова увязался за микологами? — спросил Лангри, но я не стал отвечать.

Паук щёлкнул хелицерами у меня под ухом, я взял его в ладонь и поднёс к лицу. Он тут же упёрся лапой мне в щёку — и я подул на него нежно. Если бы не он, мне было бы очень тоскливо. У всех, как правило, есть погодки или ровесники, которые могут уйти вместе с ними — а в мой год, как назло, рождались только девчонки. Сокровище клана. А мой любимый старший брат Дзиорн ушёл прошлым летом — не мог же я хватать его за ноги, чтобы убедить подождать годик, пока я вырасту... он и так задержался. И этого паука подарил мне на память и на прощанье.

Шикарный, эфемерный подарок — самец-боец. Жить ему лет пять — грустно, но пяти лет его жизни мне хватит, чтобы привыкнуть к собственной взрослости.

Отец говорил: у каждого парня в жизни наступает такой момент, когда сестрички становятся более чужими, чем чужие. Поэтому всё время случаются мелкие ссоры — сёстры отгораживаются от тебя запахом, как стеной, или вообще зажимают его в кулаке, если ты подошёл некстати. Это обидно.

И принятые братья, особенно ровесники — это обидно. Потому что девчонки всеми силами дают понять: эти пришлые типы тут теперь свои, а ты — чужой... а сами пришлые пытаются изображать из себя взрослых мужчин. Подумаешь.

Я отвернулся от Лангри и снова запихал в рюкзак всё своё имущество. Я уйду сразу, как только кончится дождь. В конце концов, дома я уже со всеми простился, я простился с мамой и Прабабушкой, а лесная лаборатория микологов — это просто остановка в пути.

Я бросил рюкзак в угол и вышел из комнаты, где Лангри тут же начал проверять водосбор, будто именно за этим и пришёл, а я ему мешал.

Из кухни благоухало прекрасным: жареными грибами-плакунами, яйцами термитов в масле и чем-то сладким и непонятным — печёным то ли со шмелиным мёдом, то ли со сваренным на меду вареньем из хмеля. Я не пошёл; лично мне до обеда сестрички принципиально не дадут ни кусочка. Давно ли стали такими строгими?

Из глубины дома, из комнаты Гзицино, доносилось тихое пение флейты — мелодия тянулась нежно и светло, как солнечный луч или струя запаха, а не звук. Играла не для меня — для себя или имея в виду кого-то из пришлых. Я не пошёл слушать.

Я поднялся в комнату Нгилана.

Если мне и было жаль расставаться с кем-нибудь здесь, в лаборатории — так это с Нгиланом, принятым братом, *давным-давно* уже года четыре как пришедшим в клан. Он был мне уже настоящей роднёй; я бы попытался сманить его с собой, если бы мои сёстры не цвели для него *клумбой медоносов для шмеля*.

Ему не захочется никуда идти. Он любит свою работу в нашем клане, сестричек, Дольгина, Ларда и бабушку Видзико. Прижился.

Я помню, как приход Нгилана восхитил саму Прабабушку, не говоря уж обо всех прочих. Во-первых, он был Друг Народа, да ещё специализировавшийся на медицине. Во-вторых, он был милый — и чем больше мы все к нему привыкали, тем он становился милее. Мне хотелось бы стать похожим на него — даже на его снежность и пушистость, даже на его запах-фон. Будь я хоть вполовину таким, как Нгилан — я не беспокоился бы о том, что ждёт впереди. Я бы знал, что меня примут и полюбят.

Он учуял меня раньше, чем я подошёл к двери — встретил вполне приглашающим запахом, рассеянным и неконкретным, как намёк на сладкое или смешное. Я обрадовался — думал, у него плохое настроение из-за дождя, а оно — хорошее. Было приятно, что Нгилан рад мне и хочет поговорить.

Он ведь тоже меня отличал. Считал, что у меня есть способности, которые стоит развивать — в сфере, которая интересовала меня гораздо больше, чем любые грибы. В конце концов, грибы — всего лишь специализация клана Кэлдзи, который я навсегда покину со дня на день, а моя личная специализация — арахноиды.

Нгилан сидел на подоконнике, держа на коленях справочник по грибам Светлого Леса — но не читал. Наверное, он бросил щепотку прикормки в фонарик, потому что тот ярко светил, несмотря на тусклый дневной свет из окна. Разведчики Народа, пять или шесть, ползали по рукам Нгилана, слизывая секрет из-под ногтей. Мы обнюхались, хоть уже встречались за завтраком — мне было приятно.

— Твоя разведка начеку, да? — сказал я. — Рою что, и дождь нипочём?

Нгилан вздохнул, встряхнул волосами.

— Нет, конечно. Они вернулись затемно, и я с тех пор пытаюсь разобраться в странных вещах, которые они хотят мне объяснить.

— Ты не понимаешь? — я крайне удивился. Я думал, Нгилан понимает Народ, как самого себя.

— Разведчики сами не разобрались, — сказал он. — Они *растеряны* встревожены. Их Мать тоже. У них был большой совет, но они так и не разобрались, как относиться к новой информации. Такого ещё никогда не случалось.

— А что случилось? — мне тоже стало тревожно. — У тебя такой вид, будто кто-то попал в беду.

— Может, и попал... — сказал Нгилан задумчиво. — Понять бы, кто.

— Человек? — спросил я. — Или животное? Или что-то случилось с механизмом?

Нгилан погладил меня по щеке, оставив на мне запах беспокойства, тепла и непростых мыслей; на щёку, где остался след его секрета, тут же сел разведчик и принялся изучать это место антеннами. Мне польстило; мой паук вышел на плечо, чтобы поприветствовать Нгилана — паук его хорошо знал.

— Понимаешь, Цви, — медленно проговорил Нгилан, угощая паука слюной, как это сделал бы и я, — "человек", "животное", "машина" — категории, известные Народу, а значит, они были бы понятны мне. Более того, любое из этих понятий я бы мог конкретизировать. "Животное" *дикое-домашнее-сытое-голодное-больное-здоровое* — это объяснимо. "Человек" *свой-чужой-мужчина-женщина-ребёнок-работает-прогуливается-заблудился* — это тоже объяснимо. "Механизм" *знакомый-незнакомый-полуживой-обычный-наземный-водный-летающий* — это совсем просто. Но в данном случае Народ *затрудняется* не знает определения. И оперирует *картинками* образами.

— Значит, ты видишь *глазами*памятью* с помощью Роя? — спросил я. — Но что?

— Не механизм, — улыбнулся Нгилан, но пахло от него грустью и смущением. — Это точно. Объектов — несколько, они, несомненно, живые. И невероятные.

— У нас в Светлом Лесу никто особенно невероятный не водится, — сказал я. — Весь лес вокруг лаборатории микологи на четвереньках исползали. А мы с братьями обследовали всё на десять дней пути вокруг. Довольно много разной живности. Мы с Дзиорном как-то обнюхивали следы *мускусного* оленя, видели лазающих волков, а уж про обычных зверей и про птерисов я вообще молчу...

— Это не звери и не птерисы, — сказал Нгилан. — Если бы мы с тобой жили во времена До Книг, я бы предположил, что это демоны. А сейчас я в растерянности *в демонов не верится*.

Я рассмеялся.

— А демоны отличаются от людей?

— Внешне — *голые, но в одежде* — абсолютно. Сходство только в том, что они, как и мы — существа прямоходящие.

— Как это: *голые, но в одежде*? — мне пришлось потрудиться, чтобы воспроизвести эту бессмыслицу. — Нелепый каламбур...

— Это не каламбур, — сказал Нгилан. — Представь себе человеческое тело, с которого удалили все волосы. Все вообще. Кроме, быть может, того, что росло на макушке — а волосы у них на макушке не длиннее и не гуще, чем у тебя на щеках. Тело голое, как подушечки пальцев. Как мочка носа. Целиком. И прикрыто одеждой. Как ты думаешь, бывают такие млекопитающие?

— Бывают такие амфибии, — сказал я. Мне снова стало слегка не по себе. — И рептилии. Может, и млекопитающие бывают, но не в наших краях... А они *опасны* крупные?

— *И мне вспомнились лягушки* Не знаю, — Нгилан протянул мне паука, я его взял и сразу почувствовал себя лучше, хотя паук тоже чуточку беспокоился. — Народ считает, что они *голодны*больны*потерялись* нуждаются в помощи. Но не знает, *стоит ли* можем ли мы им помочь.

— Как это *стоит ли*? — запах показался мне куда сильнее слов.

— Они убили двух разведчиков, — сказал Нгилан. — Как ты думаешь, в каком случае человек может убить чужого разведчика?

— Вор? — предположил я. — Вор, который хочет украсть что-то, отмеченное чужим запахом. И убивает разведчиков, чтобы Друзья Народа, те, кто общается с Роем в ограбленном клане, не спохватились раньше времени. Как?

— Никак. Не логично. Вор бы попытался убить всех. Враг Народа — тоже.

Загадка.

— Хорошо. Кто-то, пришедший очень-очень издалека. Из-за Океана. С Запредельного Севера. С Горючих Земель. Совсем чужой здесь — и не знакомый с местными видами Народа. Либо принял разведку за бойцов, либо взял образцы, чтобы разобраться.

— *Ветер дует в лицо* Мысль чётче, чем предыдущая, — согласился Нгилан. — Я бы ещё предположил: хотят познакомить свой Рой с нашим — *вышло бы красиво* но это неверно.

— Почему? — спросил я.

— Потому что, будь среди них Друг Народа, любого Народа — разведчики точно сообщили бы мне об этом. Это *пустые* простые существа.

— Хорошо бы сказать кому-нибудь из старшей родни, — сказал я, думая об отце.

— *Хорошо бы* Кому? Почти все старшие улетели в усадьбу. Только Золминг и Длагорн в лесу, ищут повреждения на линии Болото — Тёплые Ручьи, но они ещё не возвращались, несмотря на дождь. Кто ещё... твоя *рыжая* тётушка. Она дома.

— Дзидзиро? Можно ей. Она — квалифицированный специалист...

— По артроподам.

— Биолог. Разбирается в живых существах.

— Так и я разбираюсь... А среди нашей родни есть антропологи? Кажется, нет...

— Нет, — согласился я. — Наш клан всегда интересовали более практичные вещи. Но чем больше людей обсуждает проблему, тем легче прийти к истине.

Нгилан кивнул и сдунул с ладони пару разведчиков — они тут же вылетели из комнаты вглубь дома. Он отправил их позвать Дзидзиро; она вошла пару минут спустя, принесла одного разведчика на щеке, второго — в волосах, а на одежде — вкусный запах сока молочайника и шмелиного мёда. Прекрасная сколопендра, иссиня-чёрная, блестящая, переливающаяся струйкой живого мрака, длиной с руку, не меньше, скользила по шее и плечам Дзидзиро подвижным ожерельем, то прячась между побегами тётиной одежды, то снова появляясь.

Моя старшая тётя, моя любимая тётя. Это она в давние времена привезла мне с Большой Ярмарки моего первого паука — не чёрного охотника, какой у меня сейчас, а мохнатого древесного паука, из тех, от которых любой малыш приходит в дикий восторг. Она и учила меня ладить с Народом; правда, по своему профилю — с многоножками, арахноидами и боевыми скорпионами. Как все женщины, тётя Дзидзиро никогда не имела дел с Роем, занимаясь только обслугой и охраной жилищ, принадлежащих клану — но мне хватало. Больше всех представителей Народа я люблю пауков.

В нашем клане, как это ни печально, было не так уж много настоящих Друзей Народа, тех, кто способен вступить с Роем в абсолютный союз. Поэтому я невероятно гордился дружбой с Нгиланом.

Дзидзиро обнюхала Нгилана, благоухая теплейшим дружелюбием, с некоторым даже кокетством, а мне вылизала глаза, как маленькому:

— Что это тебя беспокоит, Младенчик?

Я — Младенчик. Я сунул ладонь в её сумку, как *маме* в детстве. Дзидзиро даже не подумала шлёпнуть меня по пальцам, зарылась носом в мои волосы — и я ощутил тонкий-тонкий запах её сожаления. Прощального сожаления.

— Я *ещё не ухожу* хотел поговорить с тобой, — сказал я. — Твоя сколопендра не нападёт на паука? Что-то она мне незнакома.