Девушка была красива. Даже не так: девушка была обворожительна. Нет, и не так тоже. Девушка была просто ослепительно красива. Черные, как южная безлунная ночь, волосы были заплетены в несколько толстых кос и богато украшены различными драгоценностями. Лицо, маняще полускрытое легким газовым шарфом, было самых классических черт и насыщенно чисто восточной привлекательностью. Одни глаза, как темные омуты, в которых можно было пропасть без остатка в единый миг, чего стоили.

От лица невозможно было бы оторвать глаз если бы не все остальное. Тело, прикрытое более скупо, чем лицо было просто невероятной красоты. Бархатная смуглая кожа, тяжелые, налитые молодостью, полушарья грудей, плоский ровный живот, тончайшая талия и крутые широкие бедра. Девушка с такими формами могла бы даже показаться гротескной, если бы все ее не сложение на было таким гармоничными. В каждой черточке ее лица, в каждом изгибе ее тела чувствовалось влияние многолетнего естественного отбора, когда правители брали в жен только самых красивых женщин. Любой современный Максиму модный журнал отдал бы всех своих моделей ради одной фотографии этой гурии.

Даже просто сидящая Лейсян была прелестна, но когда заиграла тягучая восточная музыка и девушка задвигалась... Максим ощутил как рот непроизвольно наполнился слюной, а в чересла ударила тяжелая волна крови. Несколько минут Максим чувствовал себя так, как будто уже попал в рай.

Танец закончился, но придти в себя Максим уже не мог. Увиденное только что отличалось от картонной немецкой порнухи или целулоидного стрипциза в дешовом кабаке, как солнце и луна. Бекляре-бек что-то говорил, Максим согласно кивал. Что-то предложил, Максим кивал, кудато-то повел по коридору, максим все продолжал обалдело кивать. Точнее, по коридору шли не ордынский бек, его дочь и росский посол, а скорее бек и дама с собачкой. Максим ничего не видел, ничего не слышал и ничего не воспринимал. Сейчас он был выключен из реальности, и для него весь мир был сконцентрирован на соблазнительном покачивании полуприкрытых прелестей красавицы Лейсян. В таком состоянии он пришел в роскошный сад за дворцом, в таком состоянии он слушал предложения хозяина, в таком состоянии он смотрел что ему показывают. Ничего кроме соблазнительных полушарий он перед собой не видел.

Идиллия кончилась резко и очень неприятно.

— Ты же росс! Волхв! Как же так! Ааа! — услышал посол и очнулся.

И осознал, что именно твориться перед его глазами.

Перед ним, прибитая гвоздями к косому деревянному кресту, корчилась девушка. На ее совсем еще молодом, миловидном лице застыла боль и смертельный ужас. Волосы, несмотря на молодость были совсем седые. Максим опустил глаза с лица чуть ниже, и его чуть не вырвало. С огромным трудом, он смог удержать свой желудок при себе. На девушке совсем не было... кожи. Все ее тело представляло собой одну огромную рану, медленно кровоточащую уже редкими каплями крови. Между остатками выжженных грудей, как насмешка над росскими Богами болтался амулет-ярило. При очередной судороге он чуть повернулся, и Максимус автоматически расшифровал его: воин-Мары, волхв-отрок Светана.

Впрочем, долго рассматривать девушку Фаяз не дал. Закончив очередную пытку, он взял у слуги нож и равнодушно перерезал Светане горло.

Максим вздрогнул.

Казалось предсмертный взгляд серо-голубых семнадцатилетней старухи как копье пронзил Максима насквозь. Что-то чистое и доброе на миг легонько коснулось его души и ушло. Только он стал совсем другим человеком. Перед глазами парня, как перед смертью, мгновенно пронеслась вся его жизнь. Причем пролетела, акцентируясь на всех тех мерзостях, что он совершил или думал совершить. Душа молодого волхва корчилась и билась, очищаясь от всей той собственной и привнесенной мерзости, и процесс этот был далек от удовольствия. Максим лучше бы поменялся со Светаной местами, чем терпеть такой насыщенности душевную боль. Для парня прошла вечность, прежде чем насыщенность чувств стала чуть поменьше, хотя в яви не прошло и двух секунд.

Фаяз ибн Сатар, протирая нож поданной слугой тряпочкой, продолжал при этом свои разъяснения и экономические предложения.

— Вот таких рабов, непокорных, у меня уже почти нет...

Максим оглянулся. Таких косых, "андреевских" крестов в саду стояло немало, и большинство из них не пустовало. Пытки были одной из маленьких слабостей приветливого хозяина Сарай-Бату, с которыми Максим вечность назад, минут пять назад, так легко и политкорректно соглашался. Видимо, прощальный, посмертный подарок девушки волхва продолжал действовать, так как на миг парень ощутил боль всех убиваемых в этом ухоженном саду.

— ...Посекли, побили, порезали всех. Кончились. Для начала ты выкупишь стариков и старух. По дорогой цене. А князю скажешь, за молодых и цена больше. Часть гривен себе, часть мне отдашь. Привезешь больше денег, я отдам помоложе. Князь мошну порастрясет — и молодых остаток, что продать не успею заберешь. Можно добрый гешефт сделать... Ты как, согласен?

Максим не отвечал. Он боялся. Боялся, что если ослабит мышцы челюсти, если хоть на секунду раскроет сейчас рот, то не удержится и вцепится, как волк, зубами в горло этому ордынцу. И будет рвать его зубами, утробно и радостно ворча. И то, что его неминуемо прибьют за это, его совершенно не пугало. Пугало, что это не спасет никого, россы так и будут и дальше мучаться и умирать, только уже от пыток следующего хозяина. Только это и помогло волхву сдержаться. Еще никогда он не чувствовал такой всепоглощающей ненависти.

— Я подумать должен. А как мы решим...— рот произносил какие-то нужные слова, раздвигались губы в улыбке, горло смеялось, гнулась в поклонах спина, в общем тело автоматически делало все, что нужно, чтобы не выдать замыслов своего хозяина.

Наконец разговор был закончен, и провожая ибн Сатар решился пошутить.

— А как заработаешь ты на свой такой же дворец, примешь ли ты меня гостем? Надеюсь угостишь ты меня по хански?

— Конечно! А как же иначе? — И тут торговая жилка внутри Максима подсказала ему отличное, очень емкое слово: — Сочтемся! — криво ухмыльнувшись проговорил Максим, поклонился и вышел вон.

После того, как двери за послом закрылись, приторная улыбка исчезла с лица бека. Жестом отослав всех, он повернулся к своей дочери.

— Ты была великолепна. Даже я еле-еле сдерживался, и сейчас немедленно посещу гарем. Ну так что? Твое мнение, дочь моя?

Прелестное лицо Лейсян исказила гримаса ненависти.

— Отец мой, умоляю тебя.

— Мм?

— Убей этого росса.

— Да?

— Да. Он опасен.

— Чем же? Вроде ты безотказно лишила его разума, он не видел ничего кроме тебя!

— Сначала да. Обычный, беспомощный баран, которого держа за яйца можно отвести куда угодно. Но когда ты прирезал ту росскую овцу... Он изменился. Сильно. Он уже не смотрел на меня, не мечтал обо мне, не желал меня. Он думал о чем-то другом! Уже за это можно его убить!

— И что, из-за твой женской ревности я должен лишиться интересного партнера?

— Нет. Когда он уходил, я случайно поймала его взгляд. — Лейсян передернулась. — Мне показалось, что все ифриты мира, глядели сквозь его глаза! Он злится. На нас. Он опасен. Его нужно убить!

— Хм... Наверное я ошибся и зря позабавился с той рабыней. Парень был лишен таких совершенно излишних предрассудков как честь, верность своему роду... Ему это все заменял звон монет. Такие среди россов редки, а я его испортил. Он так равнодушно смотрел на пытки того дня, а сейчас — сломался. Жаль, такой многообещающий мог оказаться партнер. Ну да ладно. Поди к себе, я тобой не доволен. Готовься получше. Чтобы следующий не соскочил.

Лейсян ушла, а ибн Сатар позвонил в колокольчик. Неприметный человечек тихо зашел в зал и склонился в глубоком поклоне пред своим хозяином. Фаяз жестом подозвал его ближе. Тот подобострастно подскочил к своему господину, наклонился ухом к его губам, выслушал, прижал руки к сердцу и убежал. Никем не услышанные слова были:

— Мне не понравился этот посол. Коли он не согласится с моим предложением сейчас же, коли уедет, то никуда доехать он не должен. Ведь избавились мы удачно от предыдущих послов? Избавимся и от этого. Послом больше, послом меньше — у россов народу много. Проследи, чтобы все прошло как должно, и подготовь письмо к князю Киевскому. Как обычно: "Глубокая скорбь поглотила меня, когда я узнал о гибели от рук разбойного люда...". Ну ты сам знаешь...

Максим всего этого не знал. Продолжая так же криво ухмыляться и шипеть "сочтемся" он вышел из крепости. С этой же улыбкой парень сделал знак своей злобно-молчаливой охране следовать за собой. На заезжая в выделенный ему дворец, он покинул Сарай-Бату через северные ворота и только когда стены города скрылись в дымке он остановился, соскочил на землю и стал снимать, даже не снимать — яростно, до красных полос на теле, сдирать с себя драгоценную одежду. Что получалось — разрывал на куски, что не получалось — просто топтал, не глядя на те золотые и серебряные украшения, которыми изобиловало парадное платье. Наконец, облегчив душу этой вспышкой ярости он, как есть, в одной набедренной повязке, вскочил в седло и, пришпорив недовольно всхрапнувшую от такого обращения лошадь, быстро поехал вперед. Через несколько минут его нагнал Глеб, перехватил повод, чуть притормозил скачку и сказал:

— Не след голышом скакать, ноги все сотрешь до мяса. Да и холодно уже зело.

— Я лучше как последний мерзавец в ледышку превращусь, чем еще хоть раз одену эту мерзость. Купим одежду. Нашу. Там.

— Где там?

— Не здесь. Я здесь ничего не куплю. У нас.

— Хм, — довольно улыбнулся десятник. Наконец-то совершенно сумасшедшего, по его меркам, спутника проняло и он стал мыслить и говорить правильные вещи. — Долго скакать придется...

— Ну дай мне чего из своего. У тебя же есть запасное.

— Добро. В ближайшем поселке Сечи возвертаешь.

— Сечи?

— Ну да. Отсюда ближе всего до казацких становищ. Сарай-Сечи — как их называют ордынцы.

— Сечи... — задумчиво произнес Максим и устремил свой взгляд куда-то вдаль. После чего опять улыбнулся, но уже другой улыбкой. Совсем другой. Уж на сколько Глеб был храбрым и многое повидавшим воином, но даже его передернуло от такой улыбки. В блеске глаз Максима Глебу почудились отблески горящих домов, холодный блеск мечей, пытки и текущая ручьями кровь.

— Мы едим на Сечь. Но мы вернемся. Скоро наш добродетельный и обходительный хозяин получит мой ответ.

Даже предвидя ожидающие их всех в скором будущем неприятности Глеб не мог не сдержать улыбки. Князь опять оказался прав, когда говорил, что: "Несмотря на всю дурь, Максимус не безнадежен."

Глава 39.

Для бекляре-бека провинции Сарай-Бату Фаяза ибн Сатар ибн Халид ибн Таиз ибн Бакр ибн Габбас ибн Бавак ибн Джаффа ибн Сабир ибн Замир ибн Разиль ибн Булат ибн Азат утро всегда было временем работы. Дела требовали непрерывного догляда, да и портить всякой ерундой благодатные летние вечера, когда дневная жара от раскаленных солнцем камней сменялась прохладным ветерком, несущим в душный город аромат степных трав, совсем не хотелось.

— А еще, какие новости? — продолжал расспрашивать своего доверенного Фаяз ибн Сатар.

— Купцы сообщают, что козацкие поселения на много дней пути опустели воинами. Видимо, те зимние слухи, что они собираются походов на закат, на булгар оказались правдивыми. Вот только странно..

— Что?

— По донесениям моих шпионов, в поход на булгар они совсем не взяли осадных орудий, только кавалерия...

— И?

— Я мыслю, что это ловушка. Они не собираются идти на булгар, а вовсе наоборот.

— И куда же?

— На восток, на Итиль. Конечно, саму столицу им не взять. Да они и не собираются. Запрут войска в городах, а селения поменьше — очистят. Рабов, еды, стада, немного злата-серебра возьмут.

— После возвращения следует отправить купцов в Сарай-Сечь. Пусть, как обычно, выкупят по-дешевке полон. Еще что?

— Уже на десяток дне опаздывает караван уважаемого Кадима. Он должен посуху был при привести подати за прошлый год с окраинных северных родов.

— Еще?

— Прибежал мальчонка из деревни в одном конном полупереходе на юг. Говорят, разбойники, десятка два или три разорили кочевье.

— Найти их и посадить на толстые колья. Мальчишка пусть смотрит. После, заберешь его к нам.

— Зачем?

— Из мальца будет толк. Если уж он сумел выдержать такой путь... Что там у тебя еще? Дальше давай. Еще что важного?

— Передают, что бекляре-бек южного уезда...

— Все. Я устал. Остальное потом. Завтра.

— Тогда больше ничего нет.

— Ну и хорошо, — рассеянно ответил хозяин.

Он уже предчувствовал отличный вечер и ночь, которые проведет в компании своего нового приобретения. Молодой смуглокожей рабыни из Та-Кемет. Но, к сожалению, приятным ожиданиям не суждено было сбыться.

— Господин! Господин! Поднимитесь на стену! — прервал уже заканчивающийся разговор вбежавший в комнату стражник. — Россы!

Караван какого-то невезучего купца не дошел до города какого-то километра. Куда смотрела приграничная стража, но факт остается фактом. Сейчас этот богатый в прошлом караван был похож на раздираемую падальщиками загнанную добычу. Около двух или трех сотен бедно и разномастно одетых росских воинов сейчас уже быстро паковали в баулы и грузили добычу на заводных лошадей.

Судя по всему, это был тот самый разбойничий отряд, что гулял вокруг и разорял мелкие кочевья. Видимо небольшая ватажка решила не разбивать себе лбы о непреступные булгарские перевалы, и поискать себе добычу на стороне. Попроще.

Такая наглость должны быть наказуема. Причем, наказуема жестоко и немедленно. Дабы избежать дальнейшего разграбления подвластной ему территории, ведь это прямой удар по карману наместника, и не вводить в неудовольствие Улагчи-оглана, великого даругачи Улуса Джучи, (с создателем причины для недовольства разговор короткий: либо на кол посадят в следующий его приезд, либо просто пришлют шнурок шелковый — чтобы сам удавился), бей решил дать казакам честный бой. Да какой бой, растереть их в порошок силами столичного гарнизона! Ворота были открыты, и оттуда выкатилась элитная ордынская легкая и тяжелая кавалерия. Блестя на солнце зерцалами куяков, начищенными пластинами бехтерецев, юшманов и кольчуг, трепеща на ветру флажками на копьях и опереньем стрел, конная лава с улюлюканьем рванула на смешавшийся в кучу строй казацкой рати. Сзади, из ворот стали медленно выезжать простые, безбронные и в большинстве своем безоружные воины. Зато с сетями, арканами и телегами — собирать добычу и рабов.

— Пиши, — сказал Фаяз ибн Сатар, наблюдавший со стены за разворачивающимся сражением, склонившемуся тут же рабу-писцу. Раб взял уже многократно скобленный лист пергамента, обмакнул перо в простые чернила и приготовился внимать и записывать слова господина. Позже, когда господин окончательно определится, на вечном, идущем на вес золота фиолетовом или белом пергаменте, лучшими на свете та-кеметские чернилами летопись будет записана набело. А пока — хватит и такого.