— Хех! — изумился дед.
— А я о чем говорил, — засмеялся Петро, — молодые мозги, оборотистые! Пойдем, Александрыч, посмотрим, что там еще нафантазировал этот Кулибин.
Я вытряхнул домино из коробки, смазал ее куриным жиром из банки, что стояла в буфете у бабушки и внезапно подумал, что выполняю последнюю миссию, взятую на себя в этом родном, но чужом для меня времени. В памяти зазвучал нехитрый мотив и слова, настолько божественные в своей простоте, что на глаза навернулись слезы: "Это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой..."
Я вытер лицо дверной занавеской и вышел во двор. Взрослые стояли у верстака. Один махал мастерком над куском старой фанеры, другой с интересом смотрел на мой вездесущий двигатель. Он уже догадался протянуть переноску.
— Здесь, на валу, можно отверстие просверлить, — сказал я Петру, — и нарезать резьбу для болта. Закрутил — уменьшил вибрацию, открутил — увеличил. А пока обойдемся алюминиевой проволочкой.
Дед смотрел на меня с удивлением и потаенной тревогой. Уж он-то знал, как никто, мой реальный потенциал, до сих пор помогал решать сложные задачи по арифметике. То, что внук так стремительно поумнел, было выше его понимания. Так не бывает, так не должно быть. Ни в какую чертовщину дед, понятное дело, не верил и усиленно искал объяснение этому феномену.
— На уроках труда, — сказал я ему, — мы выпускаем для школ совки и дверные петли, скоро будем вытачивать гайки и нарезать в них внутреннюю резьбу, а ты все считаешь, что я у тебя маленький.
В общем, я сделал все, чтобы он поверил, но не совсем получилось. Дед чуял нутром, когда я ему вру, или что-то недоговариваю. Под его пристальным взглядом всё у меня стало валиться из рук. Столешница деревянного верстака из толстой, широкой доски оказалась вообще не закреплена. Когда заработал движок, ее повело в сторону. Я несколько раз уменьшал лепестки, но так и не смог подобрать приемлемую вибрацию.
Видя, что у меня все, как обычно, идет через жопу, дед успокоился и, даже, повеселел.
— Давай помогу, — предложил Петро.
Он достал из кармана отвертку, открутил два шурупа с краю и расклинил двигатель рейкой, чтобы эксцентрики на валу работали под углом.
— Пробуй теперь!
И как он угадал? Подсохший раствор, горкой возвышавшийся над коробкой, начал медленно оседать, постепенно сравнялся с краями. На поверхности проступило белое молочко.
— И куда ж оно все поместилось? — спросил озадаченный дед.
— Село, — сказал Петро. — Заполнило все пустоты. Ты же, Степан Александрович, когда заливаешь фундамент, лопатой стучишь по опалубке? И здесь так. Только резко и быстро. Слышь, Кулибин, — он повернулся ко мне и указал пальцем на двигатель, — а из этой хреновины можно еще что-нибудь сделать?
— Можно, — ответил я, вспомнив о перфораторе. — Можно сделать электрический лом. Только он получится настолько большим и тяжелым, что втроем не поднять.
В калитку вежливо постучали. Дед пошел открывать.
— Как же ты собираешься выковыривать из формочки готовую плитку? — снова спросил Петро. — Здесь-то ладно, поверхность гладкая, а если, к примеру, рисунок пустить по лицевой стороне?
— Точно также. Как только она выстоится, водичкой смочу и поставлю на вибростол.
— Как... как ты сказал?
— Вибрационный стол. К вечеру нарисую. Его нужно варить из железа. Столешницу делать отдельно, и крепить на пружинах. На деревянном верстаке много не наработаешь.
Судя по голосу у калитки, пришел дядя Вася искать своего кума. Надо сказать, пришел вовремя. Бабушка показалась в дверях и всех позвала на ужин. Жалела она мужиков со смолы. Когда выпадал случай, приглашала к столу, подкармливала. Они отвечали тем же. Первый же мешок комбикорма, заначеный грузчиками и отданный им на реализацию, всегда уходил в наш дом.
Дед снова наполнил графин, опустошенный с утра не без моей помощи, хоть сам он перед дежурством не пил. Петр Васильевич тоже повел себя, как заправский трезвенник. Он налегал на горячее и о чем-то сосредоточенно думал. Зато дядя Вася отвязался за всех по полной программе. За столом доминировал его надтреснутый тенор. Насколько я понял, ничего путного в библиотеке он не нашел.
— С виду интеллигентные женщины, а сидят, ерундой занимаются. Целый день на бумажке рисуют конвертики. И никто из них даже представления не имеет, что такое тротуарная плитка.
Мы с бабушкой поужинали на кухне. Потом она жарила семечки, собирала дедову сумку, а я рисовал в тетради эскиз вибростола. И даже успел проставить размеры, прежде чем дядя Вася окончательно вырубился. Он начал было, рассказывать, как был ординарцем у полковника Баянова, как ездил на "Виллисе" по пригородам Берлина. А в самом конце хотел показать в лицах, как разговаривал с маршалом Жуковым, когда тот приехал на позиции их батареи, резко вскочил, и сел мимо стула.
Петр Васильевич с дедом сопровождали пьяного до сторожки. Я вызвался им помогать. Открывал и держал калитку, пока шумная процессия не вышла на оперативный простор, а потом просто шел позади. Шумел, в принципе, один Василий Кузьмич. Он несколько раз заводил песню "Хасбулат удалой", но каждый раз забывал слова.
В те времена пьянство считалось отягчающим обстоятельством только суде. В народе к выпившим людям относились терпимо, по-человечески.
Когда дядя Вася прекращал петь и рассказывать, как он любит всех окружающих, дед с дядькой Петром продолжали начатый разговор.
— И вроде бы бог не обидел, да не все эти руки умеют, — сокрушался Петро. — Стол мы с Василем как-нибудь сами сладим, а вот насчет форм и поддонов, просто беда. Боюсь, не хватит ума даже дерево подобрать. Сосна не пойдет, заплачет она по жарюке, а дуб — где его взять? Точность нужна, качество обработки, соответствующая пропитка. Взялся бы ты Степан Александрович? Работу и материалы я оплачу, хотите — деньгами, хотите — готовой продукцией...
— Будем мараковать, — осторожно ответил дед.
Мне почему-то верилось, что от задуманного Петро уже не отступит, что скоро наш двор будет покрыт свежеуложенной плиткой. Это все, что останется после меня. Не так уж и мало за девять дней.
Дверь в сторожку открывалась наружу. Я держал ее, пока дядю Васю не занесли внутрь. Будучи в твердой уверенности, что мужиков со смолы я больше никогда не увижу, оставил чертеж вибростола на видном месте, под донышком недопитой бутылкой "Портвейна".
Тягостная все-таки штука — прощание. Слово "завтра" не отпускает, висит надо мной, как дамоклов меч. Ему подчинены дела, поступки и мысли. Я уже примерно догадывался, каким оно будет, это мгновение истины. Раз! — и мой разум уйдет, сменится на другой пакет информации, с иными файлами памяти. А куда он уйдет? — то, как говорят на Севере, хрен знат. Куда, к примеру, девается человеческий разум, когда тело находится в коме, и годами влачит, на беду родственникам, жалкое, растительное существование?
От этой неожиданной мысли, мне стало не по себе. А если и я так? Лежу, к примеру, сейчас в нашей большой комнате, сиделка вокруг меня увивается, кормит с ложечки, выносит горшок, переворачивает с боку на бок, чтобы не было пролежней и думает про себя: "Когда же ты, падла, сдохнешь?" А может, наоборот, молит бога, чтобы я еще с полгода потрепыхался? Ну, это в зависимости от того, сколько Серега ей отслюнявливает со своей ментовской пенсии. Не станет же это брезгливое существо самолично возиться с говном? А досмотреть брата надо. И похоронить тоже надо. Наследство того стоит. Вот, блин, ситуация! Хоть руки накладывай на себя!
Так получается это не жизнь, а фикция? — я прихлопнул жирного комара, присосавшегося к запястью, — да нет, не похоже,
слишком уж все натурально.
Что гадать? Все решится завтра. Если, конечно, оно решится.
Дядя Вася стонал, метался по топчану. Он, даже во сне, берег свою искалеченную культю. Я хотел, но не мог представить его молодым лейтенантом, которому пожимал эту руку сам маршал Победы Георгий Жуков.
Взрослые возвращались к столу, дотирать перспективную тему.
Тротуарная плитка — это лишний кусок хлеба, если не сказать больше. Ради такого дела, можно разок не поспать перед ночной сменой. Они уже подходили к ореху, под которым, когда-нибудь, я забуду свои очки.
А ну-ка, — мелькнула шальная мысль, — догоню, или не догоню? Если успею, мне будет добавлен один спорный день, а нет... бог не Микишка, нет у него ничего лишнего.
И я полетел, изо всех своих безразмерных сил, по прохладной пыли над обочиной. Естественно, не успел, чудес не бывает, слишком уж велика была у них фора. Когда я подбегал ко двору, дед уже закрывал калитку.
Дома я взял пустое ведро, и до самого позднего вечера, рвал вишню для бабушки Паши. Настолько увлекся, что не заметил, когда взрослые разошлись и дед уехал на смену. Ветер крепчал, рвал темные кудри с клубящихся кучевых облаков. На речке перекликались лягушки. Самцы обозначали себя солидным утробным басом, как будто стреляли из пушки: "куак, куак!", а самки и зеленая молодежь стрекотали пулеметной разноголосицей: "бре-ке-ке-ке, уа-ка-ка-ка..."
"Это все, что останется после меня. Это все, что возьму я с собой..." — я в полголоса подпевал этому суетливому хору, и с моей потрясенной души осыпалось все наносное.
Нет, черт побери, как же здесь хорошо! Если есть у Всевышнего рай, то он находится в детстве.
Глава 9. Ошибка в расчетах
"Помни о смерти", — говорили древние римляне. Я это делал где-то с пяти утра. Лежал, уставившись в потолок и думал. Что бы я успел сделать еще, если бы с самого первого дня не занимался самокопанием, а взялся за конкретное дело? Получалось, что много. На пустыре, за спортивной площадкой, куда обычно складировался собранный школьниками металлолом, я насчитал четыре стиральных машины. Три из них были полностью в сборе. А это, как минимум, один работоспособный двигатель. Если бы я его потихоньку прихватизировал, была бы сейчас у деда рабочая приспособа для чистки веников, или, как минимум, электрическое точило.
Что касается "Белки-2", пылящейся на чердаке, ее я в расчет даже не принимал. Вот приедет мой старший брат, подтянет крепления двигателя, еще что-то там подшаманит и она заработает. Он в школьные годы был технарем, ремонтировал все будильники, менял спирали на утюгах, в технике разбирался неслабо. В общем, был человеком, а стал ментом. Я ведь, пока воду из скважины в дом не провел, каждую субботу купаться ходил в его трехкомнатную квартиру. Честно скажу, Серега меня принимал, как родного брата: усадит за стол, накормит от пуза, с собой завернет шмат колбасы. Но каждый раз, сволочь такая, просил меня вынести мусор. Самому, надо понимать, западло. А уж если надо ехать на дачу... ну, там, картошку сажать, или полоть, или убирать — это он, прямым ходом, ко мне, чтобы дело не завалить. Занят, не занят — пофиг. Сам он никогда не любил ковыряться в земле, да и никто в его слабосильной команде не управлялся с лопатой и тяпкой лучше меня...
Я лежал, укутавшись с головой в красное атласное одеяло, и прощался с этим незабываемым прошлым. И кто б мог подумать, что если в него попасть, оно будет так похоже на настоящее?
— "Охо-хо!" — скрипнула койка в маленькой комнате, и бабушка включилась в работу.
Может, ну ее на фиг, ту школу? — подумалось вдруг, — прикинусь больным, откосячу? Да только у деда такие фокусы не проходят. Раскусит как миленького, надо вставать.
На улице было грустно и пасмурно. Виноградник ронял холодные капли на мою голую спину. Хороший был ливень. С крыши по водостоку, за ночь набежало почти полное корыто воды. По дну уже плавали, свернувшись в тугие кольца, четыре больших червяка. До сих пор понять не могу, откуда они там берутся? С земли им в корыто ни за что не залезть. Неужели падают с неба? За это, наверное, их и зовут дождевыми червями?
Ливневая вода мягкая, ласковая. Бабушка её собирает для того, чтобы мыть голову. Волосы у неё до сих пор богатые, косища по пояс. Она ее скручивает на затылке, пришпиливает заколками, прячет под цветастый платок. И главное, ни единой седой прядки! А ведь хлебнуть Елене Акимовне пришлось изрядно: два голода, две войны, оккупация.
Из четырех дочерей, которых она выносила, осталась только моя мама. Остальные умерли в младенческом возрасте и стали моими ангелами хранителями. Так говорила бабушка, когда возила меня им "показать". То ли весной дело было, то ли осенью? Помню только, что в воскресенье, потому, что магазин не работал. Дед взял у Ивана Прокопьевича бричку с лошадкой, и засветло, всей семьей, мы отправились в дальний путь.
Колеса гремели железными ободьями, прыгали на ухабах. Взрослые сидели на передке. Мне, как единственному пассажиру, было взбито походное ложе из душистой соломы и одеял. Да только от тряски оно постепенно разъехалось и я проснулся. Чтобы сократить путь, ехали "напрямки", по бездорожью. Как бывший председатель и агроном, дед знал все поля наизусть. Много колхозов было в его трудовой биографии: в "Кужорке", артели "Свободный Труд", Унароково, Красном Куте, на хуторе Вольном. Иные из них не сыщешь теперь на самой подробной карте.
Дорогу я толком не помню. Однообразный пейзаж, скучный. Глазу не за что зацепиться, всё поля да посадки. Да и было мне года четыре с лишним. А вот место, на которое меня привезли, до сих пор перед глазами стоит. Это было не кладбище, а небольшая поляна, заросшая редким кустарником. Три приземистых холмика я заметил только после того, как бабушка стала ползать по ним на коленях, причитать и целовать траву. Тогда я впервые увидел, как она плачет.
* * *
Двигатель и коробку у меня хватило ума с вечера спрятать в сарай. Пока бабушка разжигала залитую ливнем печку, я умылся и протянул переноску.
Плитка получилась лучше, чем я ожидал. Даже слова "Цена 99 коп" можно было вполне прочитать, хоть они и отпечатались наоборот. В нашем дворе я бы такую положил не задумываясь, а
вот там, куда заезжают грузовые машины, ее надолго не хватит. Нужно будет Петру подсказать, если успею, чтобы армировал, а
лучше всего, добавлял в раствор гранитную крошку. Ее разгружали недалеко от смолы, напротив деревянного мостика, за которым живет Витя Григорьев. Нечасто, но разгружали.
На печке закипала вода. Бабушка у кухонного стола лепила вареники с "вышником". Все в этом доме шло своим чередом. Мне будет не страшно покинуть его навсегда. Потому, что я знал самое главное: с моим уходом в небытие, этот мир не исчезнет, не растает бессловесным фантомом, а будет расти, развиваться, творить иную историю, купировать раны, которые я нанес своим беспардонным вторжением. Только б не выбросил он по пути этот дом и этот колодец. Впрочем, это уже зависит не от меня.
Дед приехал в мокром плаще, усталый, продрогший. Бабушка загодя затопила домашнюю печь в маленькой комнате. Пока она накрывала на стол, он сидел у раскаленной заслонки, согревал озябшие руки и курил, пуская струю дыма в открытое поддувало.
Я принес ему из сарая образец тротуарной плитки. Дед скользнул по моей поделке равнодушным, невидящим взглядом и вежливо вымолвил: "Добре..."
