Последняя песнь Акелы

— Как и при первой нашей встрече, милейший херре Гедссон, прежде чем дать ответ, мне хотелось бы узнать, какую работу вы хотите мне предложить, — вежливо улыбнулся Арсенин. — За столь недолгое время нашей разлуки мои привычки совершенно не изменились. Что поделать, я — консерватор.

— Сначит, ваша привычка топросовестно выполнять всятые на себя обясательства тоше не исменилась, что не мошет не ратовать, — Гедссон собирался сделать глоток из своей чашки, но после слов Арсенина отставил ее в сторону. — Грус практически итентичен тому, что вы весли в прошлый рас.

— То есть вы вновь предлагаете мне перевезти очередной груз винтовок и локомотивов в Мозамбик? — хитро прищурился Арсенин.

— Nej* (нет по-шведски)! Не совсем, — помня, о том, сколько времени заняли переговоры в прошлый раз, Гедссон откинулся на спинку стула, принимая более удобное положение. — Орушия больше не бутет, характер груса насквось мирный. Необхотимо тоставить тва локомотива, грус рельс и тинамита в Турбан са тевять нетель.

— Это динамит-то мирный груз? — удивленно вскинул брови Политковский. — Странное, однако, у вас понятие о мирных грузах.

— Сутарь! Вы просто не снакомы со строительством шелесных торог, — швед развел руками в стороны. — Это совершенно мирный грус. Согласен — он опасен, поэтому компания увеличила срок тоставки то места насначения и сумму оплаты фрахта.

— Вот об этих моментах я бы хотел узнать более подробно, — начиная торг, произнес Арсенин. — Как говорят североамериканцы: время — деньги, вот и поведайте нам об этих двух составляющих нашего договора...

— Вот что я скажу, Всеслав Романович, — выйдя из кафе по окончании переговоров, прикурил папиросу Политковский. — Не знаю, как вы, а я нынче же курить бросаю и вам советую. Ведь на пороховой бочке до Африки пойдем!

Старпом стряхнул пепел, и намеревался затянуться еще раз, как вдруг, сообразив, что его эмоциональная речь идет вразрез с его же поведением, выбросил папиросу в ближайшую урну.

— Да ладно вам, Викентий Павлович, панику раньше времени разводить, — Арсенин парировал гневную эскападу помощника добродушной улыбкой. — Сколь там того динамита? Едва ли четвертая часть фрахта. Оно, конечно, ежели взорвемся, как раз до апостола Петра долететь хватит, ну да мы поопасемся. А сейчас пора в порт возвращаться: хочешь — не хочешь, а дней через восемь, максимум — девять, в поход выходить... Викентий Палыч, а вы жениться не думали?

— Имеется достойнейшая девушка из Львова... — мечтательно вздохнул Политковский. — Одна беда, — давненько я туда не наведывался, а морскому пароходу фрахт в те места организовать и вовсе затруднительно будет...

Из дневника Олега Строкина* (Лев Троцкий)

Сентябрь 1899 года, Одесса.

Искренне полагая, что мало какой недуг может превзойти похмелье, прошлую запись я начал с жалоб на головную боль. Какая наивность! И только теперь, оставшись один на один с тоской, я в полной мере осознаю, что любая физическая боль по сравнению с душевной просто ерунда. Странно, что раньше подобные мысли меня не посещали. Это что, выходит, до переноса у меня и души-то не было? Да нет, присутствовала. Только болеть ей было не о чем. И не о ком. А теперь есть.

Еще вчера рядом был друг, настоящий, верный, сильный, умный. Единственный. Один на все времена, точнее — на обе эпохи. Потому что раньше у меня таких друзей не было, да что там, вообще никаких не наблюдалось. Так, знакомые, приятели, сослуживцы, даже собутыльников толковых и тех не водилось. А Дато... он и сейчас есть, только меня рядом с ним нет. Есть только глухая тоска и надежда, что мы еще встретимся.

Раньше я никак не мог взять в толк: для чего люди ведут дневник? Считал, что подобной глупостью могут заниматься лишь малолетние школьницы и инфантильные подростки. А теперь сам обзавелся толстенной амбарной тетрадью (когда гостил у Самсона, увидел и выклянчил) и регулярно пачкаю его страницы карандашным грифелем. Попробовал заполнить титульный лист пером и чернилами: в результате наставил клякс, сломал перо и, раздобыв карандаш, больше дурью не маялся. А писать стал, потому что понял: дневник — отнюдь не глупость, а способ высказать, что на душе твориться, потому кроме как с тетрадкой, пооткровенничать больше не с кем. Хорошо аборигенам — у них исповедники имеются. По идее, и мне никто в церковь путь не заказывал, но, во-первых, я хоть и крещеный, но это больше дань моде, чем искренняя вера, а во-вторых, не уверен я, что смогу постороннему человеку сказать то, в чем и себе-то не сразу признаюсь. Так что, лучше по-старинке, карандашиком бумаге исповедаюсь. Может, еще чего нового о себе узнаю. Пока не поздно.

Это стыдно и глупо, но в том, что Дато для меня не просто попутчик, а настоящий друг, я признался себе, только, когда мы расстались. После его ухода, я, панически испугавшись одиночества, попытался растормошить лопатинское сознание. Получилось. Только вот радости от его пробуждения вышло чуть. Да и то не моей.

Узнав, что гордый абрек нас покинул, Лопатин весьма и весьма обрадовался. После недолгой беседы (и это еще громко сказано! Суматошное мельтешение зачастую противоречащих друг другу мыслей, а туда же — беседа...) с удивлением выяснил, что Саша горца просто боится. До дрожи. Хотя даже дрожать он уже не может, тело-то полностью под моим контролем. Из-за этого страха Лопатин и предпочитает жить, как страус: спрятался в уголке нашей общей черепушки и не высовывается, вроде как нет его. Ну и хрен с ним, мне так даже проще: воспоминаниями, знаниями и общей моделью поведения реципиента пользоваться я могу, телом владею, как говорится, в совершенстве. Чего еще надо человеку, чтобы достойно встретить старость? Самую малость — чтобы рядом был друг. Дато. А остальное — приложится.

Чего я никак и не пойму, почему он со мной нянчится? Из одной благодарности за мое нелепое вмешательство? Вряд ли. Как по-моему, так абрек с его опытом почти сразу понял, что бандиту под ноги я случайно скатился, только вида не подает. А я до сих пор голову ломаю — почему? А спросить напрямую не то что боюсь — стесняюсь. Хотя уверен, Дато ответит правду. Он вообще врать не любит и живет по кодексу чести. Пусть собственному и весьма своеобразному, но кодексу. У меня, например, и такого нет.

А невозмутимости его я так просто завидую. Правду говоря, я практически всем его способностям и характеру завидую, но хладнокровию — больше всего. Взять хотя бы его визит в усадьбу Чантурия! В доме куча народа с ружьями и все, как я понимаю, отнюдь не первый день с оружием знакомство водят. А он спокойно так: "Одного застрелил, другого убил", как будто там не реальная перестрелка шла, а дружеский матч в пейнтбол! А в деревне этой, как её... Чадрахе! В одной с нами забегаловке трое местных ментов пьянствуют, и у каждого рожа, какими американцы диких русских казаков в комиксах рисуют. А мы, если что, в розыске. Лопатин (ну как же его фейс на мою родную физиомордию похож! Даже даты рождения и те всего на несколько дней разнятся, подозреваю, что, скорее всего, из-за смены календаря) до встречи со мной начудить успел, а уж абрека, почитай, весь Кавказ в лицо знает. Меня от страха так трясло, что я даже духанщику нахамил, лишь бы никто не подумал, что я боюсь. Старый, вычитанный где-то, принцип — нападение — лучшая защита... Только от такой обороны и результат, соответственно, вышел прямо противоположный ожидаемому. И поесть по-человечески не успели и внимание ментов к себе привлекли, то есть, я привлек. А со стражником вообще нехорошо получилось. Эта морда пьяная так Туташхиа довела, что он свое имя назвал. Мент пьяный-пьяный, а как фамилию абрека услышал, так сразу за кобуру схватился. И снова я, Клинт Иствуд доморощенный, накосячил. Дато еще при первой встрече мне револьвер подарил, так я, перепугавшись, что нас сейчас скрутят, из нагана и выпалил. Хотел в пол — попал менту в ногу. Хорошо хоть не в лоб. А абрек на меня смотрит удивленно, мол, зачем стрелять, коли вопрос деньгами решить можно? А я и не знал, что коррупция и тогда существовала... то есть, существует. Век живи — век учись. Если ты — бывший препод, тем более, учись жизни. Простые решения, как и простые движения, не всегда до добра доводят. Хотя чем дольше я в этом времени живу, тем больше убеждаюсь, что мне повезло и жаловаться грех. Потому как таких друзей как Дато, я в двадцать первом веке фиг бы где нашел. Тем злополучным вечером он меня еще раз удивил: сказал, что в страхе может признаться только по-настоящему смелый человек. И, вроде бы, никаких особенных интонаций он в эту фразу не вкладывал, а я поверил. И до сих пор в это верю и верить буду. Потому что когда от души говорят, это сразу видно.

И, наверное, благодаря этой вере, потом, уже в Батуми, я себя более или менее прилично вел. По крайней мере, в кустах от каждого встречного полицейского не прятался. Нет, в душе, я конечно, зубами лязгал, но внешне... Хотя, учитывая те ухмылочки, с которыми Дато нет-нет, да и посматривал на меня, и с внешним видом не всё в порядке было. Но я исправлюсь. Вот только снова встретимся, тут же и исправлюсь. Наверное.

Путешествие от Батуми до Одессы растянулось на четыре дня, а так как на пароходе даже для пассажиров первого класса с развлечениями не густо (ни аниматоров тебе, ни стриптиза, даже бара и того нет) коротали время в болтовне о том о сём. Травмировать абрека признанием в своей иновременности я из сугубой скромности не решился. Это такое оправдание для страха — скромность. Хорошее оправдание, вполне себе толерантное. Не рискнув предстать сумасшедшим, ограничился пересказом биографии Лопатина, благо, она у моего реципиента отнюдь не скучная: и из дома он, что твой колобок, утёк, и топ-менеджером поработал, и с анархистами дружбу водил, и даже в тюрьме посидеть успел. Если здесь и сейчас он сам себя называет тихоней, как же мне тогда себя-то назвать? Потому что на фоне детства Дато, моё, с дворовыми обидами и редкими побоями, смотрится сказочно-безмятежным. Я как-то читал, как ниндзя воспитывают, так вот и Дато примерно так же растили.

Пока дитё ножками ходить не может, "заботливые" воспитатели-родители колыбельку хрясь об стену! Пусть, мол, младенчик группироваться учится. А чуть дитятко подрастало, тут детство и заканчивалось, даже не начавшись. Десятиверстные пробежки по горам каждый день — это у них за норму почиталось, а то, что за окном ливень или снег, то никого не волновало. Самого Дато, как ни странно, тоже. И так над детьми измывались регулярно до тех пор, пока они не повзрослеют. То есть лет, примерно, до шести. Потом детишек к оружию приучать начинали. А чтоб дорогой порох зазря не тратить, ребятенок должен был научиться камнями дичь подбивать. Сначала птиц, потом добычу покрупнее. Дато говорил, что когда ему одиннадцать стукнуло, он камнем волка зашиб, равнодушно так рассказывал, как о вполне естественных вещах. Единственное, что его возмущало, это то, что в поисках волка ему аж в долину спускаться пришлось, тех хищников, что ближе к селенью рискнули жить, давно повыбили. Слава Богу, что в тех краях, где он рос, медведи и львы не водятся, а то была бы этакая локальная экологическая катастрофа. Кстати! Карате — отстой! Датико на досуге показал пару-тройку приемчиков из детского (детского!!!) арсенала, и мне реально поплохело. Представляю, насколько хреново было тем, на ком эти приемы отрабатывались, а уж про тех, к кому они применялись и говорить не хочу. Мир их праху. Как встретимся с Дато (а мы обязательно встретимся!), уговорю его меня хотя бы "детским" премудростям драки научить. А там глядишь, лет через... много, и до взрослых приемов дорасту.

Помимо драк и камнеметания лет с семи хевсуры детей к настоящему оружию приучают, ножам-саблям и прочим ружьям-револьверам. Послушав эти рассказы, я даже слегка порадовался, что хевсуров на свете мало и что нет среди них амбициозного вождя. А то были бы вокруг не Россия и сопредельные страны, а сплошная Хевсурия. Правда, род Туташхиа почему-то не с соплеменниками, а среди грузин-мингрелов жил, но отчего и почему, не знаю. Я не спрашиваю, а Дато не рассказывает. Про то, как оружием разжился, он тоже как-то скромно умалчивает, потому как в пятнадцать лет доказав, что он достоин называться мужчиной и воином (а это — тот еще экзамен, морские котики — вешайтесь!), от отца в подарок получил только кинжал, тот с которым никогда не расстается. Так что про истории о добыче многоствольного арсенала, во избежание кровавых ночных кошмаров, я у Дато не выспрашивал. Меньше знаешь — крепче спишь!

Но что поразило меня больше всего, так это то, что до двадцати пяти лет Дато жил спокойно и работал... гуртовщиком! А в абреки подался после одного, тоже крайне примечательного, случая. В один недобрый день Дато впустил к себе в дом прохожего, а тот оказался в розыске. Через пару дней за тем прохожим явилась полиция и Дато, вместо того, чтобы оказать помощь властям, встал на защиту гостя! А тот ему не друг и не родственник — просто прохожий. Но он — гость и пока он под крышей твоего дома, обычай завещает его защищать. При таком раскладе полицейским ничего не светило. А Дато, отбив гостя, подался в абреки. А я понемногу начинаю понимать, почему хевсур со мной возится. Только очень хочется надеяться, что дело не только в обычае. Иногда Дато зовет меня братом, и мне кажется, что это не просто присловье, он действительно смотрит на меня, словно на неразумного мальчишку, правда по-доброму, смотрит, по-родственному. И я смотрю на него, как на брата. Старшего. И отнюдь не из-за разницы в возрасте.

Завтра у меня встреча с каким-то Винницким. Лопатин им восторгается едва ли не больше, чем я — Туташхиа. Как же! Миша и делами большими ворочает и наган у него настоящий! И даже сам Король (правда, что это за королек я так и не понял) Мишу весьма и весьма уважает. Переживаю лопатинские воспоминания, а где-то в самой глубине памяти (моей личной, из двадцать первого века) вертится что-то с этим Винницким связанное, и это что-то — очень нехорошее. Но вспомнить, как ни старался, так и не смог. Из-за смутных нехороших предчувствий у меня неприятно посасывает под ложечкой, как перед очередной взбучкой от Алевтины. И очень мне жаль, что Дато завтра рядом не будет... Ладно! Как бы не прошла встреча, я постараюсь вести себя так, чтобы брату не было за меня стыдно. А иначе... я даже не хочу думать, что стоит за этим "иначе", боюсь. Но чтобы не случилось — Дато не будет за меня стыдно и точка! Dixi. Я всё сказал.

ГЛАВА В О СЬ М А Я

3 сентября 1899 года. Одесса. Александровский полицейский участок.

Снаружи здание Александровской полицейской части города Одесса выглядит, словно игрушечная крепость: стены высотою в пятнадцать аршин, четыре, включая цокольный, этажа, массивные ворота пожарного депо и высокая четырехугольная башня пожарной каланчи, на площадке которой круглосуточно гуляет дежурный в блестящей каске. Внутри просторно, чисто и гулко. Даже в арестантской камере.

В помещении присутственной комнаты, своими арочными сводами и зарешеченными, закругленными к верху окнами больше напоминающей старинный склад, нежели полицейское учреждение, перегораживая её пополам, разместился огромный, застеленный зеленым сукном, стол. На его поверхности тускло поблескивало "зерцало" — трехгранная, увенчанная орлом призма, с текстами указов Петра I нанесенными на грани. Справа скромно притулился стол секретаря, слева — протоколиста. Напротив входа висел парадный портрет императора Николая II в полный рост, сурово взиравшего с холста на каждого, кто имел несчастье шагнуть через порог комнаты.