Отстрел экзотических птиц

— И все-таки тогда я тебе солгал, jeg forfulgte dig med vilje, я очень хотел увидеть тебя.

— А я хотел, чтобы ты хотел увидеть меня, кое в чем мы совпали. Впрочем, я бы не стал тебя выслеживать и преследовать, ну разве что случайно. Ибица такой маленький остров.

— И на нем некуда деться. Ты часто сожалеешь о том, что встретил меня?

— Я часто сожалею о том, что ты встретил — меня. Я тебе ничем не помог, ты уехал бы в Канаду или куда угодно без меня, ты и в Канаде устраивался сам, ты умеешь устраиваться. А я мешал тебе и мучал тебя, вряд ли что-то изменится в будущем, так и буду мешать и мучить.

— Я не против, мучай, мне это нравится.

— Сумасшедший греческий мальчишка. Тебе сорок лет, пора бы уже повзрослеть.

— И тут же состариться. Нет уж, я не согласен, сначала умру, а потом так и быть, повзрослею, не раньше.

— Как долго ждать, я не доживу.

— Не дай бог дожить до такого.

Не дай бог дожить и доехать до старости, до предела, пора поворачивать обратно, через стертую, через бывшую двойную сплошную — к предместьям, изменившимся необъяснимо за часы и века их отсутствия, небытия, к бедной юности, которую никогда, ни за что не догнать — все равно что бежать за проплывающим в реке созвездием, за проплывающей в высоте баржей; краска белела на бетоне, но запрета уже не было, и свидетелей тоже: поворачивайте, не стесняйтесь, вы ничего не нарушили, не нарушали, не за что вас штрафовать. Облака на востоке становились все светлее и тоньше, сквозь них проступало серое небо, а на западе держалась ночь, и они мчались туда, на запад, подражая перебежчикам: не найдем свободы, так хоть выспимся, обнявшись или разделившись, в политическом убежище одеяла, постели, спальни. Крошки табака тихо сыпались, сеялись из надломанной сигареты; в другой раз Эрик бы сказал себе: позвольте, вы чрезмерно расточительны, — и улыбнулся, разжигая спичкой огонек, а сейчас и не замечал своей расточительности, не просил Константина: прикури для меня, если не сложно. Полезнее тихо курить, чем колоться, нюхать, глотать транквилизаторы, ну, не то чтобы полезнее, но у каждого свои пристрастия, не так ли, и проще купить честерфилды, чем героин, и не прятаться, не возиться с растворами и шприцами. На вечеринках на маленьком острове они пробовали пару раз и ангельскую пыль, и кислоту, и мет — не метрополитен-опера, не путайте, — и соглашались наутро, что это ничего, забавно, пыль действует лучше всего, кислота кажется слабее, а у экстази раздутая репутация, преувеличенная слава, или им просто попалась подделка, надо было оставить одну таблетку и раздробить в порошок, подвергнуть анализу: разве ты, min lille, не учился анализировать экстази в своей химической школе? Но в общем наркотики им ни к чему, им и без наркотиков весело, и без ломки плохо, и неловко отказываться, когда угощают, а ты не знаешь, что это такое, а когда знаешь — легко ответить: спасибо, мне вкус не нравится, на мет у меня аллергия — да нет же, на метамфетамин, не на метрополитен-опера, хорош бы я был, танцуя там с аллергией, а экстази у вас все-таки поддельные, и вместо прихода от них мигрень. Давайте лучше выпьем и потанцуем просто так, не в мете, не под метом, под что-нибудь панк-рок-н-ролльное, что-нибудь он-энд-офф-битное, поверьте, это не хуже ваших таблеток, и никаких побочных эффектов, главное — вовремя остановиться, но это всегда самое главное, и если нет сил — что ж, падайте и притворяйтесь мертвым, о вас быстро забудут, а если вы не притворитесь и умрете по-настоящему — поздравляю, о вас забудут еще быстрей.

— Останови на минуту.

— Тебя укачало?

— Нет. Просто останови.

Я очень люблю тебя, пытался сказать Константин, как будто не повторял столько лет по кругу это люблюлюблюлюблю — уже без пробелов, без черточек: не "люблю-тебя-люблю", приличное признание приличного человека, а беспомощный, внеязычный лепет; я люблю тебя, я очень боюсь тебя потерять, мне будет очень плохо без тебя, пожалуйста, не умирай, не оставляй меня, я не могу быть без тебя, я просто не могу быть, когда тебя нет рядом. Но все превращалось в тошноту и муть, ему уже было плохо, рядом с Эриком, не одному, он молча дышал, опустив стекла, и у самой обочины шелестела лаванда, люцерна, черт знает, что такое, какая-нибудь кормовая трава. В таких ситуациях, в таком состоянии, в таком безумии выскакивали из автомобиля и говорили: мне кажется, между нами все кончено, поезжай, я доберусь до города сам, пешком или на попутке; или ничего не говорили, опрометью бросались в темноту, пересекая поле, не отзываясь на просьбы и окрики: тебе будет легче, если я исчезну без слов и без объяснений, я был и сгинул, ты меня не найдешь; нам надо разойтись, тебе от меня никакой помощи, мне от тебя никакого утешения, надо расстаться, незачем держаться друг за друга, лучше выйти в дверь, чем в окно с восемнадцатого этажа. И Константин согнулся, обхватив себя за локти, удерживая на месте, чтобы и вправду не рвануться прочь, не броситься в темноту, в кормовую траву с восемнадцатого этажа. Свобода и самоубийство сливались, становились одним словом и одним смыслом, и "я не хочу жить без тебя" сокращалось до грубого "я не хочу жить", ни без тебя, ни с тобой, не хочу, и все тут. Но Эрик положил ладонь ему на затылок, не очень-то ласково, вовсе не ласково, не помогая и не утешая, а отвергая и расстояния, и границы тела; не смей исчезать и пока не смей умирать, будь ты чужим, я бы не стал к тебе так прикасаться, я бы тебя отпустил, но я не отпущу, не надейся, сколько бы я ни ссорился с тобою, как бы ни отстранялся — ты не перестанешь быть не-чужим, я тебя не разлюблю, если так тебе понятнее, я уже не успею тебя разлюбить, значит — не разлюблю никогда. Успокойся, поедем домой, все равно, к тебе или ко мне, допустим, что это общее "к нам", у нас ведь было у нас; поедем, решим по дороге, к кому и куда, только успокойся, пожалуйста, нельзя так сходить с ума, и в твоем возрасте, и вообще, ни в каком возрасте нельзя.

— Ты прав, меня все-таки укачало.

— Ты просто очень устал. Успокойся, поедем домой, ты поспишь. Мне не нравится, что с тобой происходит.

— Я больше не буду. Или оно больше не будет. То, что происходит со мной.

— Закрой глаза, Синклер.

— Гессе, "Демиан", последняя сцена. Ты тоже целуешь меня, как Демиан: не сам по себе, а по просьбе госпожи Евы?

— Да, потому что госпожа Ева и Демиан — это один и тот же человек. Философия с переодеваниями. Когда ты успел прочитать Гессе?

— Когда жил в Германии, давно, еще до встречи с тобой. А ты?

— Давно, уже после встречи с тобой. Страшно подумать, сколько лет мы с тобою знакомы. За это время успеешь забыть, что там все-таки было у Гессе, кроме этого поцелуя.

— И госпожа Ева и Демиан станут одним человеком.

13

Ну, полно философствовать и заставлять их читать Гессе, не читали они его, да кто вообще его читал. Надо сменить тему, поговорить о чем-нибудь веселом, чтобы расслабиться, вспомнить что-нибудь легкое, что-нибудь беззаботное, не все же им мучиться от мигреней, желудочных болей, непонимания и нелюбви. В каком-то из семьдесят первых годов (втором, третьем, четвертом, но не пятом, пятый уже точно — семьдесят пятый), зимою, под рождество, они очутились в Принс-Джордже: не спрашивайте, как их туда занесло, всем хочется иногда сгинуть где-нибудь на севере, а потом воскреснуть, вернуться через пару дней, хорошенько промерзнув, и согреваться, танцуя аллегро, не адажио, в адажио коченеешь еще сильнее, не хранишь, а теряешь тепло. Они просто очутились в Принс-Джордже, это заданное условие: парочка иноземцев, заплутавших туристов в белых свитерах, с сумками через плечо, а в сумках — трико и туфли, полотенца, зубные щетки, странный набор — и ни фотоаппаратов, ни путеводителей; посмотрим, как они справятся, как выберутся к концу задачи. Им повезло с погодою — всего-то градусов двадцать, и то по Фаренгейту, ни снега, ни льда, гуляй себе хоть по улицам, хоть в парке, хоть у реки, притворяясь, что прибыл автостопом из другой галактики и не понимаешь здешней жизни и английского языка. И не нужно играть в невидимку и неизвестного, их и так никто не узнает, не увяжется следом, выпрашивая автограф; лишь с Рудольфом опасно выходить из дома, его, наверно, знают и пингвины в Антарктиде, а с тобой безопасно, тебя пингвины не знают, и правильно делают, потому что я не люблю пингвинов, я люблю коал.

А нагулявшись вдоволь, они явились к сестре Эрика — ах, какое чудесное совпадение, у него тут, оказывается, есть сестра! — и остались у нее ночевать. "Знакомься, Бента, это мой друг Константин", — и другу отвели отдельную комнату, ну, не комнату, чуланчик с короткой кушеткой: что делать, простите, в подвале, где ночует Эрик, стоит всего одна кровать, не на полу же вам ложиться. Ничего-ничего, любезно уверял Константин, не беспокойтесь, я всегда сплю, свернувшись клубком, я прекрасно помещусь, это очень удобная кушетка, диван, софа, тахта, как ни назови, все равно удобно. А когда погас свет, и все стихло, когда уснула и хозяйка, и ее дети — четыре девочки, один мальчик, копия детской с Виолвея, — тогда Константин босиком спустился в подвал и забрался к Эрику под одеяло, с наслаждением вытянувшись во весь рост. У тебя лапы ледяные, сердито сказал Эрик, ты свалишься с температурой и сам будешь виноват. Но все-таки согрел его — в аллегро, опять в аллегро, отгоняя температуру, растирая все тело ладонями и губами, станцевал с ним па-де-де в спальне: менялись спальни, но не хореографический рисунок, переданный из ног в ноги, из бедер в бедра. Какие толстые стены в подвале, какие надежные перекрытия: можно стонать и даже кричать, никто не услышит. И утром хозяйка, которая ничего не слышала, сбежала вниз к Эрику и сказала: "Твой друг пропал, дверь к нему открыта, постель измята, я весь дом обыскала, его нигде нет, ни на кухне, ни в ванной, а уйти он не мог, замок заперт изнутри, Эрик, что случилось?" — и выговорив, выдохнув разом, увидела встрепанного Константина рядом с Эриком, в такой же измятой постели. Ничего не случилось, замóк и зáмок заперт изнутри, ключи на крючке, а гости на месте; это сцена из водевиля, из оперетты, не хватает лишь горничной в чепчике, невозмутимой горничной, чтоб поймала их не во сне, а в сиянии, в пламени, in flagrante, и сказала свое "кушать подано", "я просто проверяю", в оригинале — "just checking", одна-единственная реплика, но как хороша, стоит иных монологов. Доброе утро, Бента, чудесно выглядишь, не волнуйся, все на месте, никто не пропал, сядь на стол, отдышись, у тебя ноги дрожат, нельзя так переживать, ладно, мы виноваты, что не предупредили, мы идиоты, мы больше не будем, но знаешь, кушетка и вправду была коротковата, а он не настолько кот, не очень-то кот, чтобы все время дрыхнуть, свернувшись клубком.

Представь себе, Эрик, что сказала бы мать, если б все это увидела. И представлять нечего, Бента, она все это видела, и не один раз, только рядом со мной лежал не Константин, а Рэй или Рудик, вот и вся разница, важен факт, а не лицо или имя. Как указано выше, менялись лишь спальни, да иногда — партнеры, а па-де-де сохраняло привычные очертания; сдвиги и мелочи отличит лишь профессионал: тут другая поддержка, там замедлены темпы, тут элементы попроще, там посложнее, но финал постоянно прекрасен, тождествен себе самому. Мать не дожила до Константина, не познакомилась с ним — тем лучше, он бы ей не понравился, она бы нашла, к чему придраться: слишком смазливый, слишком кудрявый, смеется, болтает, рисует, танцует, наверняка лукавит, наверняка врет, он грек, от греков только и жди беды, опять Эрик связался не пойми с кем, мало ему было испанца с татарином, захотелось еще и грека, кто следующий — китаец или араб? А следующего не будет, некого больше хотеть, этот смазливый-кудрявый — последний друг, последний дружок, не считая каких-нибудь мимолетных учеников, с ними приятнее работать, чем спать, с этим недурно и спать, и работать, обретая — как в книгах напишут — "стабильность, о которой всегда мечтал". И незачем ждать беды, она сама придет, не от Константина, ни от кого, что ж сейчас об этом думать, пора вставать и умываться, и возвращаться с севера, с холода, подражая вечному шпиону и бланнуарным фильмам, жаль, что Эрик ни разу не сыграл шпиона, его бы непременно убили в конце.

— Когда мы состаримся, — сказал Константин, — купим квартирку в Венеции, маленькую, но с высокими потолками, на какой-нибудь улочке потише, на Calle della Morte или на Calle dell'Inferno, или на Calle del Diavolo, или еще на какой-нибудь, обязательно с окнами на канал и на горбатый мостик. Утром по каналу будет проплывать мусорщик, вечером — трубочист, а днем там никого не будет, и даже туристы не станут туда заходить. Я буду покупать свежую рыбу и моллюсков на рынке, и разные ракушки, и больших креветок, и готовить на обед zuppa di peshe alla veneziana, я ужасно его люблю, и ты тоже его наконец-то полюбишь, в Венеции все кажется вкусным. По вечерам мы будем гулять вдвоем, подальше от людных мест, там, где фонари почти не горят, и не видно, кто стоит или проходит рядом.

— Тогда мы уже состаримся, — напомнил Эрик, — и если ты надеешься на секс в темноте у стены, то зря, лучше и не рассчитывай. В твоей любимой Венеции и так сыро, а если трахаться на улице в мертвый сезон — точно заработаешь радикулит или ревматизм, или и то, и другое. А потом нас поймают, обвинят в непристойном поведении и оштрафуют. Нас все время будут ловить и штрафовать.

— О сексе на улице, между прочим, заговорил ты, а не я, я ничего подобного не имел в виду. Обещаю, мы будем вести себя очень пристойно и чинно, мы не станем выливать помои из окна, орать по ночам и бить посуду. Я точно не стану, особенно орать, я буду кусать подушку. Зачем ты меня отвлекаешь сексом, я хотел поговорить о Венеции.

— Ну так говори, разве я запрещаю? Далась тебе эта Венеция, зимой там наводнения, летом толпы, жить дорого, тесно, в ванной наверняка ползают мокрицы, воняет дохлой рыбой. Когда ты состаришься, тебе будет наплевать на красивые виды, лагуну, Сан-Джорджо и все такое, ты захочешь комфорта и прохлады. И тишины. И никаких мокриц.

— А все-таки ты бы хотел жить со мной в Венеции?

— Хотел бы, да, об этом приятно мечтать. Приятно и безопасно, потому что жить там мы никогда не будем. Можем съездить на неделю, если тебе хочется. Когда будет время, когда-нибудь осенью, или зимой, или в следующем году, когда я буду свободен.

— Я съезжу один, — ответил Константин. — Ты никогда не будешь свободен.

— Ты тоже.

— Да, от тебя.

И море обернулось морем слез, не море, конечно, а раздробленная лагуна. Как легко строить планы на будущее — и еще легче разрушать их, щелкнув ногтем по palais de cristal: хрусталь рассыпается, обнажая симфонию до мажор, но это уже другой балет и другая история; они вот-вот поссорятся насмерть, и не будет им ни Венеции, ни старости, ни пяти, ни шести(десяти). Существование и несуществование складывается из компромиссов и необязательных совпадений, замолчанных, но чаще — проговоренных обид: ты все время чем-то увлекаешься, а ты все время увлекаешься — кем-то, ты раздражаешь меня своими глупыми мечтами, а ты бесишь меня своим недоверием, ты экстравагант, а ты меланхолик, ты фантазер, а ты скептик, ты невыносим, а ты еще невыносимей, и так далее, и пошло, и пошло, до криков и разъездов, разбегов, разлетов. Но было что-то прелестное, что-то седативно-обезболивающее в этих беседах о Венеции, куда они никогда не переберутся, да что там — куда они и не доберутся ни в этом году, ни в следующем, сказано же: никогда; окна вытягивались и сужались, из-за рам веяло зеленою сыростью, и так странно, так непривычно падал вечерний свет, пробиваясь сквозь тесно сдвинутые дома, церкви и колокольни. Чем прельщал тот город, кроме мостиков, свежих креветок, свай, набережных, лодок, размокших дворцов, затопленных площадей, кроме постоянного отражения, постоянного умножения всех предметов на два и на себя самое, чем он все-таки привязывал к себе, кроме обрывков музыки, как обрывков тесьмы — это что-то моцартианское, что-то донницетиевское, вивальдианское, загробное, нежное, — кроме обрывков кружев, споротых с камзолов и юбок, кроме обрывков литературы, выдернутых откуда попало, чаще всего из тод-ин-венедиг, но иногда из разлагающегося Ренье, из записок Тивуртия Пенцля, из фондамента-дельи-инкурабили, чем он манил Константина, взъерошенного Константина, это легконогое и нервное, но земное, насквозь земное существо? Трудно объяснить, и все объяснения чуточку усреднены и оттого лживы, и в конце концов, не сильфы порхают над этой зеленой водой, не для сильфов построены мосты, пристани, домики и дворцы, так что же странного в том, что и земное существо Константина тянуло туда, к абсолютной тишине (потому что плеск весел не считается шумом), кто только не тосковал о Венеции, разглядывая зимние фотографии в затрепанном "Лайфе", пока за стенами мело и выло, или хотя бы — кто только не желал вернуться туда и там умереть, но не от холеры, а от естественных причин, от неспособности жить в такой красоте и невозможности жить — вдали от нее.