| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
В день своего 70-летия выехал с подданными к руинам монумента Сталина, который был сооружён по проекту скульптора Меркурова к пуску канала Москва-Волга и взорван в феврале 1963 года после какого-то пленума ЦК, по санкционированной сверху инициативе на местах. На одном снимке — вся королевская рать на фоне растительного пейзажа, на другом — только он с братом стоят на развалинах эпохи великих свершений и шекспировских трагедий.
Он говорил, что директор не должен болеть. А он был директор. И когда болел, старался сделать так, чтобы об этом как можно меньше говорили в лаборатории. Он был перфекционист. Во всём, чем он занимался, он стремился достичь совершенства. При подготовке научной или полемической статьи он тщательно работал над каждой фразой, ласково, как советовал Ильф, шлёпая её по подлежащему. Сотрудники институтской газеты "За коммунизм" от него стонали. Он слышал эти стоны, и они ему приносили удовлетворение. Своему первому аспиранту Г. А. Лексину (есть такая профессия — аспирантов защищать) он рекомендовал "Этюды жизни" Мечникова: "Вот это стиль!". И вообще, учиться надо у классиков. Время от времени какой-нибудь его сотрудник после обсуждения рукописи будущего препринта слышал в свой адрес: "Перечитайте ещё раз Лескова, прошу Вас". И шёл перечитывать Лескова... Стремление к безупречности было присуще МГ от природы. Через него это качество передалось его потомкам. Взгляните на его внука — ведущего программы "Сферы" на телеканале "Культура" Иннокентия Иванова. Отточенные манеры, безукоризненный внешний вид, тщательно, до интонаций продуманная речь, безупречный русский язык.
Он обладал интеллектуальной всеядностью, и ему не составляло труда время от времени входить в образ учёного-энциклопедиста. Приём не сложный, но впечатляющий. Хорошо известный, кстати, среди певцов. Берёт такой виртуоз верхнюю ноту, да так легко, что кажется, может взять ещё октавой выше. А на самом деле для него это предел. Но никто этого не знает. Вот это и есть высший класс. Если уж начинать, то начинать с Сократа. МГ так и начинал: "А помните, у Сократа...". Слушатели ошеломлены. Какой там Сократ!
Положение директора помогало МГ время от времени выступать в роли доброго волшебника. Он нередко помогал своим сотрудникам в решении их житейских проблем. В основном это были, конечно, проблемы с жильём. Вот как он поставил в очередь сотрудника Лаборатории, который развёлся с женой и остался без квартиры. Зашёл тот к МГ по личному вопросу и между прочим упомянул о том, что образовал новую семью, а квартиры нет. МГ: "Но без начальника профсоюза нельзя. Надо, чтобы он был. Вы приходите, когда он будет". Прихожу, продолжает рассказчик. Председатель профкома на месте. МГ — а он ведь артист — вскинул голову, строгий взгляд из-под очков, спрашивает: "А вам что нужно?". Ну, я тоже сделал вид, что разговор у нас впервые. "Квартиру". МГ, величественно: "Анатолий Павлович, впишите...". Он мог повелевать, даже когда от него ничего не зависело. Как король из "Маленького принца", властелин малой планеты в поясе астероидов. Говорят, что него было врождённое чувство театра. Одно другого не исключает — в молодости он брал уроки актёрского мастерства.
В профсоюзных кругах Лаборатории его звали Дедом.
Он читал студентам лекции по физике частиц, и это вынуждало его время от времени выбираться из норы, которую он глубоко рыл, как и другие глубокие специалисты, на поверхность, чтобы дать обзор картины в целом. Он так и говорил: "Дадим картину крупными мазками...". Студенты наградили его прозвищем Бозон. Это, видимо, уже в начале 80-х годов, когда активно обсуждалось наблюдение промежуточного бозона, который за 10-15 лет до этого предсказывала обобщённая теория электрослабых взаимодействий.
ПОРТРЕТ УЧЁНОГО В СТАРОСТИ
Жизнь коротка, а наука долга.
Лукиан
Стареть скучно, но это единственный способ жить долго.
Шарль Сент-Бёв
Человек — вершина эволюции, а МГ — одна из труднодоступных вершин. Внешне он не производил впечатления человека-легенды. С виду это был обыкновенный дедушка.
Иногда, в разговоре с молодыми людьми — а он называл так всех, кто был на двадцать лет младше его, — он вспоминал Курчатова: Игорь Васильевич учил нас скромности. Скромность и в самом деле была ему присуща, а вот застенчивости фиалки он был лишён.
Он был остроумным человеком. Ценил это качество в себе и других. Его остроты прочно вошли в институтский фольклор, составили самую его сердцевину. Вдохновение он черпал во всём, что его окружало. При этом никогда не позволял себе острить над теми, кто стоял на административной лестнице на два-три пролёта ниже него. Ему это было неинтересно. Он ценил меткое слово, но умел, когда это было нужно, воздерживаться от сильных выражений. Как вспоминает Т. Ф. Жмырова, заходя в комнату, МГ первым делом спрашивал: "Дамы есть?".
В своём остроумии МГ никогда не покушался на тех, на кого нельзя было покушаться. Он делал человека козлом отпущения, если обнаруживал в нём слабину. На банкете по случаю защиты докторской МГ сострил в адрес защитившегося соискателя. Острота была такого рода, что тот воспринял её как вмешательство в свою личную жизнь. И тут же ответил — резко, но в юмористической форме. На МГ посмотрели с интересом: "Ну что, получил?". МГ остался доволен. Ему понравилось, что его осадили. И как. Нанося удар, он рассчитывал на ответный. Ему нравилось сопротивление материалов. Он уважал достойных противников. Слабые противники ему не нравились. Он их добивал. Он был жесток не больше, чем принято в казачьей среде, в которой он вырос. Почитайте Шолохова.
О присущем ему чувстве комического написано у П. С. Исаева. Байкал, посёлок Большие Коты, конференция по теории сильных взаимодействий. Погоды стоят дивные, и лекции проводились на свежем воздухе. Кто ездил на Харинку в Московском море, тот знает, как это бывает. Однажды лектор читал лекцию, сидя на чурбачке и окружённый слушателями с трёх сторон, а с четвёртой стороны, сзади, к нему подкрался бычок егеря — миролюбивое такое животное с рогами подходит к товарищу лектору, почтительно склонив голову. Слушатели уже улыбаются, почти смеются, а лектор ещё ни о чём не подозревает и охотно смеётся вместе со своими слушателями... В Больших Котах происходило примерно то же. Теоретики говорят, экспериментаторы слушают. В современной, густоматематизированной физике частиц экспериментаторы зависят от теоретиков как никогда, поэтому слушают их, как примерные ученики, ищут у них совета, но с трудом переносят их высокомерие и, стоя в задних рядах естествознания, не упускают случая отыграться. МГ прикормил местного мерина Витю, и тот приходил на лекции по сильным взаимодействиям и терпеливо выстаивал до конца, после чего получал от МГ честно заработанные им кусочки сахара. Нечто похожее в истории науки уже было. Пауль Эренфест в период становления квантовой механики выучил попугая фразе: "Но, господа, это же не физика!".
МГ — это целый мир, населённый множеством людей, которые написали воспоминания о нём. О нём, о себе, о времени, в котором жили. Читая эти воспоминания, можно представить этого человека. Хотя никакие воспоминания не заменили бы живого общения с ним самим.
Общаясь с людьми, знавшими МГ лично, и расспрашивая о нём, я задавал вопрос: как можно охарактеризовать МГ одной фразой? И получил поразительно широкий диапазон оценок. Как будто к одним МГ всё время поворачивался одной стороной, а к другим — другой. Одни называли его романтиком и рыцарем науки, другие — научным чиновником. Как говорится, широк русский человек, я бы сузил! Те, кто оценивал МГ позитивно, сообщали ему какую-то свою черту. В психологии это называется проекцией. Шекспир говорил: чтобы оценить какое-то качество в других, нужно иметь его в себе (спасибо Алле Боголюбской за это дополнение).
Икар Маляревский: "Внешне он чем-то походил на борца греко-римского стиля, да и вся жизнь его проходила в постоянной борьбе. Таким я запомнил его: со вскинутыми бровями на высоком лбу, поверх которого он часто сдвигал свои очки, отчего его суровый внешний облик менялся, становился несколько весёлым и смешным, иногда детским".
В. Н. Шкунденков: "За огромным столом, покрытым зелёным сукном, сидел огромный, по?хожий на льва человек. У меня, однако, сразу сложилось ощущение, что его кабинет похож на клетку в зоопарке: так он обрадовался приходу какого-то мальчишки. Выслушал меня...".
Р. Г. Позе: "Обычно он сидел за своим гигантским академическим письменным столом, который до сих пор хранится в нашей лаборатории, а гостя приглашал сесть за другой стол, стоявший перпендикулярно к его столу. Секретарь подавал каждому чашку чая и блюдце с печеньем, и этот чай молча пился. По окончании процедуры Михаил Григорьевич резко отодвигал чашку и блюдце и задавал первый вопрос: "Что нового?".
Михаил Григорьевич хорошо понимал назначение и социальную сущность стола. Настоящий директор за случайный стол не сядет, и за таким столом принимать не будет. Присутственный стол должен быть тщательно продуман, случайности надо исключить. Стол для директора — это как храм для Церкви: он должен быть монументальным, чтобы своим размахом внушать уважение к институту власти. Правильный стол сразу даёт понять посетителю его пропорцию по отношению к хранителю стола. Директор без стола — что император без трона. Не может быть случайным и расположение стола. Оно должно сразу создавать дистанцию между начальником и подчинённым, между просителем и его благодетелем, между теми, кто ищет расположение начальства, и самим начальством, которое это расположение выказывает. И всё это был директорский стол Михаила Григорьевича Мещерякова.
Е. П. Жидков: "Как начальник МГ имел хорошие отношения со многими сотрудниками, но и плохие были тоже. Он ни с кем не был запанибрата. Вы понимали, что он близок с вами и в то же время есть какая-то дистанция. Причём он умел держать дистанцию, которую не перешагивают. Это великое качество".
Он понимал, конечно, что такое застой. Ничто не напоминало атмосферу бури и натиска 30-х годов. Не только в стране, но и в Институте. И даже в физике. Теория сильных взаимодействий была построена, она оказалась совсем не такой, как её себе представляли в 50-х годах, но удовлетворения она не принесла. Что-то главное так и осталось скрытым в бесконечных тайнах Природы. Д. В. Скобельцын, оценивая ситуацию в физике, применил слово "декаданс".
Шли годы, а МГ продолжал работать, внушая окружающим веру в безграничные возможности человека. Не изменяя привычке, по-прежнему называл всех, кто был моложе его на двадцать лет, молодыми людьми. Казалось, он будет всегда, как имя, которое теперь носит его Лаборатория. И когда его не стало, казалось, что что-то стряслось с самой вечностью.
В середине 80-х он признался, что уже перестал следить за математикой. Но продолжал следить за тем, что происходит в физике. А там мало что происходило. Ничто не напоминало бурные 30-е годы. Правда, появлялись новые теории, которые мало что давали уму и сердцу, но что-то предсказывали; появилась новая терминология, появлялся новый математический аппарат — физика утяжелялась, всё дальше отступая от реальности, данной нам в ощущениях. В конце 80-х МГ самостоятельно разобрался в так называемой Стандартной модели, которую сейчас собираются проверять на 27-километровом коллайдере в Женеве; МГ прочитал даже несколько лекций на эту тему для экспериментаторов и начинающих теоретиков. Человек молод, пока он в состоянии учиться, познавать новое, говорили древние. А МГ было уже под восемьдесят.
В 1988 году, после перевода в почётные директора Лаборатории (с сохранением всех благ, пишет он своему ученику Нурушеву) у него появилось много свободного времени. Он едет в Питер, любимый город своей молодости, посещает РИАН. Памятные снимки на фоне первого циклотрона, в кабинете Хлопина. "Здесь, в стенах Радиевого института, я вкусил радость и горечь первых шагов в науке...".
В 1990-м он справил своё 80-летие. Получил почётный знак "50 лет в КПСС". Как раз вовремя — через год КПСС самораспустилась.
Перемены начала 90-х он принял как исторический материалист — как нечто неизбежное. Но воспринял весьма болезненно. Он ведь из казаков, а казаки присягали на верность царю и Отечеству. Не одному генералу Лебедю за Державу было обидно.
ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ
ЭПИГРАФЫ:
Время — лучший учитель, но, к сожалению, оно убивает своих учеников.
Гектор Берлиоз
К восьмидесяти годам вы знаете уже всё. Вот только как это вспомнить?
Джордж Бернс
Даже боги не могут изменить прошлого.
Агафон
Одно время говорили, что МГ пишет мемуары, и уже закончил первую главу. Мне иногда кажется, что я видел эти мемуары. Небольшой такой томик, страниц на триста печатного текста. Но это наваждение. Книги нет. МГ был очень требователен к себе и другим. В том числе и в выборе слов. Его всё время что-то сдерживало. О чём-то писать было нельзя. Помните, была такая газетная рубрика "Теперь об этом можно рассказать"? На что-то надо было спрашивать разрешение в Москве. О чём-то ему самому, не то что писать, вспоминать не хотелось. У него была бурная жизнь, и он жил в непростое время.
В начале 90-х ситуация заметно изменилась. Вместе с Советским Союзом рухнули барьеры. Комитет государственной безопасности неожиданно рассекретил свои атомные архивы. Решение принял начальник разведки КГБ Л. В. Шебаршин, сменивший Крючкова после скоротечных событий августа 1991 года. В редакцию журнала "Вопросы истории науки и техники" пришёл ветеран внешней разведки А. А. Яцков и предложил материал. Хотите? Это была бомба. На этот раз информационная. И за неё ухватились обеими руками. Но после того как сигнальный экземпляр журнала попал в руки Ю. Б. Харитону, в редакции журнала поняли, что ничего кроме убытков материал бывшего разведчика им не принесёт. Харитон позвонил в Минатом и добился своего — тираж арестовали. Пытаясь спасти положение, редакция обратилась к Яцкову. Тот пожал плечами, потом достал из тумбочки какой-то свёрток и предложил: "Может, это вам поможет?". Это была та же история, но уже опубликованная в печати. В главном — слово в слово. Тогда почему Харитон против? Объяснение пришло само собой. Разница всё-таки была. Харитон не хотел, чтобы за счёт возвышения роли разведчиков и их агентов умалялся вклад физиков в создание первых советских ядерных бомб. Но что делать? Всё тайное рано или поздно становится явным. Но было уже поздно. Часть экземпляров журнала "Вопросы истории естествознания и техники" с опасной публикацией перехватить не удалось, и статья пошла гулять по свету. Рукописи, как говорится, не горят, а у нас, если кто помнит, одно время и спички не с первого раза зажигались. В этой истории так много морали, что хватит не на один воспитательный роман.
Теперь можно было рассказать больше. После выступления в Доме учёных на Волхонке МГ окружили журналисты: "Они хотели меня напоить, чтобы у меня развязался язык. У них ничего не вышло. Они сами охмелели, а я сел в машину и уехал в Дубну".
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
