Проклятие Раду Красивого

— Это невозможно, Раду-бей. Великий султан ушёл в поход.

— Куда? — спросил я и подумал в ужасе: "Неужели за Дунай?"

— В Морею, — ответили мне.

Я немного успокоился, ведь Морея находилась даже не возле Дуная, а совсем в другом месте — на Пелопоннесском полуострове. Она являлась одним из последних греческих государств, ещё тщившихся сохранить свободу.

— Когда великий султан вернётся? — спросил я.

— Должно быть, в начале осени.

"И как раз тогда к турецкому двору приедет мой брат, чтобы привезти дань, — подумалось мне. — И для исполнения моего замысла уже не останется времени".

Я снова осознал себя бессильным изменить что-либо. Это казалось так мучительно! Хуже физической боли!

Пиала с недопитым бульоном полетела в стену, а я упал на ложе, накрыл голову одеялом и до конца дня больше не произнёс ни слова.

Мне снова стало хуже, и я даже радовался этому, поскольку надеялся, что умру. Иногда в полузабытьи я чувствовал, как слуги обтирали меня тряпками, смоченными в розовой воде, чтобы "господин" за время болезни не зарос грязью, и мне думалось: "Вот так станут обмывать мой труп". Приятная мысль.

Нужду я тоже справлял в странном, полусонном состоянии, чувствуя, как мне подставляют миску под соответствующее место и спрашивают:

— Господин, будешь?

Теперь я поднимался с постели лишь затем, чтобы встать на колени и молиться, причём обращался к Богу на румынском языке — на том, который, по мнению всех вокруг, был мной уже прочно позабыт:

— Господь, прояви милосердие. Сделай так, чтобы мой брат остался жив. Соверши чудо. И если для этого нужно, чтобы я умер, пусть. Не наказывай моего брата за мои грехи. Я знаю, что не спас его тогда, когда мог. Но что же мне делать теперь? Я уповаю только на Тебя. Смилуйся, Господь.

Если меня заставали за молитвой, то слуги, слыша моё непонятное бормотание, пугались. Они думали, что меня одолевают демоны, поэтому тут же звали лекаря. Затем меня хватали под руки, укладывали на постель, лекарь запихивал мне в рот своё снадобье, заставлял проглотить, и я снова проваливался в забытьё.

Это продолжалось не один день, но однажды старик-лекарь вместо того, чтобы заставлять меня заснуть, как он всегда делал, заставил меня проснуться.

В нос мне ударил резкий запах, я открыл глаза и увидел, как старик закупоривает склянку, из которой этот запах исходил. Мне сразу подумалось, что меня разбудили не просто так, а лекарь сказал:

— Ты спал слишком долго, Раду-бей. Тебе нужно поесть.

— Мне не хочется, — привычно ответил я, а старик покачал головой.

Я смотрел на лекаря и видел в его лице собственное отражение, как в зеркале. Очевидно, "красавчик Раду" сильно изменился, подурнел, потому что лекарь сам как-то осунулся и потемнел лицом. Он прекрасно сознавал, что если я умру, ему не сносить головы, и это знание не прибавляло моему врачевателю ни хорошего сна, ни аппетита.

— Тебе нужно поесть, — повторил старик и добавил ласковым голосом, как будто говорил с любимым внуком. — Поешь, а я расскажу тебе то, что тебя, возможно, обрадует.

Он помог мне сесть, потому что самому мне оказалось трудно.

— Что ты хочешь рассказать мне, старик? — спросил я.

— Великий султан возвращается из похода раньше, чем ожидалось. Сейчас только середина лета, а повелитель уже прислал нам весть, что он направляется обратно.

Лекарь, конечно, помнил, как расстроила меня новость об отъезде султана в Морею, а теперь, очевидно, врачеватель надеялся, что новость о возвращении Мехмеда поможет мне выздороветь. "Наверное, старик прав, — подумал я. — Ведь его новость означает, что у меня ещё есть немного времени. Немного, но есть, слава Богу".

Тут оказалось, что чуть позади лекаря стоит слуга, держащий на подносе шкатулку.

— Господин, — слуга поклонился, — великий султан, да продлятся его дни, прислал тебе письмо.

Я открыл шкатулку, которую держали передо мной на подносе, и нашёл там запечатанный лист.

Как же трудно оказалось сломать печать — руки не слушались — но я справился и увидел, что Мехмед прислал мне стихотворение на персидском. Я пытался прочесть, но строчки прыгали у меня перед глазами.

"Так не годится, — подумалось мне. — Когда Мехмед приедет, надо предстать перед ним красивым, как прежде".

— Когда приедет великий султан? — спросил я.

— Мы ждём его недели через четыре.

Мне не составило труда подсчитать: "Значит, до наступления сентября, то есть до того времени, когда мой брат приедет, ещё останется недели две или две с половиной".

Я потребовал зеркало, и то, что отразилось в нём, мне совсем не понравилось. Всё оказалось ещё хуже, чем я представлял, глядя на своего лекаря, но за четыре следующие недели мне предстояло как-то вернуть свою красоту.

Прежде всего, я отказался от снадобий. Пусть старик-врачеватель верил, что они помогут мне, но для меня стало слишком очевидно, что именно от них мне делалось хуже. Впрочем, я начал есть по три раза в день и обрёл ясность мысли, поэтому меня ничем больше не пичкали.

Теперь я подолгу лежал в ваннах, где в воду было добавлено масло, выдавленное из кожуры апельсина, чтобы моя кожа, словно состарившаяся за время болезни, снова обрела прежнюю гладкость.

Одновременно с этим двое слуг трудились над моими ногтями на руках и ногах, приводя их в порядок. Третий слуга умащивал волосы на моей голове, а я каждые полчаса взглядывал в зеркало, которое держал в руке, и размышлял, что бы ещё придумать ради скорейшего возвращения красоты: "Может, смочить в кумысе, который мне принесли для питья, старый платок и положить этот платок на лицо?"

К приезду султана я оказался подготовлен.

— Ты исхудал, но вместе с тем похорошел, — заметил Мехмед, который сам явился в мои покои, чтобы узнать о моём здоровье. — Сейчас ты больше похож на того Раду, который когда-то пленил моё сердце. Сейчас я не дал бы тебе больше восемнадцати лет.

Я сделал вид, что невероятно польщён и смущён этой похвалой, но едва сдержался от ехидной улыбки, когда султан бросил моему лекарю кошелёк с золотом, ведь этот врачеватель не имел отношения к моему исцелению, а своим дурманящим снадобьем скорее помогал мне умереть. Может, другому, кто заболел бы горячкой, оно бы и пошло на пользу, но не мне...

Меж тем султан сделал знак всем удалиться, и тогда я понял, что должен, презрев церемонии, броситься султану на шею и сказать:

— Повелитель, если я похож на прежнего Раду, то давай вспомним старые времена. Проведи со мной ночь.

* * *

Летние ночи коротки, но эта показалась мне невероятно длинной. Всё происходило как всегда и в то же время не так, потому что мир вокруг представлялся зыбким, как образ из сновидения.

Узорчатые ковры, шёлковые подушки, аромат благовоний, треск светильников, похожий на пение цикад — всё это, казалось, в любой миг может исчезнуть, как и сам Мехмед, которому я с улыбкой протягивал чашу с вином и говорил:

— Выпей, повелитель. Давай напьёмся допьяна.

Старый Мурат был пьяницей, а Мехмед, его сын, не хотел повторять отцовскую судьбу, но пил так же много. Ещё несколько лет назад я начал замечать, что вино постепенно побеждает Мехмеда. Чтобы захмелеть, ему требовалось всё меньше, и мне пришло в голову использовать это для своей цели.

В ту ночь я пил с Мехмедом наравне, но знал — он напьётся и заснёт, а я не засну. От вина мне стало жарко, и лишь немного отяжелела голова, а султан казался куда более пьяным — движения его сделались размашистыми, он сам смеялся над своими несмешными шутками, а иногда вдруг начинал клевать носом, но тут же просыпался.

Я старался, чтобы на ложе Мехмед совершал как можно меньше физических усилий, потому что от них хмель обычно выветривается.

— Скажи мне, повелитель, чего ты хочешь. Скажи, — шептал я.

Он говорил, мне следовало исполнять, и чем больше я трудился, тем больше из меня выветривался хмель, а из Мехмеда почти ничего не выветривалось — султану становилось не жарко, а тепло, и от этого его всё сильнее клонило в сон.

Наконец, султан заснул, а я лёг на спину с ним рядом и, прислушиваясь к звуку его дыхания, осторожно потянулся к подносу с фруктами, стоявшему возле ложа. Там должен был находиться нож — небольшой, но достаточно острый, чтобы перерезать человеку горло.

Поднос оказался слишком далеко, поэтому мне пришлось ненадолго выпустить Мехмеда из поля зрения, чтобы перекатиться на бок ближе к краю постели.

Я судорожно схватил нож, но вдруг у меня появилось странное чувство, будто султан смотрит мне в затылок. Я нарочито небрежно отрезал ножом кусок яблока и с нарочитым чавканьем съел, а затем оглянулся через плечо. Мои страхи оказались напрасны — Мехмед по-прежнему спал.

Увы, пьяный сон не всегда продолжителен. Он может длиться всего четверть часа, поэтому следовало торопиться. "Незачем отодвигать неизбежное", — сказал я себе, и к тому же мне не хотелось снова стараться и услаждать Мехмеда, если он вдруг проснётся.

Смерть меня уже не страшила, ведь не так давно, во время болезни я заглянул в небытие — пусть издали, но заглянул — и подумал, что лучше самому выбрать день и час, когда умрёшь. Да, гораздо лучше властвовать над своей смертью, чем медленно угасать, сознавая, что в своей жизни ты не властвуешь ни над чем.

Я спрятал нож под подушку и перекатился обратно к Мехмеду, будто нечаянно задев его бедро — султан не проснулся. И всё же я не был уверен, достаточно ли крепко тот спит. "Лучше не испытывать судьбу", — подумалось мне.

Я сладко потянулся, зевнул, а правая рука, будто невзначай, просунулась под подушку и нащупала нож.

"Как лучше сделать? — мне никак не удавалось решиться. — Надо, чтобы наверняка". А ведь Мехмед лежал так, что его борода плотно закрывала шею, и не видно было, где резать.

И вдруг я, сам не ожидая от себя такой самоуверенности, нежно погладил султана по низу живота, затем провёл рукой вверх, до уровня груди и вкрадчиво произнёс:

— Повелитель, повелитель, проснись. Я хочу кое-что сделать.

Мехмед никогда не исполнял мои просьбы, если они не соответствовали его собственным желаниям, а сейчас ему хотелось спать, поэтому он и не подумал открыть глаза, лишь промычал что-то.

Я начал покрывать его грудь поцелуями, постепенно продвигаясь всё выше, и пусть Мехмед, успевший обхватить ладонями мою голову, дал понять, что мне надо продвигаться вниз, я упрямо прокладывал себе путь вверх, лишь пообещав:

— И вниз тоже доберусь.

Я не лгал, потому что, перерезав Мехмеду горло, собирался отрезать ему и "корень всех зол", повеселиться напоследок, а пока что, продвигаясь вверх, с помощью поцелуев заставил Мехмеда — по-прежнему пребывавшего в полудрёме — запрокинуться. Он и не знал, что тем самым подставляет мне шею под нож.

Я переменил положение, будто хотел поцеловать султана в губы. Мехмед ждал этого, и вот я наклонился над ним, а моя правая рука уже давно вытащила нож из-под подушки. Мелькнула мысль: "Если перережу ему горло в момент поцелуя, то почувствую во рту вкус крови?"

Руки Мехмеда по-прежнему держали мою голову. Большими пальцами он чуть поглаживал меня по щекам, а я пытался предугадать, не помешает ли это моему замыслу: "Когда султан почувствует лезвие на шее, то захочет схватить меня за запястье. Он сделает это левой рукой, потому что она ближе к моей руке с ножом, но если в эту минуту держать его за левую руку, то ему придётся использовать правую. Султан не успеет дотянуться".

Рассудив так, я взял левую руку Мехмеда в свою левую. Он легко позволил это, и сам был расслаблен, но мне, чтобы оправдать своё действие, пришлось поцеловать его в ладонь. Его пальцы ненадолго закрыли мне обзор, но я мысленно продолжал видеть перед собой шею Мехмеда с кучерявыми рыжеватыми волосами и уже представлял, как она зальётся кровью.

"Сейчас, сейчас", — сказал я себе, но вдруг почувствовал, что мою руку с ножом поймали железной хваткой.

Я взглянул на Мехмеда.

— Что ты делаешь? — спросил тот, тоже глядя на меня. Он уже не спал. И крепко сжимал моё запястье правой рукой.

Почему султан вдруг проснулся? Возможно, почувствовал, как моё тело напряглось перед ударом. А может, он и не спал, а лишь притворялся?

Пусть это стало для меня неожиданностью, но ни один мускул не дрогнул на моём лице. Я больше не боялся смерти, поэтому мой разум, не затуманенный страхом, оставался ясным.

— Я хочу побрататься с тобой, повелитель.

— Что? — в голосе султана явно читалось недоумение.

— Хочу побрататься с тобой. Ведь ты скоро отберёшь у меня брата. Значит, ты должен сам стать мне братом взамен того, которого отбираешь у меня. Это будет справедливо.

Мехмед по-прежнему недоумевал. Он ведь думал, что мог оказаться убитым мной — и правильно думал! — но я вёл себя не как убийца. Я говорил слишком бесстрашно, как человек, который ни в чём не виноват и на первых порах даже не понимает, в чём его обвиняют.

— Что ты хотел сделать этим ножом? — спросил султан.

Я чуть двинул левой рукой, которая по-прежнему держала левую руку Мехмеда:

— Мне хотелось надрезать тебе палец. Затем я надрезал бы палец себе, каждый из нас нацедил бы несколько капель крови в сосуд с вином, мы вместе выпили бы вино, смешанное с нашей кровью, и стали бы побратимами.

Это был не румынский обычай. Я прочитал о нём в книге греческого автора, повествовавшего о скифах — древнем народе, ныне забытом. Да не всё ли равно, от кого пошёл обычай! Главное, что такой обычай позволял мне оправдаться. Я сказал первое, что взбрело в голову. Если скифы, так скифы.

— Значит, это и есть твоё "кое-что", которое ты хотел сделать, — недовольно произнёс султан.

— Ты не станешь брататься со мной, повелитель? — мне удалось умело изобразить огорчение на лице и во взгляде.

— Юный глупец... — пробормотал Мехмед всё так же недовольно, а затем высвободил свою левую руку и отпустил мою правую.

Нож он у меня не забрал, поэтому я, всё так же с ножом в руке, сел рядом с султаном на постели и тяжело вздохнул.

— Ты варвар, — продолжал Мехмед и тоже уселся на постели. — Несмотря на то, что тебя обучили греческому и персидскому языкам, ты остался варваром, если хочешь брататься так, с кровопролитием. Мой народ братается иначе. Если два турка хотят стать друг другу названными братьями, то просто обмениваются подарками — некими предметами, которые ценят больше всего. Это могут быть кинжалы, а иногда — кони. Вот достойный обычай. А то, что ты придумал, это варварство.

Султан по-прежнему выглядел недовольным и внимательно на меня смотрел, наверное, ожидая некоей новой выходки, но я примирительно улыбнулся и сказал:

— Да, я варвар. Как и ты, повелитель. Греки называют тебя варваром. И в европейских странах, которые ты хочешь покорить, тебя тоже называют варваром, и будут называть, даже если ты выучишь десять языков. Мы оба — варвары. Поэтому я и люблю тебя, как никто из тех греческих мальчиков, которых ты пытался приручить. Я люблю тебя, и мне не жалко пролить ради тебя кровь, — с этими словами я надрезал себе указательный палец на левой руке, но надрезал без гримасы боли и даже с радостью.