— Она его прогнала. И серьезно попросила больше в лечебницу за нею не заходить. "Не надо, Нэри: здесь нерабочие разговоры не к месту." То есть если уж видеться, то непременно беседовать как следует. Значит, не здесь. Вот так! От иной женщины привет не так приятно звучит, как от Гайчи — отповедь. Газетчик ушел, а сам весь светился от удовольствия. Еще бы: "Нэри"...

— Но перед тем мы с тобою могли расслышать, как он договаривался с нею на ближайшие свободные вечера.

— "Тридцатого — действо на "Струге". Первого и второго мастер Калкон дает свое представление. Вам в который из этих дней удобнее?" И она отвечала: "Пойду тогда же, когда все наши. То есть, наверное, второго". Он несколько покривился, но расслышал ее намек. Сказал: "Хорошо. А я тогда со всеми нашими, первого".

— Ваши "наши" — не наши "наши"...

— Тебя это настолько порадовало, что ты прослушал главное: на первое число у нее ни действа, ни каких-то других срочных дел намечено не было. Иначе бы она не сказала "наверное". Самое время было ее позвать на тот день.

— Надо же человеку когда-то и отдыхать. То дежурства, то представления...

— Уж ты-то отдыхал. Все праздники сидел дома, как дурак.

— Как я это делаю уже многие годы.

— И я о том же. А с третьего на четвертое вы с Гайчи дежурили на Водорослянке. И опять ты промолчал.

— Было много работы. Благочестивые семибожники не простили бы себе, если бы не отметили новомесячье Небесной Плясуньи всеми доступными им видами безумства. Вплоть до тяжких увечий и делирия, называемого у них "белою горячкой". "Белой" — потому что небу по их мнению соразмерен именно этот цвет.

— Вот и доработался.

Остается надеяться, что ваши с Бенгом препирательства не занимают во внешнем времени того срока, какой ушел бы на них, если бы вы беседовали вслух.

— Проходите, — молвишь ты невпопад, не отвечая на заданный вопрос.

— Я не вовремя?

— Да нет же, ничего страшного.

Опять ты солгал. "Не страшно"? Кому?

Ей? Не похоже. Эта девочка настолько спокойно держится в операционной, с такой отвагой подступается к любой лекарской работе, а здесь — робеет, будто сама пожалела уже, что пришла.

Тебе? Тебе бы тоже сейчас не помешало получше скрывать волнение.

А больше всех перетрусил твой отважный Змей.

— Еще бы! Она! Здесь! Пришла! Хорошо хоть, ты на праздниках озаботился поиском тапочек.

Об этом вы тоже долго спорили. Домашние башмачки должны быть мягкие, удобные, маленькие, на девичью ножку, — требовал Бенг. Такие продают на Арандийском подворье: из козьей шерсти, сверху расшитые узорами. Нет, не годится, возражал ты. Их наличие в доме означало бы, что сюда к нам ходит какая-то женщина. Или женщины. Сие Тагайчи только смутило бы. И ты отыскал в кладовке безразмерные войлочные туфли мэйанского образца. Они хранились в квартире еще до вашего вселения. Видимо, припасены были в качестве любезности домохозяина к постояльцам.

Подай их гостье. Возьми у нее из рук ее плащ. И отойди с дороги.

Пригласи в комнату. Там темновато: из трех зеленых светильников открыты два. Зато сразу видно, чем ты был занят в сегодняшний вечер: переставлял книги на полках. Деятельность по определению бесконечная, так что отвлечься возможно во всякое мгновение.

Когда полагается потчевать чаем? Сразу, как только человек вошел с улицы? Или чуть позже?

Предложи садиться. Рабочий стол загроможден книгами, но тебе и это отчасти выгодно. Пока переместишь их куда-нибудь, возможно, соберешься с мыслями.

Вид у Тагайчи не просто встревоженный: решительный.

— Что-то случилось?

Стоя рядом с тобой, Змей легонько щелкает тебя хвостом по ногам. Да ты и без того чувствуешь: он весь дрожит от напряжения.

— Ты бы еще спросил: "Откуда ходоки на сей раз?". Будто считаешь уже, что ей для разговора с тобою у тебя дома надобен непременно какой-нибудь угрожающий повод. Или что она пришла над тобою пошутить.

— Погоди, Змей. Что, если в самом деле у нее неладно дома, с родными? Или беда с кем-то в Университете? В балагане? В этакий час она, может быть, как раз оттуда.

Осень идет своим чередом. Обостряются многие хронические недуги. Один из таких случаев тебе уже известен. "Мастеру Чанэри худо, а он отказывается идти к врачу. Скажите Вы ему, а то меня он не слушает..."

— И ты пойдешь объяснять этому малому, что ему следует лечиться?

— Конечно. Если сие необходимо.

Ладно бы еще, если это, а не другое. "Та беседа все-таки напечатана в газете, в праздничном выпуске. Мастера Ниаррана из-за нее уже вызывали на площадь Ликомбо..." Тебе сие было известно, тебя счел нужным предупредить Ягондарра — еще полмесяца назад. Ниарран, как выяснилось, доводится этому твоему сослуживцу дальним родичем и собратом по храмовой общине. Ты тогда отвечал: газетчик не мог не знать о моих отношениях с Охранным Отделением, еще когда брался за беседу. Стало быть, понимал, на что шел. "Но теперь он и вовсе исчез. Пошел в Охранное опять и не вернулся. Вот уже несколько дней... И что в таких случаях полагается делать?"

Знал бы ты...

Гайчи остается стоять.

— Мастер!

— Что?

— Я хочу у Вас спросить...

И замолкает, не договорив.

— Да? — повторяешь ты, стараясь говорить как можно мягче. И кладешь ладонь на шею Крапчатому, под гриву. Не помогает. Успокоить его сейчас не смогла бы никакая ласка на свете.

Боится. Как ты — когда подходишь к операционному столу. Что ж, у Бога работа ничуть не проще твоей.

Гайчи все-таки продолжает:

— Почему Вы так ведете себя со мной?

Это и есть ее вопрос? Или объяснение, почему у нее не получается спросить то, что она хотела?

— Веду — как?

— Да, глупо было сказано. И сейчас я отвечу так же глупо: вот так, как ведете. И сейчас, и вообще.

— В чем именно сие проявляется?

— Да хотя бы в этом Вашем ответе.

Тяжело. И по голосу ее ты слышишь: на поддержку твою она нынче и не надеется. Знает твою слабость — затруднения при разговоре о внеслужебных делах?

— Ты, Змеище, разумеешь, о чем речь?

Он отзывается, не поворачивая головы.

— Возможно. Но тебе объяснять не стану. Сам подумай, как сказал князь Муллаваджи своему племяннику.

— ...посылая его на верную гибель, кажется? Тот спросил: "За что?", а дядюшка ему: "Подумай сам".

— Этот племянник в итоге не погиб, а бежал в Царство. Видно, что-то да понял.

Новая забота: раньше тебе никогда не составляло сложности слушать и Змея, и людей, говорящих с тобою. Сейчас ты не уверен, не прослушал ли каких-то тагайчиных слов.

— Простите. И, если можно, повторите еще раз.

— Не важно. Пустяки.

— Ради пустячного дела Вы бы не пришли, я знаю. Но как раз когда говоришь о важном, многие слова пропускаешь как самоочевидные. А я такие сокращенные речи понимаю с трудом: по-мэйански, да и по-арандийски тоже.

Она повторит. Или попробует высказать то же самое по-другому:

— Вы, мастер, выстраиваете вокруг себя стену. Отгораживаетесь ею от всех.

— Что верно, то верно.

— От всех, и от меня тоже. Но понимаете: я уже внутри. За Вашими стенами.

И сие тоже — истина пред Господом. И опять-таки, никому от того не легче.

— Что же Вы молчите?

Ты встанешь так, чтобы ей видеть тебя.

— Потому что, Гайчи, подобную тайну надобно хранить, как если бы укрывал в дому своем друга, обвиненного в государственной измене. Что я и делаю. И сам же громче всех сетую: где он, бедный мой товарищ? Схвачен ли уже? Всё — пущей скрытности ради.

— Только что же с самим Вашим другом? И чего Вы хотите от него?

— Да ведь не знаю я, какого ухода требуют Тайны. Чем кормятся, где спят... Отсюда вся неловкость и неуклюжесть.

— Неловкость и неуклюжесть можно преодолеть.

— Наверное, да. С Вашею помощью.

— Нет, это ты должен ей помочь! Ты же у нас взрослый и опытный. Она сделала решающий шаг: пришла, начала объяснение... Черед за тобою.

— "Уже внутри" — это значит, ей ведомы все секреты моего сердца? "Вы влюбились, и зачем-то скрываете это. Пытаетесь таиться, да не слишком успешно. Хорошо же Вы, мастер Чангаданг, соблюдаете наставнический обычай..."

В Доме Печати тогда ты не разобрал, о чем Тагайчи перед твоею беседой с Ниарраном расспрашивала другого газетчика. Человека примерно твоих лет, приметной западной внешности. Но ты слышал, как в конце разговора она воскликнула, чуть громче, чем следовало бы при посторонних: "Так это Вы мастера Ниаррана имели в виду?". Прозвучало не удивленно, а скорее, сердито. И теперь тебе известно, что это значило.

В Первой Ларбарской позавчера ты застал разговор тамошних главных болтунов: младшего Чамианга, Таморро и еще кого-то. "У молодой госпожи Мумлачи есть знакомый, некто Лилия. Родом, ясное дело, из Гандаблуи, но не древлень, а какая-то гремучая смесь племен. Служит в Доме Печати, на тамошнем беспроводном телеграфе или вроде. Он нашептал ей, а она передала Робирчи: красотка наша, барышня Ягукко, отвадила Бирчи не по какой другой причине, а потому, что на нее теперь запал "некий знатный арандиец". Ясное дело, Бирчи решил, будто это наш местный Змий. Не стерпел, устроил девушке объяснение. Она ото всего отперлась. Теперь выходит: Змий не при чем, а таскается к ней, наоборот, тот малый из "Доброхота", который со Змием беседу вел. Писака тоже, будто бы, самого Мемембенга прямой потомок. И большой поэт, песенки пишет. Чанчибар наш однажды с ним на пару выступал на Дне Стихотворцев..."

Чамианг отозвался:

— Ну, и слава богам. Чем полюбиться Змию, лучше сразу повеситься.

Ты, вопреки обычному своему правилу, вмешался:

— Вешаться не стоит. А вот заткнуться не мешало бы.

Болтуны не ожидали такого. Слегка опешили.

— Нету нечистых уст, есть поганые уши — глубокомысленно отозвался все тот же Чамианг.

— Пока есть. Берегите их, коллега. Возможно, без ушей Вашей голове будет одиноко.

— Я вообще-то Ваши имел в виду.

— Щадя мои уши, Вы сохраните и свои.

— А иначе что? Драться будете? На поединок вызовете?

— Вы сами только что подсказали мне способ расправы. Нет, драться я не стану. Сделаю над собой усилие и проникнусь к Вам беспочвенным благорасположением.

— О, нет! Только не это!

Крапчатый замечает:

— Очень остроумно. Исполин был бы доволен: его школа красноречия! И после этой перебранки ты решил: полдела сделано. Ты собирался окоротить университетских сплетников — и свершил сей подвиг. Остальное, а именно, приглашение Гайчи к нам, может подождать...

Оказалось, не может.

Теперь уже она нарочно ждет, когда ты очнешься от своих размышлений. Дождавшись, вскидывает голову. Говорит:

— Подойдите поближе, мастер. И снимите очки.

Тяжкое дело — толковать с неразумными пожилыми заморскими учеными. Всё надобно объяснять словами.

В самом деле, подойди. Очки на стол. Руки — ей на плечи. Она обнимет тебя. "Кинуться на шею"? Название не подходит к действию. "Ухватить за бока" — вернее, хотя по-мэйански это, кажется, звучит грубо.

Ее щека возле твоей щеки. Совсем еще детская, мягкая кожа, не высушенная пудрами и прочими женскими снадобьями. Если бы еще ты не боялся оцарапать ее своей щетиной... Боярич в изгнании не считает должным бриться дважды в день, как положено по обычаю Золотой Столицы.

Никого, никого ты не ждал. Великой дерзостью было бы тебе ждать этой женщины. А другие тебе не нужны.

Скажи это ей. Не можешь сказать? Ты можешь. Просто не осмеливаешься.

Объятие ее крепко, но не так тесно, чтобы ты не мог чуть отстраниться и погладить ее. Волосы, лоб, щеки, шею под воротничком полотняной рубашки. И опять — ладонями по плечам. Под рукавами рубашки и куртки ты чувствуешь ее мышцы. Еще бы: немалая сила нужна в вашем ремесле, хотя бы когда тянешь крючки. Был бы ты, как говорят мэйане, "скрытый страмец" — то-то тебе нравились бы такие руки у мальчишек... Тем желаннее, когда это руки женщины.

Губы ее открылись тебе, приняли твой поцелуй. Вот только храбрости начать было у нее явно больше, чем решимости продолжить. Ответ был — но ответ "да", не больше. Или нынче не принято целоваться так, как в Аранде в пору твоей юности? Или ты на вкус оказался не столь хорош, как ей представлялось?

— А сам ты?

— Что, Змей?

— Самому-то тебе — неужели тоже хотелось чего-то другого?

Тебе самому...

Похоже на первый день в Войске. Ты ясно понял: порядки здесь устанавливаешь не ты. Остается в пределах правил, заданных тебе, действовать и держаться как можно лучше.

— Ты хотел быть мудрым учителем. Осадить сей натиск, взять руководство на себя. А теперь решил подчиниться?

— Не забывай: я давно уже так решил.

Она доверяет тебе как мужчине. Понимает: ты не обидишь ее. Не захочешь обидеть. Знать бы только, что тут обиднее: холодность или слишком скоропалительная страсть.

Или ей просто важно было осмелиться. Прийти к мастеру, прикоснуться к нему, поцеловаться. А уж как именно это получится и что будет дальше, на то она не загадывала. Собственно, как и ты не стал бы загадывать.

— Я хочу проверить.

Взглянуть внутрь ее тела. Едва ли ей надобен мужчина как мужчина. Но, может быть, тут потребность иного свойства. Нужно утешение после несчастливой любви. Что-то, что помогло бы восстановить веру в свои силы. Она знает: ты не откажешь ей в том, что ей необходимо. А что для мужчины радостнее такого доверия от женщины?

Человеку следует любить себя. Особенно свое тело. Иначе — дурное обращение, небрежение и многие недуги. Если для этой любви надобно, чтобы кто-то желал тебя, — значит, так надобно.

— Я против. Не хочу. Это нечестно. Может быть, для тебя она и "предмет наблюдения", но не для меня.

— Я посмотрю.

Ты глядишь на нее. Бенг не сразу, но все-таки позволяет тебе применить Змеево ясновидение.

— Ну, понял?

Нет. Ничего похожего на "болезненное желание" нет. Если эта женщина и чувствует тягу к кому-то — то именно к этому мужчине, к тебе.

— Хорошо, когда Вы так улыбаетесь, мастер. Как в лечебнице иногда при осмотре. Значит, Вы уже поставили диагноз?

— Не назвал бы положения угрожающим. Оперативное вмешательство не надобно.

— А что надобно? — спрашивает она. И теперь уже сама отстраняется.

Ты не отпустишь.

— Если у Вас и есть недостаток, Тагайчи, то один: недоверие к себе. Недооценка, и притом весьма легкомысленная, собственного совершенства. А ведь себя Вам нужно ценить высоко. Заботиться о себе бережно. Не дать никому разорить Ваши сокровища.

— Не бойся, она знает: ты змеец. Можешь лишний раз не напоминать.

— Не придирайся, Бенг. Говорю, как умею.

— "Ценить"! Кто бы говорил о верной самооценке!

— Уж какая есть. Выработанная долгими нашими с тобой совместными трудами.

— Конечно! Как смеет дитя не гордиться собою, если ее изволило отличить такое светило, как ты...

— Если даже такое чудовище, как я, склонилось перед нею.