Книга Исхода

— Ну ты чего?

— А ты возьмешь с собой?

— Да потом!!!

— Знаю я вас! Поговори с вами потом...

— Да я поговорю... Поговорю со своими, честное слово!

— Поговоришь-поговориш-ш-шь... В конце концов потом меня будет никогда не поздно убить... В этом твоем диком месте... Да-а?

Потом они, остывая, лежали рядом, старательно избегая касаться друг друга даже чуть-чуть, как будто бы это прикосновение могло бы доставить им боль.

— Слушай, — ты всегда такая или просто изголодавшись?

И — вздрогнул от заливистого, с повизгиваниями хохота, которым разразилась женщина.

— Ты что?!!

— Да то, — с большим только трудом проговорила она, задыхаясь и всхлипывая, — что я лежала сейчас и обдумывала, как бы это тебя спросить о том же самом? Но ты — молодец, ты нашел подходящее словечко... "Изголодавшись"... Ой, не могу больше, умру!

И, успокоившись, вдруг сказала трезво, и довольно недобро:

— Да не шлюха я, не шлюха... Если ты об этом спрашиваешь этак обиняком. Настолько не шлюха, что даже сама себе удивляюсь. Не знаю почему. Уже три года, как вдова, а с тех пор, почитай, ничего и не было.

Он махнул рукой.

— Я тоже из догадливых. Я тоже догадывался что ты, может быть, не девственница. Это я только потому догадался, что у тебя дочка есть... Я ничего такого не имел ввиду и спросил только... То, что спросил.

— А-а-а — испугался!

— Еще бы! Ты вот скажи лучше, — почему ты не снимаешь с себя эту несчастную рубашку? У тебя же, вроде, все в порядке?

— Не догадываешься?

— Э-а.

— Совсем?

— Угу.

— Тогда слушай, потому что кроме меня никто не скажет. Слушаешь? Тогда приготовься... Это для того... Это для того, говорю я тебе... — И внезапно навалилась на него, выкатив глаза и заорав, — это-для-того-чтобы-ты-спросил!!!

— А ты уверен?

— Так ведь глупости это все, братец. Раньше ли, позже, их придется подбирать, собирать в одно место, объяснять, инструктировать, а потому — какая разница? Да и не в этом даже дело: просто-напросто я согласен участвовать во всех дальнейших действиях только на условиях... Короче — ее присутствия. По крайней мере пока мне этого хочется.

— А ты зондировал?

— По мере сил, ваша светлость. Вы были то есть ис-сключительно правы, говоря о ее дикости. Ей этот кабак — как ядро на ноге. Это, если я не ошибаюсь, совершенно наш, дикий человек. Точнее — мой, потому как ежели что, то я всех вас поубиваю...

— Тэщик-Таш был совершенно прав, говоря о твоих низменных вкусах.

— А, этот... У нас байка существует о коте в мешке и тигре, так вы передайте ему, что это — как раз тот случай.

— Хорошо, — вмешался Хаген, — обсудили и говорить тут больше нечего. Я тут все думал о давешней драке: а ведь он прав!

— Кто?

— Да этот... В сапогах.

— Все ясно. Немецкая кровь сказывается. Нацизм в вас, извиняюсь, неистребим.

— Я не сказал, что все это мне нравится. Я сказал только, что он — прав. С вашего позволения — это совершенно разные вещи. Вся наша затея, — поправьте меня, если я ошибаюсь, — связана с тем, что нам не нравятся некоторые реалии. Во многом. Мне и в самом себе многое не нравится.

— Так в чем тогда его правота?

— В том, что девять десятых людей не любят евреев, а также цыган, арабов, турок, курдов, пакистанцев, индийцев и негров. Я сам их не слишком-то...

— А чего ж тогда нарывался? Так и сказал бы: ребята, я, мол, с вами и всецело вас поддерживаю...

— Нарывался потому что умный и знаю, к чему подобные идеи приводят. Потому что знаю, насколько идеи эти плохи. Но люди-то, в подавляющем большинстве, идеям этим — придерживаются! Да, они помнят о прошлой войне. Да, они немножко стыдятся. Даже не стыдятся, — а это превратилось в обычай. Не принято это. Вроде как в штанишки писать нехорошо. С сестрой совокупляться, вот с четырнадцатилетними еще... Но реальность — тя-ажелая вещь, и чем чаще люди будут сталкиваться со всякими там горбоносыми, в городах, которые они считают своими, тем больше будут их не любить. На самом примитивном и бытовом уровне. А если те еще не будут "знать своего места"... А если из них кто-то, — не дай бог, — процветать начнет! И, главное, — их ведь можно понять! Кто-то, заметным на глаз образом, — вытесняет их с места, которое они считают своим. А это — лежит поглубже всей и всяческой сознательности... По крайней мере там, где это касается обывателя. Так что, раньше или позже, — а приход фюрера неизбежен. Пусть чуть приглаженного и окультуренного, но со всеми вытекающими последствиями. Да вот хотя бы нашего вчерашнего собеседника взять, — чем плох? "Мы, — говорит, — культурные". "Все-таки", правда, но все равно: "культурные". И не думайте, что он, в силу вроде бы как меньшей своей оголтелости менее опасен: Гитлер, если вдуматься, тоже не был в НСДАП самым крайним экстремистом... Так что спешить нам надо! По крайней мере — не медлить. Ни в коем случае. Потому что в том смысле, в котором он отражает интересы большинства, — наш юный друг прав... И не хотелось бы дождаться очередных доказательств все той же правоты.

— Ладно. Все это — умствования, а нам надо поговорить о деле. Предположим, — она живет с тобой, а к тебе, в гости, являются ваши. Твои действия?

— Это смотря какие "наши", ваша светлость. Если военные — спрячу, быт организуем соответственно, если местные — то баба моя, на людях бывать не приучена. Скромная потому что. Потому что порядок. А кагэбэшников там не будет. Не ихо это дело, так им и сказано, а у нас — режим радиомолчания.

— Приходит обмороженный геолог...

— Достаточно. У меня — не лазарет. Вызываю вертолет из вэ-че, находящейся в ста тридцати километрах. Если увижу подосланного — разыгрываю яростную шпиономанию, доходящую до паранойи. Только никто у меня ни х-хрена не появится, потому что — договорено: только по вызову, только в крайнем случае, или при пропуске очередного сеанса, — по цепи.

— Хорошо. Надеюсь, — что ты знаешь, что делаешь...

— Знаю. В самом крайнем случае свяжусь с вами, прилетит Анютка, и у гостей на обратном пути произойдет катастрофа... Надо будет только частоты с ней обсудить, — Хаген, услыхав это, заржал, — а не то опять влепит сотни полторы тераджоулей, а скажет, что грамм...

— Я не про то, — сказал Фермер с хрипловатым развальцем, который в его исполнении означал, что голландец начинает сердиться, — меня интересует, как ты поймешь, что настала пора трубить общий сбор?

— Вы что же — всерьез думали, что я там только рыбку ловлю? Есть все основания полагать, что стихание сейсмической активности будет соответствовать сигналу "внимание", а изменение преобладающих частот... Скажем так: объявление мобилизации тревожной группы. Быть при связи и еропланах безотлучно.

— А состав тревожной группы?

— А это, знаешь ли, не нам втроем решать. Ишь партактив выдумал!

— Чего-чего?

— Ничего. Это я тебе потом объясню. Главное, чтобы состав тревожной группы был определен всем сообществом. Это — исключительно дело всех. Даже не большинства, а именно всех...

— Хорошо. А сам-то ты чего хотел бы?

— Я что — самый умный? Кажется целесообразным включить Анюту, а там — как решите.

— Это — правильно, но я предложу все-таки, чтобы самые последние дни и ночи эта самая "тревожная группа" находилась на месте... Посмотрим, на что годится твое хваленое чутье.

В этом году зима в горах выдалась, как положено — холодная, и как следует — снежная. Дули порядочные ветры, и визитеры вели свои диски в жестком, — так называемом "рельсовом", — режиме. Тайпан, прибывший сюда впервые, неподвижно стоял на пологом склоне, одетый в комбинезон с капюшоном, в очках, и очень сильно напоминал собой памятник Обобщенному Эскимосу. Выл ветер, шуршал снег, и все-таки это называлось тишиной, а точнее — безмолвием. Серо-белый от лежачего, висячего, летящего снега, гигантский, безлюдный пейзаж не располагал к разговорам. Совершенно не хотелось — говорить. Наконец, словно через силу, он отвел глаза от белой безбрежности, пошевелился и спросил коротко, указывая прямо вниз:

— Это — он?

Сторож утвердительно кивнул головой.

— Уже на спад пошло. Один и две балла. Было — один и тридцать пять. И — да, как я и предсказывал, изменились частоты. Стали, в общем, выше. Тоже в соответствие с ожиданиями. Кстати — три альтернативных, точь-в-точь как в прошлый раз, на каком-то этапе исподволь пошли в разнос, зациклились, а потом и вовсе завяли...

— Знаю.

— Это еще, позвольте вас спросить, откуда?

— А — ТБ перешли в режим насыщения, энергия перестала затрачиваться... В том смысле, что примерно втрое меньше начала тратиться. Тоже постепенно-постепенно. Исподволь.

— Вот ты скажи — неразумная же тварь, даже и не тварь вовсе, а так — недоразумение... Эмбрион недоразумения, а — туда же! Перво-наперво — извести под корень конкурента.

— Да. Чего ж тогда с людей спрашивать. Интересно, — а как они это делают?

— Загадка-с. Может быть, когда-нибудьвыясним...

— Страшно даже подумать об общей мощности процесса.

— Достоверно известно, что он, как и "Адонис" в свое время, синтезирует и расщепляет элементы по всем правилам прикладной алхимии. Выделяющаяся энергия тоже проглатывается. До кучи.

— Ты привез всех?

— Художник категорически заявил, что должен быть здесь. Все время. А там он-де не только ничего не делает, но и мешает серьезным, крайне занятым людям. Это он зря. Я не встречал более удобного в общежитии и неприхотливого человека. Уже расселился в метеоскладе. Анхен появится непосредственно перед делом, потому что без нее, сам понимаешь — не обойтись. Вот и многие уже освоили диски, а без нее — все равно что-то не то и все не так. И... Вот еще что: как ты думаешь, каковы могут быть размеры этой штуки, когда она, наконец вылупится?

— Если исходить из размаха процесса, — то, скорее всего, не меньше никакого супертанкера. Может быть, — больше. А что?

— Я тоже так думаю, — мрачно кивнул Тайпан, — так что, по всему выходит, что мы идиоты. Совершеннейшие. Нет у нас того, что Первый Пилот именует "взглядом фрайера".

— Ты понимаешь. Я понимаю. — Некто В Сером флегматично пожал плечами. — Все понимают. Только выхода не было и нет. Это место не менее безлюдно, чем какое угодно другое, и лучше других прикрыто от всяких неучтенных сил. Мы затеяли такое, что вовсе без моментов в высшей степени сомнительных нам просто не обойтись. Мы либо сумеем найти способ быстро освоить и утащить то, что имеет появиться, либо не сумеем, и тогда нам придется устраиватьна отходе, может быть, форменную бойню. И в этом случае мы либо отобьемся, либо нет. Все очень просто. Только не слишком надежно. Лично я рассчитываю только на то, что нам опять повезет. Потому что дуракам — счастье.

Проблемы с выходной дверью. Плюс десять месяцев.

Сен избывал глухие зимние времена в трудах монотонных, но творческих: он приволок с собой в Горную Сторожку особого рода мольберт, любовно сконструированный и сделанный островитянами согласно его требованиям и теперь делал картины. В плоских ящичках он осаждал слои с прозрачными или полупрозрачными цветными пятнами и так и продолжал, — наращивая слой на слой. Напялив косматый, дикого вида малахай классического кочевничего образца, подметающий снег тулуп и унты на три размера больше и поверх трех пар теплых носок из "деревенской" шерсти, он рисовал исключительно на природе, не уходя далеко от жилища и внимательно вглядываясь в окружающий величественный, но несколько однообразный и суровый пейзаж. Другое дело, что нормальному человеку была совершенно непонятна связь между этими видами и получающимися изображениями. На взгляд непосвященного — связь эта просто-напросто отсутствовала. Широкий отрог, скрывавший в себе Изделие и прозванный, без изысков, Минным Курганом, от всех остальных отличался, разве что, только отсутствием снега на ветвях деревьев и на тяжелых лапах горных елей, зато на картине предстал в виде какого-то необычайно-мрачного, источающего багровое, поистине адское пламя, вулкана под шатром черных туч, пронизанных холодным голубым светом. Выглядело — здорово, только по-прежнему непонятным оставалось, — откуда он это взял и, если взял откуда-то, — то зачем при этом так пристално, типично художническим хищным взглядом смотрел на невозмутимый, только что дрожащий мелкой лихорадочной дрожью холм. Высокие частоты не распространялись на такое расстояние, как низкие и теперь дрожь на удалении от Изделия чувствовалась слабо или почти не чувствовалась, зато посещение самого холма стало решительно неприятным. У Рассохина от этих частот ныли его волчьи, никогда не болевшие зубы и еще где-то в ребрах, рядом с грудиной. Гудрун (которая вовсе не была Гудрун, это он ее прозвал так, ознакомившись с основными чертами ее несгибаемой натуры) каталась на лыжах по совсем другим склонам, а художник, пожав плечами, шел куда угодно. Похоже, — он не испытывал никакого неудобства от пронизывающей вибрации, и на другой его картине, — также написанной с натуры, как живое — вставало какое-то неглубокое море с ласковой, такой красивой, что была бы лубку — впору, не будь это все так здорово сделано, зелено-голубой водичкой. Дно было усеяно какими-то странными конусами, из которых шли необильные пузырьки какого-то газа, а между конусами, заложив руки за голову, лежал и бессмысленно пялился вверх какой-то тип с тяжелыми, косыми надбровьями. Полунасекомые-полукроты протискивались через узкие, залитые плотным голубым светом ходы. И все это странным образом не выглядело плодом фантазии, а именно что казалось нарисованным с натуры, непонятно только — с какой. И это были только первые картины, написанные для разогрева, следующие изображали пейзажи, на первый взгляд, как есть или только с малыми отличиями, но достаточно было посмотреть на них несколько минут, и цвета начинали складываться в нечто другое, по сравнению с чем дно кембрийского моря казалось верхом натурализма. Он же — расстраивался:

— Это... поистине нестерпимо, — говорил он с горечью, — такая богатая натура, — и такое убогое отражение...

Видно было, что он это — всерьез, что именно так он и считает на самом деле. Хозяева — переглядывались, понимая, что такого рода муки творчества, — по крайней мере не для их слабых умов. Тем не менее, при всем своем недовольстве, он не преминул украсить все картины чрезвычайно красивыми алыми иероглифами, словно бы подвешенными внутри слоя. Надписи на всех картинах этой серии были одинаковыми и сделаны были по-китайски, а когда они спросили его, что это значит, он сдержано улыбнулся, — показав, впрочем, кривоватые зубы и сказал:

— Трудно перевести достаточно точно. Скажем так: "Навеянное Сильным Гулом". Пожалуй, — наиболее адекватный перевод. Видите ли, — даже, как будто бы, правильно переведенное понятие у европейцев несет совершенно иной эмоциональный заряд. Совершенно. И вызывает совершенно иные ассоциации... Вот вы, кто-нибудь, — читали, например "Речные Заводи" или "Троецарствие"?

— Я. Году в пятьдесят восьмом. Когда была дружба и все китайское было в охренительной, тщательно организованной моде.