Тракт. Дивье дитя

Он думал, что нужно уходить. Что в этом доме дурная смерть, лихая, подлая смерть бедолаги, который отошел один и никто о нем не вспомнил, не отпел, не предал земле... что, может, этот бобыль — а кто ж, как не бобыль — был тяжко покалечен зверем или ознобился и сгорел в жару и все один... и стакана воды никто не подал... Что не дело тут торчать, не дело, а надо прикрыть за собой дверь и оставить его тут лежать в покое... как в могиле...

Но Лаврентий размышлял так, не трогаясь с места, пристально разглядывая сияющее лезвие на черном тряпье — и вдруг понял, что его рука сама собой потянулась к мертвецу и вытащила нож из его истлевших пальцев.

Лаврентий чуть не закричал. Ему показалось — нет, он совершенно отчетливо увидел — как мертвец встает, скрипя костями, протягивает к нему иссохшие руки, вперяется в лицо черными дырами и стонет: "Отдай! Вор!" На лбу выступила испарина. Надо было положить нож, выпросить у мертвого прощения и бежать, а в деревне заказать панихиду — но Лаврентий вдруг понял, что это у него не получится.

Он всей ладонью ощутил деревянную, отполированную бесчисленными прикосновениями рукоять. Она была частью руки, как палец, например. От нее в руку текло восхитительное живое тепло. Лаврентий, чувствуя, как струйка холодного пота ползет вдоль спины, поднес нож к глазам. Провел пальцем вдоль чудесного лезвия — мерцающая, бритвенно отточенная сталь без изъяна. На лезвии вытравлена волчья голова — грубо, точно и прекрасно. Нож казался совершенным, будто уродился сам собою, как цветок или облако, а не был сделан человеческими руками. Лаврентий, не жадный до денег, спокойный к вещам, ни с того ни с сего отчетливо осознал, что не расстанется с этим ножом ни за что. Дерись с ним человек, встань мертвец — они ножа не получат. Его вещь, Битюга. Баста.

— Вор... — прошептал Лаврентий заворожено. — Вор. У мертвого украл. Сволочь.

Он поднял глаза к образам. Их было вовсе не видно в глухой тьме, но Лаврентий вроде бы знал, что они там, и перекрестился, переложив нож из правой руки в левую. Его мучила совесть — но вдруг этот камень как-то сам собой свалился с души. Будто мертвец шепнул Лаврентию на ухо, что дарит ему нож. Отдает. Забирай. Все хорошо.

— Ты уж прости ради Христа, — шепнул Лаврентий, поглаживая пальцами лезвие ножа и наслаждаясь до покалывающего озноба ощущением гладкой холодной стали. — Ты уж прости, бедный человек, но тебе-то нынче нож будто и вовсе ни к чему? Ай, нет?

Он даже чуть улыбнулся и поклонился мертвому. Надел шапку, не выпуская ножа из рук, вскинул ружье на плечо, попятился к двери.

— Царство небесное, вечный покой, — сказал почти в полный голос. — Царство небесное...

Выйдя из избы, Лаврентий тщательно прикрыл дверь. Пошел прочь в состоянии блаженного бездумья, разглядывая нож, ласкавший прикосновением руку, гревший пальцы...

Это была истинно драгоценная вещь. Такая драгоценная, что оценить ее деньгами или, положим, золотом, не представлялось возможным. Потому бедный покойник и держался за нее до последнего мига...

Лаврентия снова полоснул стыд.

Надо бы вернуться, подумал он. Выкопать около этой избы могилу, похоронить кости хозяина, поставить крест — хоть две слеги выломать да связать, а потом непременно вернуться и вырубить уж крест настоящий. Я ж теперь вроде не чужой хозяину-то — чай, наследник...

Лаврентий обернулся — и обмер. Ледяной ужас кривыми когтями вцепился в сердце.

Дома не было.

Как всегда, когда Лаврентий ходил сюда охотиться на куропаток и глухарей, вокруг был только чистый лес без всяких признаков жилья. Лиственницы и брусничник. Между стволов уже сквозило мутное утреннее солнце, и туман потихоньку рассеивался.

Лаврентий зажмурился, потряс головой — и резко открыл глаза. Изба бесследно и непонятно исчезла или ее вовсе никогда не было. Но нож, надежно лежащий в ладони, был, и яркий металл его лезвия не потускнел.

Лаврентий медленно пошел назад, разглядывая на мху следы своих сапог. Следы довели его до зарослей кедрача, потоптались рядом — и все. Дальше по ним, вероятно, можно было бы дойти до самой Прогонной, обладай человек собачьим нюхом.

Лаврентий сел на ствол поваленного дерева, поставил ружье между ног, сжал нож в ладонях и задумался. И чем больше он думал, тем яснее ему становилось.

Окаянная брага. Все-таки вечор было выпито немало. Лаврентий не иначе как задремал на ходу. И ему все это пригрезилось — дом, мертвец... Ведь дома-то тут никогда не было! А нож валялся тут, в кустах. Может, кто-то его потерял? Отличный нож. Повезло.

Тогда все становилось понятно. Не мог же Лаврентий заблудиться в десяти верстах от деревни? Конечно, нет. Вот же этот взгорок, поросший сосенками — уж версты полторы пройти и Броды будут.

Лаврентий ухмыльнулся собственным мыслям. Хотел положить нож в сумку, но сообразил, что прекрасное лезвие прорежет ее, как бумажную. Так и пошел к дому, держа нож в руке.

Чтобы не потерять.

Федор вернулся в Прогонную уже за полдень.

У него было отличное расположение духа. Холодный, солнечный, туманный день был приятен ему, как холодный, настоянный на травах квас — совсем тот же кисловатый терпкий вкус и пряный запах, неожиданная радость и сильное ощущение молодой здоровой жизни во всем теле.

"Как мне все удается! — думал он с удовольствием, идя через двор. — Умный человек везде найдет возможность пожить со вкусом. Забавно, забавно... жить забавно!" Он вспомнил, как Соня Штальбаум, заспанная, смешная и умилительная со сна, как помятый толстый сонный котенок, вытащенный из валенка, куталась в шаль, пила в постели кофе и смотрела на него преданным и влюбленным взглядом... Потешная дурочка, в сущности...

Федор, улыбаясь, вошел в горницу. На столе стоял самовар и чайная посуда; за столом, кроме верных опричников, обнаружился отец Василий. Вид у батюшки был встревоженный, он нервно похлебывал чай, гладил бороду — и в его лице, когда он поднял глаза на Федора, было более мрачной деловитости, чем обычной приветливости.

Игнат курил с брезгливо-насмешливым видом. Иван Кузьмич, зеленовато-бледный, со страшными, черными подглазинами, доливал в чай рому и брякнул графинчиком об чашку.

— Добрый день, батюшка, — удивленно поздоровался Федор, присаживаясь к столу. — А отчего это у вас вид такой... панихидный?

— Добрый день, Федор Карпыч, — ответил отец Василий. — Иван Кузьмич мужика посылал за мной нынче спозаранку. Нечистая сила в лесу разгулялась.

Федор хмыкнул.

— Игнат, плесни-ка мне горяченького, а то я с холода... История! Если б вы знали, батюшка, как мне уже надоели эти сказки про леших! Куда не ткнись, отовсюду скулят: "Лешие, лешие!", — будто на этой блажи свет клином сошелся. Лешие, водяные, домовые — какие там еще? Кощеи, крылатые змеи, бабки-ёжки...

Игнат коротко хохотнул. Кузьмич обиженно сморщился. Отец Василий покачал головой.

— Как неверующий изволите рассуждать, Федор Карпыч.

— Ну почему же, батюшка? — Федор высыпал себе в чашку горсть сахару и налил рому. — Я верую. Но по-моему, одно дело — вера, а другое — простонародные суеверия. Ну не изволите ли — лесной царь...

Полное лицо отца Василия стало суровым.

— Здесь не город, Федор Карпыч, — сказал он внушительно. — Здесь лес. И вдобавок, это кулугурское капище... сектантская молельня. Вы думаете, что здесь, как в Петербурге, у вас, куда б вы не пошли, святые защитники имеются, что кругом лампы, машины — культура, одним словом? Нет, Федор Карпыч, тут у нас все в грехах, все в ереси. Одна церковь на десять верст, колокол, смешно сказать, на восемь пудов — чуть в лес отойди, и уж не слыхать благовеста, а вы говорите...

Федор пожал плечами и принялся намазывать маслом сдобную булку.

— Я все это понимаю, — говорил он, пряча скептическую усмешку. — Я вижу: дикость, серость, тупой, неграмотный, невежественный народ, староверы-фанатики... но, может быть, не стоит поощрять эти глупые бредни...

— Да не бредни, — сердито перебил отец Василий, оставив в запальчивости обычную благостность и мягкость. — Не бредни, а уж Иван Кузьмич видел лешего.

Федор положил булку на стол, не донеся до рта.

— Замечательно. А я и не думал, что глупость заразительна.

— Напрасно вы так, — уязвленно возразил Кузьмич. У него даже губы задрожали от обиды. — Я вам когда еще говорил — дурное, поганое место. Вырубку нужно было святить, прииск, в доме молебен отслужить. Ладанку носить с Афонской горы...

— Ну и как поживает леший? — насмешливо спросил Федор. — Кланялись ему от меня?

— Я его застрелил, — буркнул Кузьмич.

— А вот это уже серьезно. Не хватает, чтобы ваши суеверия довели до уголовщины. Надеюсь...

Кузьмич грохнул чашкой об стол.

— Он был холодный, весь туманный. Я его застрелил — и он растаял, мертвое тело растаяло! Он был белый, высоченный, седой весь, а с лица — парень... Ой, да что! Не дай Бог кому-нибудь увидать такое! Не могло мне померещиться — я не один его видел! Не один, понимаете?!

Федор поморщился.

— Ну и как вы это объясняете?

— Если вы веруете в Бога, — сказал отец Василий раздраженно, — значит, должны бы веровать и в... нечистого духа. В то, что на земле достаточно...

— Ну и что теперь?

— Рабочие разбежались, — сказал Игнат все с той же брезгливой улыбкой. — Сперва староверы, а потом и православные. В лес никого калачом не заманишь. А этот старый сумасшедший, Селиверст Лыков, называет тебя антихристом, мой дорогой. И так это все весело, что и в театре не увидишь.

Федор расхохотался.

— Антихристом?! Правда!? Вот это номер!

— Ничего смешного я в этом не вижу! — вскинулся отец Василий.

— О да, теперь я должен плакать из-за того, что выживший из ума сектант болтает чушь! Ладно. Игнат, с рабочими просто. Поставь им пару ведер, поговори по душам — и придут. На фанатиках свет клином не сошелся, так им и объясни. Хотят зимой голодом сидеть и лапу сосать — пусть сидят и сосут, я препятствовать не могу. А что касается леших... Знаете, батюшка, мне уже все равно. Служите, святите, кадите — я оплачу, лишь бы, наконец, кончилась эта глупость.

Отец Василий укоризненно покачал головой.

— Только не говорите снова, что я неверующий, — упредил его Федор, заметив, что священник собирается что-то сказать. — Я трезво мыслю. Я могу верить во Христа, которого я не видел, потому что умнейшие люди верят уже тысячи лет, а еще потому, что его видели святые — но верить в лесную нечисть, которую я не видел — увольте.

— Опасные рассуждения, — отец Василий покрутил головой. — Так Бог знает до чего можно договориться...

— Я уже понял, — досадливо перебил Федор. — Батюшка, я все жду, что вы скажете, наконец, что вам надо. Колокол, вы говорите, новый? Большой, пудов на двадцать? Пятнадцати сотен на него хватит?

Отец Василий на минуту потерял дар речи и замер с приоткрытым ртом и выпученными глазами.

— Когда эта ерунда закончится, я пожертвую, — сказал Федор и надкусил булку.

— Спаси вас Господь, — начал отец Василий, но Федор перебил его снова.

— Я и на ваших бедных пожертвую, — сказал он, улыбаясь. Его вдруг снова понесло злорадное удовольствие от чужой растерянности и он с наслаждением смотрел, как у священника увлажнился нос и глаза масляно заблестели. — Но, видите ли, батюшка, я коммерсант. Платить привык, смотря по товару. Ваше дело — воспитывать народ и... как бы это сказать... разрушать всякие лукавые козни, правда? Так вот, сотню я дам сейчас. На молебен и на расходы. А остальное — когда забудется эта нелепая история... с

лешими. Когда ваша работа будет сделана, понимаете?

Отец Василий потупил глаза.

— Вы же знаете, Федор Карпыч, — сказал он с некоторым даже разочарованием в тоне, — что все в божьих руках...

— Не все, — весело сказал Федор, намазывая маслом еще булки. — Некоторые вещи — в человеческих руках, еще и как. Например, ваше дело — убеждать. Вот и убедите. Завтра поутру молебен отслужите, послезавтра, в воскресенье, проповедь скажете — вот и успокоится народишко... я надеюсь.

Отец Василий вздохнул.

— Эх, Федор Карпыч, — сказал он мрачно. — Такой взгляд до добра не доведет. Я по долгу духовного лица скажу, что вы...

— Скептик, циник, нигилист, — усмехнулся Федор. — Ну да. Я просто не хочу забивать себе голову. И ты, Кузьмич, охотник на леших, не шляйся больше один или с пьяными дикарями. Если уж тебя так любят лешие, то мне тоже любопытно на них взглянуть. Будем ездить вместе. Игнат, скажи Фетинье, чтоб ветчины принесла...

И вид у него был уже такой, будто разговор закончен, совсем закончен.

Солнце уже поднялось высоко и мутно просвечивало сквозь редкие облака, когда Лаврентий вышел на берег Хоры. Туман рассеялся. Седая роса голубела на черничнике. Было очень холодно.

Лаврентий едва начал чувствовать, что провел на ногах бессонную ночь. Хотелось есть и пить, а более — в тепло, но глупо показалось разжигать костер в паре верст от деревни. Поразмыслив об этом, Лаврентий только ускорил шаги.

Однако, пройдя малое расстояние, остановился.

Лаврентий всегда был чуток, а после ночных блужданий по лесу и морока с чудным ножом эта чуткость непонятным образом усугубилась — он услышал в зарослях тальника живой шорох, будто в них пробирался крупный зверь.

Нож, которым Лаврентий играл в пути, крутя его в пальцах, показался надежнее ружья — мысль была безумной, но непререкаемой. Перехватив рукоять поудобнее, Лаврентий сделал шаг навстречу шороху.

Кусты расступились, раздвинутые широкой грудью матерого волка.

Лаврентий поразился про себя. Громадный зверь, лохматый, с умной лобастой башкой, устремив на человека пристальный взгляд желтых глаз, медленно подходил, прижав уши, как-то даже присев и едва заметно повиливая хвостом, как домашняя собака. Такого Лаврентию не только не случалось видеть раньше, но он даже не слыхал о подобном.

— Ты чего это? — спросил он машинально, уверенный, что волк махнет в кусты при звуках человеческого голоса. Не тут-то было.

Зверь только присел еще ниже. Теперь он почти полз, не отрывая взгляда от человеческого лица. Губы волка дрогнули, обнажая клыки — но Лаврентий мог поклясться всем святым, что эта звериная мина не была оскалом. Ухмылка. Настоящая ухмылка.

Обычная настороженность, опаска перед диким зверем, канула в небытие, уничтоженная любопытством. Лаврентий даже ухмыльнулся в ответ.

— Ну чего смотришь, дурак? — бросил он дружелюбно. — Жрать хочешь, а? Чай, меня сожрать хочешь?

Волк подобрался совсем близко и ткнулся мордой Лаврентию в колено. Потом потянулся и лизнул его опущенную руку.

Лаврентий, шалея от абсолютной невозможности происходящего, снова чувствуя, что он заснул на ходу, ухватил волка за шкуру около уха и потрепал, как щенка.

— Лизаться, дурачина? Уж я покажу тебе лизаться!

Волк боднул Лаврентия головой — и вдруг завалился на спину и взмахнул лапами в воздухе, как молодая играющая дворняга. Его великолепная шкура блестела от росы, а на морде было написано выражение такой откровенной радости, будто он приглашал Лаврентия поиграть с ним.