Metanoia

Лихорадочная янтарная нега, увлажнявшая собой воздух всех этих неприглядных дней, со временем змеино вьющимся и небом бесвкусно безоблачным, источником своим имела ее обезличивающие страх глаза, видения неизлечимых приятных болезней просачивались из ее сосков, чье молоко было ядовитым для любого, кроме рожденных ею.

Недоумевая о том, кого Королевский Совет назначал в будущие противники мои, я, навалившись на решетку ворот, с трудом сдвинула их створку, тщедушно скрипящую, обернулся, чтобы посмотреть на дом, но ни в одном из окон не увидел следящих за мной. Не было никого за колоннами, никто не прятался в тени. У них были возможности, позволявшие им всегда знать где я нахожусь и что происходит со мной, но они не стали бы пользоваться ими. Это могло бы выдать их, нарушить естественный ход событий, отвлечь действительность от того, что должно было казаться мной. Даже если бы я случайно погибла, это не могло быть расценено как поражение или неудача, означало бы всего лишь, что было неверно выбрано одно состояние или несколько и все надлежало повторить сначала, только теперь ей, вероятнее всего, пришлось бы привлекать кого-либо другого из своих сыновей или же зачинать нового.

У нее было множество детей, при том, что она всегда была девственна. Новая плева вырастала в ней раньше, чем заживали мои ссадины. При этом она ничем не противоречила сути Золотой Матери, ибо существовала процедура отречения и в одно время только один из рожденных ею считался ее ребенком. Каждое мгновение вне этого дома я ожидала того, что моя мать отречется и от меня, не имея намерения воспринимать это как катастрофу, будучи подготовленной к тому с раннего возраста, когда мне объяснили, что произойдет это не по вине угасших родительских чувств, но в угоду интересам более значительным и великолепным. Это всегда устраивало меня и казалось мне приятным. Даже в тоскливом страдании своем я мог послужить чему-то прекрасному и эта возможность успокаивала и вдохновляла меня.

За несколько лет до того, как стать рыцарем, я лишил мою мать девственности.

Мне не пришлось долго дожидаться подходящей возможности. Самым сложным было найти достаточно сильное снотворное. Мне не были известны особенности метаболизма и биохимии Золотых Матерей и потому я просто воспользовался самым сильным средством из тех, какие смогли мне продать оборванные и горделивые торговцы, имевшие, как я подозревал, связи с мятежниками. Препарат именовался голубым маруццином, но являл собой маленькие белые таблетки. Упав в холодное изумрудное вино, две из них моментально растворились в нем, не выпустив ни единого пузырька и не оставив осадка. Я остался сидеть рядом с высоким бокалом, зная, что скоро она придет к бассейну. В те времена она наслаждалась тщательностью повтора, расписание тщательно соблюдалось, в нарушении его она видела опасность для мироздания. В черном купальнике, закрывшем живот, в золотистых солнцезащитных очках она приблизилась ко мне игристым видением, самкой вымершего мудрого хищника, жрицей веселого и кровавого ритуала, предвещающей гибель волшебной звездой. Опустившись на шезлонг, вытянувшись на нем, она улыбнулась мне и взялась за тонкую и короткую ножку бокала. Сердце мое стало биться медленнее и тяжелее, удары его болезненно отдавались в висках. Она сделала глоток и улыбнулась мне, не сводящему взгляда с ее обтянутой лоснящейся черной тканью груди, с проступающих сквозь нее древними курганами сосков. Через минуту бокал выпал из ее руки, глухо зазвенел на украшенных птицами и улитками плитках, покатился по ним, заливая мерцающим маслянистым вином и с тихим всплеском упал в бассейн, чтобы медленно опуститься на его дно.

Я потратил немало времени на то, чтобы поднять безвольное тело моей матери и вернуть его в спальню. Сложность эта была очевидна для меня, когда я рассматривал различные возможности осуществления своего плана, но мне казалось удивительно красивым то, что она будет погружена в сонное насилие под ярким солнцем-затворником, возле прозрачной воды, сплетающей волны во фрактальный узор, где драгоценной инкрустацией плавали раскинувшие бледные лапки мертвые ящерицы. Ее тело оказалось тяжелее, чем я предполагал, намного превосходя в этом мое собственное и я был вынужден останавливаться, чтобы перевести дыхание и дать отдых рукам и плечам. К тому времени, когда мне удалось забросить ее на кровать, мои руки дрожали я уже не чувствовал в себе сил для совокупления. Возбуждение покинуло меня, она даже не казалась мне красивой теперь. Тяжело дыша, я стоял, глядя на нее, безмятежную, раскрашенную змеиными полосами прорвавшегося сквозь вертикальные ставни солнца. Очнувшись, она станет более подозрительной и внимательной, мне больше никогда не представится шанса на обладание ее телом. Наказание должно было быть чудовищным, но я был уверен, что оно будет еще более унизительным, если я ничего не совершу, тем самым показав свою слабость и нерешительность. Отвернуться от победы хуже, чем обрести поражение и я, вздохнув, стянул с себя черную футболку. Вместе с наготой, самообладание вернулось ко мне. Быть нагим перед ней казалось мне удивительным, освобождающим и обновляющим. Я почувствовал будущее несомненным и приятным, скользким от удовольствий, сладкий холодный трепет сжал мою грудь и плоть моя затвердела. Склонившись, я опустил лямку с ее правого плеча, на мгновение задержавшись перед тем, как обнажить вскормившую меня грудь. Это радостное замешательство было наслаждением само по себе, мгновение перед тем, как водрузить флаг над вражеской крепостью, взгляд на пылающее, дымящееся, кричащее, но уже затихающее поле боя. Когда ее грудь выскользнула из-под невесомой ткани, я не смог удержаться и шумно втянул в себя воздух, задержав дыхание. Я видел ее грудь и ранее, я видел ее и полностью обнаженной, но все то была бесстрастная случайность. Теперь же, оголенная намеренно, в летаргическом безликом насилии, она показалась мне невероятной, я встретил ее как невиданное прежде чудо, все тело мое сотряслось, мучительный, вопящий стон прорвался сквозь плотно сжатые губы и я едва не задохнулся, неспособный совершить новый вдох. Отвернувшись, я закрыл глаза и опустил голову, стараясь дышать размеренно и глубоко. Для того, чтобы вернуться мне пришлось приложить всю свою волю и только предвкушение новых открытий позволило мне продолжить начатое.

Воззрившись на ее грудь, на крупный сосок, вознесенный над гладкой кожей, вздымающийся над ней обителью злонравных и страстных богов, я почувствовал себя маленьким и беспомощным. Во мне возникло ощущение, что я не смогу справиться с ней, даже с усыпленной, лишенной сознания. Ее плоть содержала в себе неизбывные силы и если возможности их оказалось достаточно для того, чтобы явить на свет меня, то можно было ожидать и того, что им не составило труда противостоять маруццину. Все это могло быть жестоким притворством и я ожидал, что при первом же моем прикосновение она поднимется и ударит меня. Придавленная силой тяжести, ее грудь лишилась своей изящной формы, обрела некоторую неровность в очертаниях, придавшую ей ощущение большей тяжести, но сделавшую ее более соответствующей тому, что мне казалось реальностью. Забравшись с ногами на кровать, я сел на колени справа от нее, вглядываясь в безмятежный лик. Не отрывая от нее взора, готовый в любое мгновение бежать от достойного гнева, я встал на четвереньки, правая моя рука погрузилась в мягкую перину возле ее левого бока, а левая — над правым плечом и опустил голову так близко к ее груди, что она должна была почувствовать мое дыхание. Не заметив ни одного угрожающего признака, я облизнул губы и медленно приблизил их к соску, закрыв глаза за мгновение до того, как они соприкоснулись с ним.

В самозванной темноте голова моя закружилась от горьковатого вкуса, в котором, вероятнее всего, повинен был пот, я ощутил между зубами упругую твердость, я прикоснулся к ней языком, я вобрал ее в себя и возникшее во мне удивление казалось беспричинным лишь до тех пор, пока я не признался себе в том, что желал бы течения молока. Но я не мог вспомнить, кормила ли она меня грудью сама или же поручила то другому существу.

Теперь я был уверен в том, что около часа она будет в полном моем распоряжении.

Самоуверенно-спокойный, я сел и положил руки на колени, осмотрел комнату. Я столько раз видел ее здесь с другими женщинами, мужчинами или существами почти чудовищными, с животными, механизмами и предназначенными для удовольствия устройствами, что не был способен воспринимать себя иначе как временную замену им. Это не только полностью устраивало меня, но и увеличивало мое возбуждение. Мысль о том, что я становлюсь инструментом удовольствия восхитила меня. В этом видел я величайший, если не единственный смысл, достойный существования. Если бы мне было позволено, если бы я знал способ превратиться в аппарат, которым моя мать пользовалась бы для того, чтобы доставить себе оргазм, я без раздумий согласился бы на то.

Освободив вторую ее грудь, я воззрился на их совместную наготу. Левая была чуть больше, но обе они одинаково приятными казались мне. Я сжал обе, мои пальцы были слишком маленькими для того, чтобы объять их во всей полноте, нежная плоть сминалась, обретала упругую твердость, просачивалась между пальцами, твердый сосок застревал между ними, в то время как другой ласкал мои зубы, а сам я начинал понимать, почему Его Величество называл реальность самым невероятным, что может существовать. Я спрятал лицо между ними, в их мягком тепле, прижал их к себе, направив друг другу и, закрыв глаза, пребывал в безжалостном, неистовом, яростном забытьи до тех пор, пока не стал задыхаться. Приподнявшись над ними, судорожно впиваясь в них огрубевшими пальцами, я посмотрел на ее острый подбородок, я прислушался к ее тихому дыханию. Встав на колени, я потянул тонкую ткань ниже, высвобождая вялую плоть, старательно отводя от нее взор, приподнимая ее ноги и пропуская их через черные петли. Освободив ее полностью, я сперва бросил купальник в изножье, но затем счел его отвратительным на кремовых простынях. Его густая чернота была слишком липкой для того, чтобы я мог позволить ему оставаться рядом со мной. Он мог испортить мне удовольствие, изменить вкус, уменьшить поток крови, ослабить мою плоть. Встав на кровати, покачнувшись от ее шаткой мягкости, я осторожно столкнул его на пол большим пальцем правой ноги. Так мне было спокойнее, ничто не напоминало мне о том, что когда-то давно она чем-либо прикрывала свою наготу, что существовало некое различие между нами, что когда-либо за все время после моего рождения она что-либо скрывала от меня.

Положив ладонь на ее странно прохладное бедро, я ощутил тепло с другой стороны, когда солнце опустилось на мои дрожащие пальцы обжигающими полосами случайной и ошибочной пытки. Должно быть, оно приняло меня за ее любовника. Это могло бы польстить мне, но я знал цену солнечным ласкам и остающимся после них следам. Именно потворствуя им моя мать проколола соски, что никогда не нравилось мне. Я помню, как она гордилась стальными звездами, окружившими их, прикрывшими собой ореолы и как это возмущало меня, находившего в том лишенную вкуса и точности вторичную простоту.

Полагаю, если бы она не была Золотой Матерью, у нее не могло бы быть подобного мне сына, подобной мне дочери. Я осторожно дотронулся кончиками пальцев к ее мягкому члену, опасаясь, что от прикосновения того он исчезнет, скроется в теле ее, лишая меня тех усыпляющих наслаждений, о которых я мечтал в заполненной пеной ванне.

Сон не может мешать телу, тем более, если оно так подвластно страсти, как то, каким наделяют Золотых Матерей и стоило пальцам моим провести по ее плоти, как она напряглась и затвердела, принуждая меня к дрожащей улыбке. Я немного боялся того, что намеревался совершить, ощущая в том границу, за которой не будет пределов, переход которой означает отказ от прежней чистоты в угоду небрежной легкости новизны. С сердцем полным мертвых птиц я склонился над бедрами моей Золотой Матери, мои длинные волосы упали на ее гладкую кожу, губы мои ощутили горячую упругость и мгновение я держал их в призрачном касании, прислушиваясь к своим ощущениям с воодушевляющей тревогой.

Я обхватил губами ее сухой клитор и поцеловал его, я стал сосать его, прикусывая зубками и он все возрастал и мне было все труднее целовать его, он уже не помещался между моих губ, а длиной превосходил мой член. Тогда я улыбнулся и, облизнув язычком его головку, встал на колени над бедрами моей Золотой Матери. Набрав полный рот слюны, я растер ее по ее напрягшейся плоти, а затем медленно опустился на нее, чувствуя, как она пробирается в мой расширенный пальцами и фаллоимитаторами опытный анус. Не имея чужого желания, что стремилось бы как можно быстрее и глубже оказаться во мне, я позволил себе терпеливые повторы, приподнимаясь и чуть глубже помещая ее в себя с каждым разом, дабы избежать ненужной боли и ничем не повредить себе. Вскоре на всю глубину уже входила она в меня и я покачивался на широких бедрах ее, чувствуя ее плоть распирающей мое тело, подобно тому, как воспоминание об ускользнувшем сновидении занимает все сознание и не меньше, и улыбаясь тому, что сказала бы она сейчас, если бы оказалась в сознании. Она сочла бы это неуместным. Я просил ее об этом, но она считала, что я должен знать подобное от мужчины, но не от нее, опасаясь, что в этом случае опыт не будет полноценным. Меня это не устраивало. Мной были обнаружены фотографии, голограммы и материальные записи того, что она делала с другими сыновьями и дочерьми своими и я чувствовал себя обделенным. Она намекала на некое особое предназначение, выпавшее мне, но удовольствие занимало меня больше. И потому я двигался в золотистых и пыльных солнечных лучах, ощущая себя отверженным миражом, участником чужого сновидения помимо того, что принадлежало Его Величеству, смутным отблеском, затерявшимся в зеркальном коридоре. Медленно поднимался и опускался я, радуясь тем особенностям физиологии Золотых Матерей, что позволяли органам ее и во сне, даже таком тяжелом и жестоком, действовать подобно тому, как вели она себя в мгновения счастливого бодрствования. Я подозревал, что она могла и не поддаться снотворному. Ее сознание могло сохраняться и все же она позволяла мне делать с ее телом все задуманное мной, дабы продолжать сущее и увидеть все, на что окажется достаточно у меня воображения, чтобы позднее посмеяться надо мной или восхититься. Тяжело дыша, я двигался на ее плоти, голова моя опускалась и поднималась, глаза открывались и закрывались, мне казалось, что каждая ресница моя дрожит на собственной частоте, излучая волнующие сигналы, в которых неведомые радисты обнаружат великие секреты. Наклонившись, я уперся в ее груди, сжал их изо всей силы пальцами, вобрал их твердую полноту, но поза эта мне не понравилась и я вернулся к прежней. Губы мои разомкнулись, я тяжело вбирал в себя сладостный, терпкий, гнилостный, пахнущий чудотворной плесенью воздух, чувствуя, как напрягается во мне плоть моей Золотой Матери и едва не упустил то мгновение, когда напряжение достигло предела и семя ее излилось в меня. Я замер, опустившись на ее бедра, погрузив ее в себя и чувствуя, как горячая нега наполняет меня, запрокинув голову и закрыв глаза, не дыша и наслаждаясь чудотворным потоком, заполнявшем все глубины мои, в которые не могли добраться мысли и сновидения и теперь я знал, что больше никогда не будет во мне раздражения и беспричинной злости. Я осторожно слез с обмякающей плоти, чувствуя, как вытекает из меня густая, маслянистая, матово-белая, с едва заметным зеленоватым оттенком жидкость. Падая на простынь, она сперва замирала на ней желейным подобием медузы, а затем медленно превращалась в никчемное мокрое пятно.