Волкодав

Он ведь осыпался кожей! У него на веках были пузыри от ожогов! На его щеках зрели зернистые фурункулы, а рот не закрывался, потому что у него воспалились гланды. И его били. Били к секторе Б, ан втором этаже, возле умывальника. Он никогда об этом не говорил, ноя потом все равно узнавал. Парень, что особенно старался в избиениях Петьки, здоровой такой лоб, вдруг залез среди ночи на крышу нашего блока и... сиганул вниз. Один из его напарников, не меньший лоб, просто не вернулся домой. Потом его тело нашли обезглавленным. Говорили, что это монги, но наш блок шептался о другом:

— То было в полнолуние.

— Точно, точно, я помню: иду домой, а светло так... и мрачно. Это значит, ОНА светит.

— Глумной то, тот кого били, лунатиком был...

— Вот ОНА и убила их.

— Кто ОНА-то?

— Да кто же? Луна значит. Мамочка Луна как они говорят. Она вроде защищает Лунатиков.

— Е. ени матери! Ты сказки то рассказывай!

— А я тебе говорю. Девку одну, лунатика тоже, парни прихватили недавно, а она возьми и дубу дай. Так потом тех парней по кусочкам...

— И что? И значит сразу Луна? Где Луна, а где мы.

— Пентюх ты, Слава, как я погляжу. Тебе дело говорят, а ты мне рожи строишь, или смерти не боишься?

— Смерти то кто не боится? А вот Луны...

— Ну тронь лунатика какого, а мы поглядим чего будет.

— А того и будет, сломаю ему шею и будет.

— Гляди, чтоб тебя потом не соскребали с тротуаров то, а то мелкий ты, Славич, и соскребать будет нечего.

И начали все говорить о том, что Лунян бить нельзя, а если и можно, то тихо, и чтоб ОНА не видела. Я всегда удивлялся нюшкам: сколько самоуверенности, сколько наглости, и сколько страха.

Позже один умный человек, кстати землянин, скажет мне: чем больше человек нагл с тобой, тем больше он тебя боится. И я ему верю.

На вторую неделю моей стажировки на Земле у меня перестала идти кровь носом. Я смог уже жизнедействовать не час-два, а целых пять часов. Я уже лучше ходил, хотя, до последних дней моего пребывания на пла-нюш, все же сохранял привычку волочить за собой ноги. Меня тошнило теперь не хаотичен по раз пять в час, а регулярно: после завтрака, обеда и перед сном. Я купил на все стажерские талоны ситцевых рубах и, надевая по две, по три, научился не сжигать тело.

Сложнее было с запахами. Я не переносил ВСЕ земные запахи. На чистой и безгрешной Луне почти все кристально не пахнущее. Да и нельзя навязывать свободному человеку вкусовую гамму: все должно быть нейтрально. На пла-нюш же все источало... ну не запахи это, не запахи. Это и не зловония, а... я сказал бы... прилипахи. Вещи прилипчиво пахнут и заставляют тебя воспринимать их. Хуже всех пахла еда. Тот факт вообще, что она пахла, сам по себе возмутителен. Когда я ем — я ем, поглощаю белки и углеводы, перерабатываю жиры в аминокислоты, и я не хочу, чтобы моя пища пахла.

Два слова о вкусе. Да, земная еда может просто свести с ума и голову, и желудок. Но зачем земляне это делают? Зачем чувствовать пищу? Это так же странно, как ощущать уколы при прививках или боль при лечении зубов. Это лишь необходимость тела, зачем о них заботиться? Я даже поменял вскоре, почему у лю-нюш проблемы с весом: ведь если поглощать лишь норму, то никогда не заработаешь ожирение. Но зачем же, простите, запихивать в себя полкило саловой нарезки, если это вредно?

Но осуждать — это глупо. Это недостойно Лунянина. Пусть пища пахнет и имеет вкус, если почти никто не против...

Звуки... порой мне казалось, что я сходил с ума. Я слышал звуки всегда. Странно, как адаптируется организм ко всему. В конце концов я приучил себя не обращать внимание на лишние звуки и запахи, я ходил почти так, как все лю-нюш, лишь слегка приволакивая ноги, через месяц мои болячки зажили, и я, подумать только, покрылся загаром!

Правда, все вокруг считали, что я слишком тихо разговариваю, и меня всегда просил повторить. На земле мыкать связки еще сложнее, чем на Луне, и бывали дни, когда я молчал часами, так как просто не мог достать связкой до связки.

Ноя привыкал. Я быстро понял, что металлическая сетка, вылетающая из стены по вечерам, убирается обратно лишь при условии, что она образует с полом параллельные линии. Если же ее чуть приподнять и всунуть в зазор шпендель, то можно спокойно спать хоть сутки. Со столиком, правда, дела не столь хороши. Он убирался под любым углом, а потому приходилось оперативно все с него сметать, пока он не щелкал обратно. Я починил экран и теперь, по утрам, он вещал мне о погоде, о котировках на бирже, о визитах монгов и об очередных разоблачениях гумнов.

В отличие от Лунян, земляне просто помешаны на историях о гумнах. Криги торчат из блоков, станций и поворотов, из всех административных зданий. Все ловят гумнов, а те зачем-то отлавливают людей. Холодная война холодной войной. Тот же умный человек, что помог мне разобраться с причинами наглости, говорил мне: "чем холоднее война, тем больше трупов". На Луне бы просто поморщились, но на земле понимаешь, что суть вещей иногда формулируется только в грязных и неприглядных выражениях. И вот как только эту грязь пытаешься расчистить, как суть уходит внутрь и иссякает.

Но как-то после очередного тестирования, волоча ноги к станциям "коровок", я увидел как ловили гумна. Он попался глупо, как-то очень бесхитростно. Криг выделялся на фоне заправочных бандур так очевидно, что к нему не хватало лишь плаката с надписью "Я криг, сейчас буду ловить всех гумнов".

Но один попался. Он просто застыл на одном месте, будто чем-то пораженный, и тут его застукал криг. Как стекает кожа и лимфа с гумнов я уже видел, а вот земные амошники меня поразили. Это не были нерасторопные и смущенные тем, что они делают лунные охотники за гумнами. Это были люди, не обращающие внимание ни на что и ни на кого, кроме самих себя. Та же темно-фиолетовая форма, те же носилки и тот же перочинный нож...

Наверно, именно в тот день воспоминая о маме стали невыносимыми. Я всегда о ней помнил. Это так же как с гумнами: ты помнишь, знаешь о них всегда, только не проговариваешь это четко в своем сознании. Но в голове всегда сидит какая-то шапочка, которая давит на мозг и заставляет вспоминать о том, о чем хочется забыть.

В первые недели моей земной стажировки были абсолютно светлые дни, иногда я улыбался, а пару раз даже смеялся, но стоило счастью заволочь рассудок, как колющий удар угольного ушка заставлял облезть это напускное счастье. Только пару секунд я был вполне доволен жизнью, а потом я снова понимал, что мне по-прежнему больно.

Я нашел лаз, что вел на крышу блока и, собравшись духом, залез на нее. У Лунян хорошая координация, т.. к. в детстве мы много двигаемся в разряженной атмосфере.

Я прошел по карнизу. Поставил носки ботинок у края, вцепился руками в поручень, посмотрел вниз... Сто семь этажей. Не видно даже земли.

Я всегда знал, что я не их тех, кто достаточно силен, чтобы броситься вниз головой. И у меня было слишком счастливое детство. Я никогда не переступлю линию карниза и не отпущу поручень.

Было тихо, город засыпал и только кое-где прожженные "коровки" освещали угрюмые стены блоков светом с моих фар. Я стоял и думал: вот тот парень, здоровяк, ведь он спрыгнул вниз. Взял и прыгнул. А какие у него на то были причины? Ведь все у него были живы, я знал это, я спрашивал. Он даже пересылки в ОСК, и ему обещали хорошую работу. Его сыну исполнилось два года, и у него был всего 1% аномалий! Такому парню жить да жить.

Или Звен. Ведь он решился, а я не могу. Мне также больно, также отчаянно больно, и иногда я вообще ничего кроме боли и не испытываю. А я вот не смог. Я представлял как я бы падал, рассекал воздух, и сама мысль была мне противна. "если человека воспитали счастливым, он не наложит на себя руки, " — говорила мама. А может эта была просто неприязнь, до брезгливости, до нервной дрожи ненависть к смерти.

Я слез с крыши и больше на нее не возвращался. Я уже давно для себя решил, что буду жить не смотря ни на что, и все другое могло лишь прибавить мне решимости.

Через месяц стажировки я уже вполне сносно разбирался в дорожном движении, был в состоянии продержаться на ногах до 8 часов в подряд и даже набрал пару килограммов.

Инструктор макс все водил нас по каким-то конторам, где по-прежнему нас то тестировали, то взвешивали, то в сотый раз снимали фотографию с роговицы и брали отпечатки пальцев.

— Все. Через два дня вам придут повестки на работу, — Макс вылез не надолго из-под глазиков, и я только заметил в тот день, что у него... нет век.

Я не мог спросить об этом, я даже не смел показать ему, что мне любопытно. Но понемногу я стал приходить к мысли, что вообще Макс немного того... словом, он странен. На Луне никого не интересует, как себя ведет Лунянин, как он одет. Может ему нравится так себя вести. Это было бы оскорблением поинтересоваться, что собственно заставило пойти человека на такое этакое. Почему это интересует ВАС? — ответил бы тот и был бы прав.

МЫ как-то забрались в маленькую кафешку. Там разливали спирт и воду. Я взял воду, а Игнатов и Макс по порции спирта. Я не против выпить, особенно, кстати, спирта. Но ничего не следует делать, во-первых, напоказ, а во-вторых за компанию.

— Не пьешь, что ли? — Макс уселся в глазиках перед нами с Петькой, и было непонятно, то ли смотрит он нас, то ли на какую-то виртуальную картинку перед глазами.

— Сегодня пью воду.

— Это дорогая вода, по семь рублей, спирт и тот дешевле, — Макс опрокинул железный стаканчик со спиртом и... даже рукав не понюхал, как говорят на Луне. То есть у него вообще не было ни в одном глазу, а ведь это был чистый спирт.

У Петьки раны то заживали, то снова обострялись, и я потихоньку стал привыкать к тому, что его лицо было сплошь покрыто волдырями и прыщами, и что даже с ушей, у него мог внезапно отвалиться кусочек ороговелой кожи.

— А ни че спирт, мать его, — Петька уже на второй день по приезду в Хелисинку стал говорить на пен-а-нюш, к месту и не к месту; купил себе земную одежду; и он... он срезал тейл.

— Осуждаешь значит.

— Нет.

— Осуждаешь...

— Да нет, Петь, у человека есть выбор и вульгарно лишать его этого.

— Ты еще скажи нюшно.

— Что хочешь, что я ответил тебе.

— Я хотел бы, что б ты понял, что я не могу на х.. как ты намеренно носить широкие брюки и рубахи на манер стваров, каждый день делать хр. нов тейл на затылке и вообще представлять из себя примерного лунного мальчика. Я хотел бы, чтоб у тебя тоже слазила кожа хлопьями, и чтоб тебя тоже били как меня, и чтоб на тебя не пялились бл. дские земные бабы.

Я знаю, что он не хотел говорить этого. Не в том смысле, что он не думал об этом, а в том, что он имел право так думать. Меня действительно не били в Хелисинке, но если бы Петька знал, сколько побоев мне предстоит вытерпеть в будущем, он бы вено молчал. Он потом просил прощение, плакал. Но я знал, что он имел право мне так сказать, и мне нечего было ему прощать. Но иногда он заводился снова.

Я пил воду, а они спирт, и люди вокруг, уставшие, потные земляне злобно смотрели не на меня, а на них, на Макса и на Петьку.

— Чего ты, е.. ный урод, уставился? — Петька остекленевшими глазами пытался разглядеть сидевшего за соседним столиком коренастого мужчину с опухолью глаза.

— Не люблю лунатиков.

— А что я выгляжу как вшивый лунатик? — Петька схватился за край стола и посерел.

— Ты пахнешь как вшивый лунатик.

— А он? Чего ты на него не пялишься? — Петькин красный палец чуть не ткнулся мне в лицо.

— Он тоже лунатик. Но он не делает вид, что он хр. нов сукин сын.

— А я значит сукин сын? — Петька схватил свой стул и побежал с ним на землянина.

Как-то подмяли и Макса, и вот уже их вдвоем било человек воесмь мужиков.

Все, что я смог сделать, так это плюхнуться в это месиво тел, отыскать там голову Петьки и закрыть ее собой. Ему тогда выбили глаз, а мне челюсть сломали.

Петька потом снова долго плакал и то извинялся, то ругался. Макс сидел у меня в комнатушке, слизывал кровь с ладоней. Он сидел и хмыкал себе под нос, хмыкал да хмыкал, и даже чуть подхихикивал.

— Ты что? Эй! Может воды купить?

— Не-е... воды не надо.

— Ну так за спиртом что-ли сбегать?

— Да нее.. ты поменьше разговаривай, а то челюсть второй раз придется вставлять, и вообще рот лучше не раскрывай.

— Мне врач что-то вколол, так теперь не больно. Вообще почти и не болело. — Ну хр. нов везунчик, Петюха глаза лишился, — и он опять хмыкнул. А потом вдруг заревел, в голос так, не стесняясь.

— Ты чего? Эй! Макс!

— Уйди ты, — он отмахнулся от меня и забился в угол.

Он разбудил меня ночью. Его я положил на сетку. А сам спал под ним, положив под голову мятую рубашку.

— Эй, Лех, спишь?

— Уже нет. Тебе воды?

— Да нет. Мне б поговорить.

— Ну давай.

Он сначала молчал, а потом стал говорить. Он говорил так мучительно долго, что в конце концов я заснул, но начало было запоминающееся.

— Знаешь где я родился?

— Нет.

— Ни х. я не догадаешься. Я сам теперь об этом не помню. Знаю лишь потому, что в моей карте об этом говорится. Я родился в... Бре Пу.

— Где? — подскочив, я даже ударился лбом о сетку.

— Да, прикинь! Я знаю, ты из Яб Пу, а Петька возле космодрома, на Про Пу жил. Мы с ним об этом говорили.

— Ему сказал, а мне нет?

— Я ты не строй из себя хр. на обиженного. Мы с тобой люди разные, толку что оба с Луны. Мы с Петькой одна трава травой. У него тоже как и мой был оператором смазочной установки на космодроме, да там и погиб. Его мать — дама, а моя всегда говорила, что дама. Но хоть звезд на ней нет, ну знаешь, тех что ставят бл. дям в медкемпингах. Но она ездила по мужчинам, я знаю.

Ты не будь в обиде, но что Кравецу делать с Перепелкиным и игнатовым? Мне Петька сказал, что тебе другую фамилию записали, но от тебя за версту несет хр. новыми деньгами. Я думал, п. дар какой-то, чокнутый, на землю отправился. Ну думал, все: сейчас из тебя парни котлету, на фиг, оформят. А гляди-ка, не трогают. А ты ведь даже хвост этот носишь, и ноги ты приволакиваешь, я за тобой наблюдал. Ты плохо ходишь, тебе бы палку, если честно, а то ты на левую ногу припадаешь, а затем правую подтягиваешь. Это из-за того, что ты гравитацию так до сих пор и не перенес. Е. аный случай! И тебя ведь не трогают. Вроде считают: он сам по себе, мы сами по себе. У нас в блоке хохмарь один есть, так он велел тебя не бить. Говорит, ты не их тех, кого бьют. А я, на х. й, что их тех что ли?

Прилетел на стажировку и меня сразу же так измочалили, что вырезали мне внутри что-то, и на голову я стал немного... того. Волосы сбрил поначалу, а потом под радиоактивный дождь с дуру попал, так больше и не выросли. Одежду себе, бл. дь, выписываю из ОСК, а они чуют все равно во мне чужака. Во х. ня то! А я один раз не стерпел, да и вмазал одному местному промеж глаз, а тот свою гребанную душенку Богу отдал. Вот так. Пять лет отсидел и пятнадцать лет продленной стажировки заработал. Во где бл. дский номер, вот где судьба та хр. нова надо мною подыздевнулась. А был ведь таким чистеньким лунным мальчиком, мечтал на даме жениться и выращивать на Бре Пу сады. Я не х. ево сек в этом деле: кадки там всякие, цветочки. Здесь пробывал выращивать, так здесь смешно...