Вторая и последующие жизни

— Пообещал время, чтоб к смерти приготовился.

Никто ни о чем не спросил, но посмотрели на Борисыча вопросительно. До моих друзей тоже, кажется, дошло то, что и до меня.

— Два месяца... — сказал тот. — И ни днем больше...

— И что? — несколько растерянно спросил Петрович. Я его понимал. Не каждый день такое вот слышишь.

— И ничего.

Мы молчали, и коробочка лежал между нами, как намек на новые возможности. Я смотрел на неё, пока не отвлек шум мотора.

— Вон они... Легки на помине... Хозяева жизни...

— И далеко ходить не нужно, — сквозь зубы процедил Борисыч.

Во двор въехало несколько черных Мерседесов, так что могло показаться, что тут кто-то назначил стрелку, но стрельбы, как это бывало в 90-х, я не опасался. На самом деле в такой машине ездил начальник ДЭЗа. Видимо зарплата ему позволяла... Только в этот раз машин приехало целых три.

— Комиссия какая-то...

Из машин высыпались, несколько человек — сперва охрана, потом — хозяева жизни. Нашего директора ДЭЗа окружали трое бодигардов. Здоровенные ребята в черных очках, кровь с молоком... Откуда у него такая охрана? Наверное, тоже хватает денег, чтоб содержать. Хотя вряд ли ОН станет платить свои деньги. Наверняка они у него как дворники или сантехники проходят, числом в двенадцать человек.

Вся эта шобла, по-хозяйски оглядываясь, двинулась к нам. Следом потянулось несколько человек, выбравшихся из микроавтобуса, на ходу расчехляя камеры и удочки микрофонов.

— С народом хотят пообщаться, — предположил Петрович. — Зачнут сейчас мозги пудрить... Про спокойную и сытую старость. Ублюдки...

По лицу Борисыча пробежала судорога.

— А вот и наши дорогие ветераны... — масляно улыбаясь, начал господин Матросов. — Наш, так сказать, золотой фонд. Культурно развлекаются...Для чего нами созданы все условия.

Я, неслышно булькая, наполнялся злобой. Этот тип, эта рожа, две недели назад заасфальтировала детскую площадку перед нашим домом, устроив там платную автостоянку, хотя перед этим на собрании жильцов клятвенно обещал, что ничего такого дворовый ремонт не предусматривает, обвинял нас, что не те голоса слушаем...

— Вот для этих людей мы и работаем, себя не жалея!

Камеры зажужжали, и из ДЭЗ-начальника полились замечательно обтекаемые обороты: о трудностях, об отдельных недостатках, о правильной критике, а также о том, что нельзя замечать несомненных достижений и правильности курса, которым движется наше демократическое общество... Телевизионщики жужжали своими камерами, бодигарды, словно отключившиеся от действительности роботы, неподвижно стояли по бокам, изредка поглядывая на нас.

Борисыч закрыл глаза. Рука стиснула палку, прорастая старческими синими венами.

— Абрамыч дай таблеточку. Мочи же нет терпеть все это.

Семен Абрамович затряс головой.

— Что ж вы жадничаете? Помогите товарищу! — проявил заботу господин Матросов, кося глазом на камеру.

Глядя ему в глаза, Борисыч наклонился к столу и потянулся к коробочке. Абрамыч хотел её забрать, но тот оказался быстрее.

Щелчок, резкое движение руки... Если б мы были профессионалы, натасканные на обезвреживание шпионов, то может быть кто-то из нас и успел бы, но... Не были мы профессионалами! Вот в чем беда!

Борисыч сглотнул и резко ослабев сел прямо на землю. По лицу побежали крупные капли пота, его затрясло... Тело выгнулось, и, расслабившись, осело на землю, словно лишенное костей.

— Ну, вот и полегчало товарищу! Да, господа! Современная медицина просто творит чудеса!

Я дернулся встать, но тяжелая рука припечатала меня к лавке.

Амбалы сдвинулись, загораживая плечами нашего товарища от камер. Рука одного из них отодвинула телеобъектив, направляя его на господина Матросова.

— Но давайте, все-таки, в такой замечательный день не будем говорить о грустном!

— Ты мне не товарищ, — раздался голос из-под стола. — Я с тобой, гнида белая, на одном гектаре срать не сяду....

Наш друг плечом вперед протиснулся сквозь охрану и, ухватив в горсть доминошки, распорядился ими как герой в известной комедии шахматными фигурами — размазал их по лицу нашего управдома.

Послышался звук не то "ах" не то "ох" и все на секунду замерло, только камера продолжала жужжать. В этой громом обрушившейся тишине кости одна за другой стали отклеиваться и стукать по столу.

Кап... Кап... Кап....

— "Лошадью ходи"... — пробормотал кто-то из телевизионщиков, оценивших ситуацию.

— Вы что себе позволяете? — взвизгнул начальник, утираясь. На его лице некрупными прямоугольниками начали наливаться синяки.

— А ты зачем, мерзавец, детскую площадку заасфальтировал? — вернул ему вопрос Борисыч. — Самого бы тебя за это под асфальт закатать...

Оплошавшие охранники ухватили его за плечи, но тот каким-то детским, пионерским еще, приемом вывернулся из захвата. Ну, кто мог ждать от старика такой резвости?

А потом, подхватив мою палку за середину, ткнул ею обоих охранников и те кеглями разлетелись в стороны. Такой силы у него не было. Точнее не могло быть, и я понял, что заработала профессорская таблеточка.

— Прощай, Борисыч! — прошептал я. Мои друзья жадными глазами смотрели, как наш друг творит Революционную справедливость.

Что стало ясно с первой же секунды, так это то, что это накатила вполне контролируемая ярость: он, подхватив вторую палку, охаживал только управдома и его охранников.

Не было там каких-то хитрых приемов, особенно таких, какие показывают в азиатских фильмах. Простые удары, но от всей души. А вот прессу ОН не трогал. Они отбежали к автобусу и снимали, снимали, снимали...

Необузданной ожесточенности в Борисыче, наверняка хранилось больше, чем в хомяке, но ОН не сумел переступить в себе какой-то черты и бил не насмерть. Один раз только ОН отклонился в сторону — когда уже лежащий в крови и соплях управдом заорал:

— Охрана! Стреляйте же! Стреляйте!

Почувствовав опасность, Борисыч отвлекся и сломал руку тому здоровяку, что сунул её в карман.

Господин Матросов успел в эту секунду вскочить на ноги, но это ему не помогло — Борисыч зацепил его щиколотку рукоятью палки и снова повалил на землю. Там он и оставался еще минуты три, пока его охаживали клюкой, поскуливая от боли. Стало видно, что Борисыч выдохся — взмахи стали реже и сладкого натужного "хеканья" стало не слышно.

— Все,— негромко сказал Абрамыч. — Кончается действие.

Наш друг словно услышал, наклонился к поверженному врагу.

— Слушай, ты... Власть антинародная... Чтоб через три дня все вернул как было. И гараж мой и детскую площадку... Если не сделаешь — пеняй на себя. В следующий раз жалеть тебя не буду... Убью.

Матросов захныкал что-то в свое оправдание, но Борисыч не стал его слушать.

— Я сказал.

Он посмотрел на нас, прощаясь, и не спеша пошел прочь, мимо телевизионщиков. Никто не решился остановить его...

Бах! Бах! Бах!

Выстрелы прозвучали над самым ухом.

Я оглянулся, одновременно занося палку. Один из бодигардов, то ли более других преданный шефу, толь менее других пострадавший стрелял из длинного черного пистолета. Борисыч на том конце ствола качнулся, получив пулю в плечо, но в два прыжка ушел с линии стрельбы и скрылся за домами...

На следующий день, когда мы снова собрались, но не за игровым столом.

К столу нас не пустили — его все еще опутывала пестрая полицейская лента, и мы сели на лавку у подъезда.

Сидели и словно пришибленные после допросов, снятия показания и прочего, а по двору продолжали бродить полицейские.

— А как он ему, — прижмурившись, чтоб ничего не мешало ему переживать этот момент заново, медленно сказал Петрович. — Как он ему врезал! Сердце радуется!

— Борисыч у нас во всех новостях. Родню вспоминают... Оказывается у него дед в ОГПУ служил...

Абрамыч кивнул на старенький наладонник, то ли купленный, то ли подаренный кем-то из студентов.

— Мало ли кто у кого где служил... А за такое надо во дворах памятники ставить. И чтоб пионеры по бокам!

— Сколько твои хомяки после этого жили? -спросил я.

— Несколько часов — точно.

— Ну что ж... Светлая ему память.... Ты, Абрамыч, смотри, пилюльки свои не выброси... Мало ли как дело обернется еще.

Мои товарищи закивали, соглашаясь, и профессор кивнул.

— Помянуть бы надо... Я сбегаю? — предложил Петрович. Он не успел привстать, как в профессорском наладоннике запищал скайп. На моих глазах Абрамович побледнел.

— Плохо? — насторожился Петрович, засовывая руку в карман, поближе к валидолу.

Абрамыч не ответил, занятый компьютером. Своими кривыми пальцами профессор тыкал в экран, выцарапывая иконку.

— Кто там? Что ты мельтешишь?

Профессор воровато оглянулся. Полицейские продолжали бродить вокруг доминошного столика. Трое оккупировали бывшую детскую площадку, заставленную автомобилями.

— Борисыч...

— Что?

Наши головы с сухим треском встретились над экраном.

— Здорово, мужики!

Это был точно он! Живой! Чем-то неуловимо другой, но живой!

— Живой?

— А то...

Голос его чем-то изменился, стал тверже, только интонации остались его.

— Что случилось?

— Побочный эффект.

— Не сработал? Слава...

— Сработал, но в другую сторону!

Он улыбнулся, как улыбнулся бы американский президент или реклама дантиста. Во все 32 зуба!

— Господи! — выдохнул Абрамыч.

— Я теперь, ребята, живее всех живых! Что болело — не болит. Что отрезали — восстановилось. Что выпало — приросло! Пока я в бегах, но не потеряюсь. Сам вас найду....

— Твое ранение...

— Какое к черту ранение? Регенерация 100%!

Экран погас. Мы молчали, молчали, молчали... Каждый думал о своем.

— Ну, что, Абрамыч, на Нобелевку будешь записываться или нет? — спросил я, не зная, что сказать. Потрясение ощутил такое, что говорить нечего.

— Я тоже так хочу! — сказал Петрович. — Как он.... Абрамыч, не жмись — дай таблетку.

Профессор, все еще сохраняя на лице удивленную улыбку, покачал головой:

— Нет. Рано. Тут могут быть тонкости, которые мы можем просто не знать.

— Да какие там тонкости?

— Вдруг для того, чтоб это все правильно сработало нужно именно озлобиться на кого-то и полную физическую нагрузку испытать...?

Петрович несколько остыл.

— Но ведь можно же рассчитывать? В перспективе?

— Безусловно, — заверил его профессор. — Вне всякого сомнения!

Сказка на наших глазах становилась былью. Все наши вчерашние смешливые проекты социальной селекции на глазах превращались в реальные возможности и ставили новые вопросы. Пара минут тишины

— А как мы "плохих" от "хороших" отличать будем? — озабоченно поинтересовался Петрович. — По каким критериям?

— По самым простым. Смотришь на его зарплату и прикидываешь сколько их в стоимость его авто входит. Или на недвижимость повнимательнее посмотреть, с бдительным прищуром...

— Не-е-е-т, ребята. Не все так просто!

— Да будет тебе словоблудием-то заниматься...

— Ты, Ильич, у нас философ! Всякой хренью голову любому забить можешь.

— Никакая это не хрень, ребята, а извечный философский вопрос о добре и зле... Тут нам впору вводить новую категорию "доброго зла" или "злого добра".

— ... а Энштейн сказал, что все относительно... — процитировал Абрамыч старый анекдот. После того, как он увидел Борисыча так как-то подобрался... — Ничего твоя философия не стоит по сравнению с реальной жизнью. А в жизни ты сам, что такое добро знаешь?

— Ну, могу догадаться.

— И я знаю. Вот что мы с тобой вместе добром назовем то и будет "ДОБРО"....

Запись окончилась.

Я снял шлем с головы, чувствуя, как по щекам текут слезы. С трудом разжимая зубы, я произнес.

— Продолжение я напишу сам... Оно того стоит....

Сказка о первой встрече Ивана— царевича и дракона Фывы.

.... Если присесть и внимательно присмотреться, то видно было, что вместо задней ножки трона его поддерживает деревянная плашка. Пусть и аккуратно оструганная, но все же чужеродная этому золотому великолепию. Да и все это великолепие казалось каким-то ненастоящим. Даже золотые накладки на подлокотниках хотелось потрогать и потереть пальцем — золото ли там или только видимость и малость позолоты?

Да все тут смотрелось каким-то унылым — и трон и зал, и сам царь, сидящий на троне. Грустно опираясь на посох, монарх смотрел в окно, а потом грохнул им об пол. Двери в опочивальню тотчас открылись. На пороге появился худой длинный дьяк. Небритый, с острым кадыком, выпирающим из горла, словно гвоздь из стены мужичок являл собой тот тип придворного, который сам собой формируется при маленьком дворе, где все по-домашнему: во дворе царского терема бродят свиньи, в палатах ходят черти в чем, а любимое развлечение царя — сказки, да собственноручная порка смердов на конюшне. Царь зевнул:

— Сказку...

Дьяк поклонился. В тот момент, когда его спина распрямилась, он вытащил откуда-то сбоку человека в синем кафтане, расшитом серебряными звездами. Двигаясь неуверенными шагами, тот приблизился к трону. Не дожидаясь разрешающего кивка Величества сел. Царские брови сперва взлетели вверх, но тут же грозно сошлись над переносьем. Судя по всему, пребывал гость в глубочайшей задумчивости: по лицу сказочника бродили посторонние мысли, пальцы перебирали янтарные четки. Не обращая внимания на царя, сказочник поерзал, усаживаясь по удобнее, и ухватив себя за бороду, словно уснул.

За окном послышался конский топот и вслед за ним поросячий визг. Сказочник превозмог свое оцепенение: — Дошло до меня, великий царь...

Он остановился, сам не заметив этого. Мысли витали где-то далеко. Царь грозным взглядом окинул тщедушную фигурку сказочника. День у царя с утра как-то не задался — изжога, горечь во рту, головокружение. В таком настроении только смертные приговоры подписывать. Да вот, кстати, и повод подходящий.

— По палачам соскучился? — прошипел царь. Стоявший за спиной сказочника рослый розовощекий рында приподнял сказочника со скамейки и тряхнул так, что голова мотнулась как у ощипанного куренка. Сказочник вздрогнул, широко раскрыв глаза, повторил:

— Дошло до меня, великий царь, что в городе Багдаде...

Дальше этого дело опять-таки не пошло. Взгляд рассказчика помутнел. Не находя в себе сил отрешиться от мучивших мыслей Он погружался в них как в омут, даже не задумываясь чем это может для него обернуться в самом ближайшем времени. Слова слышались все тише и тише, а за ними послышалось и вовсе неясное бормотание.

— Царю!? Грубить!? Царскому величеству? — зашипел царь в изумлении. Рында снова протянул руки к сказочнику, но успел отдернуть: Царь сам, с размаху, втянул сказочника вдоль спины посохом. Удачно получилось! У царя даже настроение поднялось, только сказочник и не охнул. И уж вовсе издевательски смотрелась улыбка на его губах!

— Дошло! — заорал ОН неожиданно громко. — Дошло до меня!!!

Царь, наливаясь кровью, хрипел, а сказочник, не обращая никакого внимания на владыку, побежал из тронного зала мимо слуг, мимо бояр в высоких горлатных шапках. Челядь и бояре провожали его глазами и крестились, вслушиваясь в ликующий вопль: