— Едешь в Торжок на воеводство не за-ради пустого сидения, — сказал напоследок князь, — зело худые вести с юго-востока приходят. Досыть
* * *
потерпели мы от соседей наших суздальцев, теперь же новая беда с юга идет, орды монгольские во главе с ханом своим Батыгой Чаногизовым. Донесли мне, что монголы Рязань дотла разорили и всю рязанскую землю в прах и пепел стерли, ныне же на Владимир идут. Может статься, и в наши земли пожалуют. Так что важное дело я тебе доверяю, Радим. В передовой дозор идешь. Ты муж
опытный, просужий
* * *
* и ратное дело знаешь.
Времени на сборы князь дал мало — едва хватило, чтобы проститься с женой и со стариками-родителями. Уезжал Радим с тяжелым сердцем. В Новгороде уже ходили слухи о том, какая необоримая силища навалилась на Русь с востока. Кто его знает, а вдруг монголы эти и до Новгорода дойдут? Или соседи, латыняне ливонские, охотники до чужого добра, незваными гостями пожалуют, пока рать новгородская вторжение с юга
* Баз — амбар
** Хрипуша — злой дух, лихоманка.
* * *
Березозол — март
* * *
Досыть — довольно
* * *
* Просужий — рассудительный
отбивать будет? Тревожно было Радиму. На прощание велел жене чуть что ехать к дальней родне на Тудоров Погост.
На пятый день пути уже за Селигером стали попадаться на дорогах сбеги* из Владимирского княжества. В большинстве своем это были те, кто покинул родные дома еще до вторжения врага в суздальские земли. Однако попадались и те, кто чудом спасся из сожженных монголами городов. Сбеги рассказали Радиму страшные вещи, когда воевода спросил про Батыгу и его воинство.
— Не люди это вовсе, а вурдалаки, сырое человечье мясо едят и кровь пьют, — говорили ему бабы, перебивая друг друга, — всех режут без милосердия и апосля себя токмо выжженную землю оставляют.
Радим отмахивался от баб, обращался к мужикам, интересовался вооружением монголов, способами боя. Сбеги отвечали охотно, понимали, что воин спрашивает не ради праздного интереса.
— Много их, боярин, — говорил ему седобородый мужик в добротном сером армяке, — Рязань они, сказывают, за пять днев взяли. Пращи у них есть хитрые, на полозьях; они их под город ставят и мечут через стены каменья пудов по двенадцать и огнянный снаряд, от которого пожар враз разгорается, и ничем энтот пожар погасить не можно. Есть у них еще лесины великие на качелях — ими стены ломают, — и лестницы, и всякий другой наряд, чтобы города брать. Они, сказывают, не токмо Рязань, но и прочие города взяли, а жителей всех посекли без всякой жалости. Теперича в Рязани ни единой души хрестьянской не осталось.
— Брешешь! — говорил Радим без злобы, но голосом властным и суровым. — Наче **расскажи, как они вооружены, как бьются. А ты мне страсти несусветные сказываешь.
— Не брешу, воевода, вот те крест! — Мужик крестился чинно, продолжал сказывать; — А воины они добрые, все говорят. Почти все в броне, в колонтарях, альбо кожаных доспехах. У иных шлемы с железными масками, будто личины человечьи. Из луков они знатно стреляют.
— Истинно сват говорит, — вмешался другой сбег, — сам видел, как мунголы стрелы мечут. Стрелы у них невиданные, со свистульками, как летят, так воют, чисто ведьмы. Кольчуги и щиты прошибают, да.
— А главное, боярин, — добавил первый, — много их. На стены рязанские лезли они яко прузь
* * *
, во множестве великом, так что у защитников рязанских руки уставали их рубить. На одного рязанца по сту монголов приходилось — как тут сдюжишь? Сказывают, Батыга нечестивый на Русь привел столько воинов, что коли кажный из них на землю бросит по малому камешку, то будет башня до неба высотой.
— И это брехня, — возразил Радим. — Ну и дел-то, что побил Батыга рязанцев? Что суздальцев побьет, тоже невелика беда. А нас, новгородцев, не побьет.
В Торжке Радим застал почти панику. Город был полон беженцев, не только русских, но и иноземцев — булгар, половцев, ляхов, ливонцев, арабов. В первый же день по приезде собрали при воеводе всех больших людей от каждого городского конца. Радим зачитал им свою харатью, показал княжескую гривну, что бы поняли, кто он, зачем тут и что собирается делать.
Депутаты новоторжские выслушали воеводу — по их лицам было видно, что радости большой от новых обязанностей и повинностей, наложенных воеводой, они не испытывают. Но слухи о несметных и кровожадных монгольских полчищах пугали всех. Приезд воеводы с воинским отрядом, пусть небольшим, но хорошо вооруженным и состоящим из профессиональных воинов, давал некоторую надежду.
* Сбеги — беженцы
** Наче — лучше
* * *
Прузь — саранча
Весь сечень* горожане и ополченцы под руководством Радима и Якова Млына укрепляли город. Скаты под стенами расчистили до берега Тверца и полили водой так, что ногу нельзя было поставить. Радим собственноручно обстучал в пряслах каждое бревно, чтобы найти гнилые и треснувшие, и если какое-нибудь место казалось ему не очень прочным, стена тут же укреплялась. Всех городских кузнецов обязали ковать оружие, а сбегов пускали в город с одним условием — часть их имения забиралась на оборону. Если имения не было, самого сбега или его близких зачисляли в ополчение. Через две недели Радим набрал еще двести человек ополченцев из горожан и сбегов и сам наблюдал, как мужики учатся обращаться с копьями, топорами и луками.
— Придут монголы, — говорил он мужикам, — одно у нас будет спасение: крепко стоять на стенах, защищая город и живот свой. Кто побежит, получит стрелу в спину. Кто будет смуту чинить, сам стервеца зарублю!
Особой заботой было съестное. Всю снедь, что свозили в город купцы и крестьяне, Радим велел записывать и учитывать. Часть хлеба отправляли в Новгород, другую забирали на осадный припас. Продавать съестное на торжище в городе могли только те, кто сдал воеводе оброк натурой — зерном, мясом, солью, рыбой свежей, cушеной или копченой, салом или медом. С иноземцев взял налог деньгами, по четверти рубля с человека. Припасы свозились в детинец, и вот надо же — занялся в амбарах пожар, то ли от искры случайной, то ли вражина какая подожгла. Хорошо, вовремя спохватились, пламя разгореться не успело.
Млын начал с обычных дел: закончена починка южной стены, за валом набито еще несколько сот рожнов для защиты от конницы. Купцы из Старой Руссы привезли в город тридцать подвод с зерном, мороженым мясом и рыбой в тузлуках. Продолжается обучение рати. Денежных сборов за прошлый день сделано на одиннадцать кун с четвертью. Радим слушал, кивал головой.
— Все у тебя?
— Все, воевода. Остался пустяк один.
— Что за пустяк?
— Пришел тут один... Все утро к тебе просится, говорит, нужен ты ему зело.
— Местный или сбег?
— Сбег из-под Суздаля.
Радим хотел ответить дружиннику, но поперхнулся, закашлялся, потянулся за кубком с отваром. Пот выступил у него по телу, слабость навалилась камнем. Вот ведь счастье выпало разболеться, когда работы невпроворот!
— Вот бесова лихоманка! — выругался Радим. — Мочи нет, как устал лежать вот так без дела. Слава Богу, что ты у меня есть, дело справно ведешь.
Млын улыбнулся в седую окладистую бороду.
— Скажешь тоже, воевода, — буркнул он. — Так звать этого?
— Ходока-то? Говорит, важное дело?
— Говорит, важное.
— Ну, зови. Все одно лежу, как чурка с глазами.
Млын вышел. Радим снова закашлялся, отхаркнул мокроту — першение в груди вроде улеглось, но ребра болели, то ли от кашля, то ли от лежания. Отвар был горьким. Интересно бы знать, чего там эти травознатцы намешали. Придет Млын, надо меду горячего с имбирем и перцем спросить.
Вернулся старый дружинник, а за ним следом плелся проситель, худой сутулый человек неопределенного возраста в поношенной сермяге и лаптях. Вместе с ним в горницу вошел запах псины, заскорузлого пота и грязной одежды, такой ядреный, что Радим снова закашлялся. Ходок же не переставая кланяться и обметать пол своим грешневиком,* зачастил:
* Сечень — январь
— Боярин-ста, не прогони холопа твоего! Выслушай убогого, ибо пришел не себя ради, а во избавление земли русской от супостата. Ибо глаголют в Писании; "Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго..."
— Ты кто? — спросил Радим, вглядываясь в гостя. Молодому воеводе проситель не понравился: лицо красное, лисье, бороденка жидкая, глаза прячет и улыбка нехорошая.
— Смиренный слуга Господа нашего Иисуса Христа, — гость порывисто осенил себя крестом, — которого злая доля гонит по градам и весям. Ибо сказано; "Утверди его на твердом камени, и основай по Твоему божественному евангельскому гласу, егоже ни ветр, ни вода ни ино что повредити возможет..."
— Как звать тебя, ученый человек? — перебил собеседника Радим.
— В православном крещении наречен был Афанасием, но в миру чаще зовут меня просто Жилой за худобу мою и сухощавость телесную.
— Речь свою ты ведешь, как человек богомольный, духовный.
— Таков и есть, боярин! — Гость ударил себя рукой в грудь, выпятил тощую бороду. — С младости моей от Господа просвещен еси и на путь праведный наставлен. Но за грехи мои наказует меня Господь. Ибо сказано...
— Погоди, погоди....Откуда ты идешь?
— С полудня.** А ты, никак, хвор, боярин-ста? Вижу, горячка тебя измотала. Дозволь, я тебя полечу. Знаю я секреты трав и кореньев и веществ земных...
— Лучше отвечай, с чем шел ко мне. Мой воевода сказал, вельми важную весть ты нес.
— Еще какую важную, — Жила остановил взгляд на кубке у постели Радима, сглотнул ком в горле. — Прости дерзость мою, боярин-ста, но не позволишь ли ты мне отпить из твоего кубка меду малость? Шел я по стуже, закоченел весь и едва не застыл насмерть.
Радим усмехнулся.
— То не мед, отвар целебный, — сказал он. — Но коль замерз, так и быть угощу тебя. Млын, вели чего-нито принесть из горячего. Вижу я, пройдоха этот — питух
* * *
, каких поискать.
— Грешен! — Жила снова ударил себя рукой в грудь, делая вид, что не замечает, с каким гневом смотрит на него старый Яков Млын. — Спаси Христос тебя, боярин, за доброту за баженье
* * *
...
Млын, свирепо сопя, вышел вон. Радим еще раз осмотрел гостя. На лазутчика монгольского не похож, скорее на бродягу. Таких вот висляг
* * *
* и в мирное время немало, а уж в войну попадаются они сплошь и рядом.
— Ты, чаю, немало побродил за последние недели, — сказал Радим, — повидал много. Жду, когда сказывать начнешь.
— Уже начинаю, — Жила сделал многозначительную мину, поднял взгляд к потолку, будто желал на бревнах стропил прочитать нужные для своего рассказа слова. — Родом я из этих мест, и предки мои жили тута издревле, еще со времен князя Юрия Долгорукого. Прапрадед мой был родом из Чернигова, но бежал от утеснений половецких и поселился близ Торжка на выселке. Выселок этот есть до сих пор, Узорово прозывается...
— Давай по сути, — нетерпеливо перебил гостя Радим. — Ты о важной вести говорил.
— Говорил, боярин-ста, говорил! Ну так вот, жили мы в Узорове, а потом отец мой женился на вдове в селе Чудов Бор. Это верст двадцать на север от Торжка по серегерскому тракту. Я тогда был дитя малое, годка четыре мне было. А потом отец мой почил во цвете лет. Бог его прибрал к себе, ибо сказано...
* Грешневик — суконный колпак
** С полудня — с юга
* * *
Питух — пьяница
* * *
Баженье — сострадание
* * *
* Висляга — бродяга
— Говори по делу, смерд, — Радим начал злиться. — Длинные твои речи мне ни к чему.
— О деле я говорю, истинный крест! — Жила воодушевился, поскольку вошел слуга с подносом, на котором красовались два объемистых конюха* с медом. — С детских лет я был при церкви тамошней в услужении у отца Никодима — царствие ему небесное! Так и писать и читать выучился, и премудрости божественной стал зело изощрен. До сей поры знаю назубок все службы, все кондаки, кафизмы, ирмосы и тропари, хошь сей час пропою от аза до ижицы! Как достиг совершеннолетия, при церкви чудовоборской стал служкой, а там и положен был в дьячки. Когда же четыре года тому отец Никодим в бозе почил, я стал заместо батюшки службу оправлять, как положено по святому канону и чину...
— Хорошо. — Радим понял, что этот фонтан красноречия не так-то просто заткнуть, смирился. — Выпей однако меду, горло промочи.
— А и верно! — Жила с готовностью взял ковш, начал пить, проливая мед на жидкую бороду и сермягу, только кадык ходил. Радим усмехнулся в усы. Надо же как бывает, сам воевода новоторжский потчует бездомного ахоху** выстоянным медом, будто гостя знатного!
— А два года тому назад, в последний день цветеня
* * *
случилось у нас в Чудовом Бору диво дивное, — продолжал Жила, воодушевленный отличным медом. — Ночью накануне все гром гремел страшный, ажно уши закладывало, да молнии полыхали, а наутро бабы, что в лес за сморчками ходили, прибежали и говорят, что в лесу нашли бабу мертвую и при ей мальца.
— Ну и что?
— А то, что баба та была одета чудно, по-басурмански. Мертвая она была, вся в ранах и в коросте. А рядом лежал мальчик лет пяти-шести, обожженный сильно. Думали, не выживет. Знахарка деревенская Ясениха взяла мальца к себе и выходила. С той поры стал он ей вроде как сын.
— Что-то я не пойму тебя. Чего же в том важного для меня?
— Погоди, боярин-ста, все по порядку... Ясениха выходила ребенка, стал он ей приемным сыном. Знахарка-то порченая была, ее, люди баили, суздальцы снасильничали, вот она и тронулась умом-то. Дочь у нее от тех насильников родилась, так и жили они вдвоем на отшибе. Но дело свое Ясениха знала добре! — Жила припал к ковшу, сделал огромный глоток. — Мальчик выжил, только лицо у него стало как маска, все в рубцах от ожогов. Смотреть страшно. Чадо в крещении назвали Даниилом, но в селе его все зовут Зарята, ибо на заре чадо сие было найдено...
— Дальше!
— Откуда малец и женщина та мертвая взялись, никому не ведомо, — продолжал Жила, — бо в ближних деревнях о них ничего сказать не могли. Стал-быть, пришлые, но откуда они в наши края пожаловали, неизвестно. А тут стали мне люди рассказывать, что Зарятка этот удивительные вещи делает. Одному мальчонке рану прикосновением заживил, другому нарыв, а раз без кресала и трута огонь развел.
— Балмочь! — воскликнул Радим. — Брешешь, смерд.
— Ей-бо, крест истинный! Люди видели...
— И что дальше было?
— А дальше уехал я из села в Суздаль.
— Помнится, ты говорил, что сельским попом был.
— Истинно так. Да только... — Жила замялся. — Да только зависть и злоба людская зело сильны бывают. Пострадал я за веру свою, за грехи.
— Расстригли тебя, верно? — насмешливо сощурился Радим.
* Конюх — ковш
** Ахоха — бродяга
* * *
Цветень— апрель
— Проницательный ты, боярин-ста, ничего от тебя не скроешь, — с горечью сказал Жила, заморгал сухими глазами, выжимая слезу. — Пострадал я не за что, но на сельчан зла не держу. Ладно думаю, коли оклеветали меня, поеду в Суздаль, к святым местам грехи свои замаливать. Чаял, монаси меня примут во святую обитель, стану в блаженном покое к небесам святые молитвы возносити.... Ан нет, пришли к Суздалю мунголы, чтоб их сатана забрал, псов окаянных, да и пожгли город дотла!
