Рассвет не принес добрых известий. Из десяти русских кораблей главных сил к утру осталось только восемь — куда-то пропали два броненосца. Их судьбу узнали много позднее: "Николай I" нашла японская торпеда, от этого он сильно потерял ход, отстал от эскадры и к утру пошел ко дну. "Наварин" потерялся еще раньше и также был подорван японскими миноносцами.
Теперь главные силы эскадры составляли изрядно побитые "Орел" и "Ослябя", старый и невеликий размерами броненосец "Сисой Великий", да еще более старый броненосный крейсер "Нахимов" с древними пушками. Их могли поддержать три броненосца береговой обороны, третьего броненосного отряда, но боевая ценность этих корабликов стремилась к нулю. Один лишь "Микаса" был крупнее "Сенявина", "Апраксина" и "Ушакова" вместе взятых. Единственный козырь этих "броненосцев" — новые десятидюймовые пушки главного калибра, были сильно изношены еще до выхода с Балтики, а после вчерашнего сражения и вовсе расстреляны почти до предела, сильно потеряв в дальности, точности и скорости стрельбы. Так что поддержки от них следовало ожидать в основном моральной, а "Бородино" не мог оказать даже и таковой — все орудия главного и среднего калибра, за исключением одной шестидюймовой башни, были приведены к молчанию. Транспорты, сопровождавшие эскадру, исчезли без следа. Вместе с ними пропали и все крейсера, за исключением "Изумруда".
Фёлькерзам повел остатки эскадры во Владивосток и, в общем, его план сработал, как он того и хотел — главные силы японского флота перехватили его только четырем тридцати пополудни. Увы, остатки русских сил это не спасло. Меньше чем через 40 минут после начала боя "Ослябя", не в силах справиться с поступлением воды, вышел из строя, повалился на левый борт и затонул, еще около часа понадобилось японским комендорам, чтобы совершенно разбить "Орел", хоть тот не покинул место головного русской колонны.
Однако японцы чувствовали, что добыча ускользает из рук, сумерки были не за горами, так что на долгое маневрирование с выбиванием русских головных по одному времени не было. И Хейхатиро Того, презрев возможные потери, яростно атаковал остатки второй тихоокеанской эскадры. Он сошелся с ней едва ли не на пистолетный выстрел и обрушив всю мощь орудий на потрепанные русские корабли.
Вскоре все было кончено. "Сисой Великий" потопили артогнем, "Адмирал Нахимов" добили торпедами, "Орел" же, исчерпав возможность продолжать бой, но оставаясь еще на плаву, сам открыл кингстоны. Лишь трем кораблям главных сил русской эскадры повезло ускользнуть в ночь. "Ушаков", получивший повреждения и севший носом, отстал, а на следующий день героически сражался с перехватившими его крейсерами и погиб. "Сенявину" и "Апраксину" удалось-таки пройти во Владивосток, где их уже ждала пятерка прорвавшихся крейсеров: "Алмаз", "Изумруд", "Олег", "Аврора" и "Жемчуг". Увы, не считая нескольких миноносцев, это было все, что осталось от второй и третьей тихоокеанских эскадр Российской империи.
Правда и японцам сильно досталось. Понеся тяжкие потери в первый день сражения, Объединенный флот, тем не менее, не добился победы. К вечеру второго дня русская эскадра была уничтожена почти полностью, но только чудом можно было объяснить, что главные силы Того убереглись от потерь. Двенадцатидюймовый снаряд пробил башню "Токивы", взрыв должен был детонировать хранящиеся в ней боеприпасы, но... снаряд не разорвался. Еще один двенадцатидюймовый, проложив себе дорогу сквозь сталь и броню, вошел прямо в кочегарку флагмана Камимуры — броненосного крейсера "Идзумо". Сработай взрыватель как должно, котел взлетел бы на воздух, и этого наверняка хватило для сильно избитого русскими снарядами корабля, но — взрыва опять не последовало. Главным силам Объединенного флота сильно повезло в этом бою.
Но все же русские моряки смогли добыть еще один трофей. Еще до того, как потрепанные корабли Фёлькерзама вновь сцепились с врагом, старый броненосный крейсер "Дмитрий Донской", заблудившийся ночью, а теперь шедший в одиночестве во Владивосток оказался перехвачен шестью крейсерами адмирала Уриу. Русский крейсер принял безнадежный бой и... умудрился подержаться до ночи, подбив к тому же два вражеских крейсера. Уже в сумерках японцы бросили в атаку миноносцы, но успеха не достигли, а "Дмитрий Донской" еще и потопил одного из своих "загонщиков". Конечно, самого "Дмитрия" это не спасло — избитый крейсер, достойно сражавшийся при столь неблагоприятных обстоятельствах, получил повреждения, с которыми никак не мог справиться. Ночью он затонул у острова Дажелет, правда лишь после того, как его покинула команда.
Уриу не знал о гибели "Донского" и готовился с утра возобновить сражение с упорным русским, однако вынужден был отослать подбитые "Дмитрием Донским" "Отову" и "Наниву". В "Отову" попал всего один снаряд — но так неудачно, что крейсеру пришлось возвращаться в порт, куда он и пришел к утру, а вот "Нанива"...
Старому крейсеру сильно досталось еще в первый день сражения, когда японские корабли изо всех сил стремились прорваться к русским транспортам. Но крейсера Энквиста не спали, и "Нанива" серьезно пострадал. Однако не в японских традициях было выходить из боя, пока существовала возможность нанести урон неприятелю. Крейсер не ушел в базу, когда следовало, а теперь несколько попавших в него снарядов с "Донского" привели к закономерному финалу — несмотря на все усилия экипажа, крейсер медленно, но верно проигрывал борьбу за жизнь и затонул, не дойдя до родных берегов каких-то полтора десятка миль.
Флагман Того, знаменитый "Микаса", на котором японский адмирал бессменно провел всю войну получил в первый день сражения почти полсотни попаданий всякого калибра. Броненосец был сильно поврежден, и Того испытал нешуточные сомнения, стоит ли ему и далее участвовать в сражении. Но если моряки "Нанивы" не захотели покинуть строй, то что же было говорить об экипаже флагманского броненосца? Отправить их домой, означало нанести им несмываемое оскорбление, да и сам Того настолько привык к своему кораблю, что оставить его сейчас казалось совершенно немыслимым. Он начинал эту войну на "Микасе", и должен был закончить ее на ставшем родным мостике. Только гибель одного из них могла разлучить адмирала с его флагманом.
Сперва все шло по накатанной — нащупав вчера верную тактику, Того вновь выбивал русские головные, не подставляясь под удары противника и почти не неся ущерба. Но когда солнце склонилось к закату и Того, не желая отпускать остатки русской эскадры, сошелся с ними накоротке, корабли Российского императорского флота в последний раз обагрили свои клыки кровью. Ничего уже нельзя было изменить, но раскалившиеся русские пушки, перед тем как навеки захлебнуться стылой морской волной, до последнего выцеливали японский флагман. Хейхатиро Того это уже не волновало, стоя на чудом уцелевшем крыле мостика своего броненосца он созерцал павшее величие одной из величайших морских держав мира и наслаждался делом рук своих. Сейчас, на пике его величайшего триумфа, ему было все равно, жить или умереть — он выполнил свой долг перед Императором и Отчизной, и сделал это хорошо. Больше никакая обязанность не держала его на этом свете и если богами предначертано ему пасть сейчас, то память о его деяниях навечно пребудет в сердцах сынов Ямато. Что еще мог желать для себя воин?
Но адмирала не тронул ни снаряд, ни осколок, чего нельзя было сказать о его флагмане. Хотя вчерашние пробоины удалось заделать и частично выкачать воду, но сегодня, от сотрясений залпов и попаданий все заделки расшатывались и разваливались, так что море вновь проложило себе дорожку во чрево броненосца. А затем, в самом конце сражения, фугасный двенадцатидюймовый снаряд нырнул под бронепояс "Микасы" и его взрыватель сработал как полагается.
Спасательные партии выбивались из сил, но "Микаса" медленно и верно прибавлял в осадке, словно не желая бросать в мрачном одиночестве холодных вод сражавшиеся под его водительством и погибшие под сенью его флага корабли. Хейхатиро Того мог это понять — так же как и он сам, его броненосец полностью оправдал все возложенные на него ожидания, так же как и он — исполнил свое предназначение. Так для чего ему теперь цепляться за жизнь?
Но адмиралу было жаль свой корабль. И пока внизу усталые матросы в мокрой, пропахшей гарью и потом одежде, стоя по колено в ледяной воде, из последних сил подводили пластыри и крепили подпорки, он ласково провел ладонью по искореженному металлу, словно ободряя свой, вконец измученный броненосец.
И "Микаса" дошел, хотя и погрузившись почти по самые порты шестидюймовых орудий. Осиянный честью и славой великой победы входил он гавань Сасебо, под приветственные крики и аплодисменты собравшихся на берегу зрителей. Но слишком многое пришлось вынести флагману на своих стальных плечах, и несмотря на всю самоотверженность экипажа, поступление воды уже нельзя было контролировать. Броненосец тонул, и не оставалось ничего иного, как только выбросится на прибрежную отмель.
— Все-таки русские сделали это — произнес британский офицер Пэкинхем, всю войну бывший наблюдателем при японской эскадре. Сейчас он стоял, облокотившись на леер и глядя с мостика "Асахи" на огромный, нелепо накренившийся корпус "Микасы".
По его лицу скользнул быстрый взгляд раскосых глаз Номото Цунаакира.
— Слишком мало осталось тех, кто сможет насладиться этим успехом, — произнес он, и Пэкинхэму показалось, что в беспристрастном и не терпевшем никаких эмоций голосе командира японского броненосца, вдруг послышалось... Сочувствие? Англичанин с интересом взглянул на собеседника, но тот, как и всегда, являл собою высеченную в граните невозмутимость.
Битва закончилась, второй день цусимского сражения обернулся для русского флота трагедией. Но почти ничего из этого Николай не увидел и знал только по рассказам других людей. Вечером первого дня его ранило в голову, да еще и перебило руку, потому неудивительно, что ночь, когда Фёлькерзам уклонялся от многочисленных японских миноносцев, молодой мичман провел в беспамятстве. Утром он пришел в себя, но был слишком слаб и вскоре снова уснул.
Из блаженного забытья Николая вырвали звуки боя. Голова его была перевязана, раненную руку охватил крепкий лубок. Оглядевшись, Николай увидел, что лежит не в лазарете, и это было как раз понятно. Там сейчас и для тяжелораненых места не хватало, вот и унесли в кубрик по соседству. Медперсонала никого не было видно, но мичман чувствовал себя лучше, а потому встал и пошел искать себе занятие.
Следовало бы сперва доложиться оставшемуся за старшего на корабле офицеру, но Николая сильно мутило, и он никак не мог пройти в боевую рубку — всякий раз ему преграждали дорогу то заклинившая дверь, то огонь, то искореженная переборка. Голова соображала плохо, а корабль совсем обезлюдел. Николай, пробираясь по выгоревшим коридорам, встретил только нескольких матросов: двое тащили на носилках раненного, а один просто промчался мимо мичмана неведомо куда. Николай окликнул бегущего, но тот либо не расслышал, либо не счел нужным останавливаться. Мичману осталось только пожать плечами, отчего резкая боль прострелила сломанную руку и двинуться дальше.
По "Бородино" вроде бы не стреляли особо, по крайней мере, попаданий и близких разрывов "чемоданов" слышно не было. Самому броненосцу вести бой было давно уже нечем, однако в носу корабля, что-то еще огрызалось. Тогда мичман, оставив попытки найти себе командира, направился на звуки выстрелов. С большим трудом доковыляв до носового каземата семидесятипятимиллиметровых орудий, Николай узрел воистину эпическое, достойное кисти Айвазовского зрелище.
Иссеченные осколками, покрытые гарью стены. Три орудия совершенно разбиты, от одного и вовсе ничего не осталось, кроме жалких кусков станины, да разбросанных повсюду бесформенных кусков металла. Видать, достало его тяжелым снарядом — кусок борта напротив остатков пушки выломан, осталось только сделать неосторожный шаг и сразу окажешься в бурлящей морской воде, под бортом искалеченного броненосца. Ободранный, местами вспучившийся пол каземата был грязен, залит непонятно чем, завален латунными гильзами так, что едва ли было место пройти, ни на что не наступив. В воздухе стоял удушливый запах горелого пороха, и еще какой-то на редкость противной дряни. В общем, каземат являл собой картину полного, абсолютного разрушения, запустения и хаоса.
И среди всего этого ада сновал взад-вперед один-единственный матрос, с черным от сажи лицом, в окровавленной, во многих местах продранной форменке, размеренно, как автомат, подтаскивая снаряды и заряжая единственное уцелевшее орудие.
У прицела, пригнувшись, суетился офицер. Совершенно прокопченный и черный, словно африканский негр, с непокрытой головой, он, скаля белоснежные зубы и что-то рыча под нос, бил в белый свет как в копейку. Прямо над его головой змеилась огромная трещина, скорее даже дыра с неровными, скрученными краями. Пыльные лучи вечернего солнца падали на орудие и стрелка, выхватывая их из полумрака разрушенного каземата и придавая открывшейся мичману картине флер совершеннейшей фантастичности.
В офицере-арапе Николай с трудом узнал вахтенного начальника броненосца, лейтенанта князя Еникеева. Этого офицера молодой мичман не числил среди своих друзей — Николай лейтенанта совершенно не интересовал, а в тех редких случаях, когда им доводилось переброситься пару слов, князь Еникеев держался холодно и официально. Мичман и не навязывался, но сейчас, конечно, было не до личного — глянув в амбразуру, мичман увидел два японских миноносца.
— Алексей Павлович! Лейтенант! Князь!! — попытался обратиться Николай к офицеру, но тот, войдя в воинственный раж, ничего не замечал вокруг себя.
— Прекратите, Алексей Павлович! Дайте мне, Вы же не артиллерист! — крикнул едва ли не в ухо Еникееву мичман, и попытался схватить того за рукав. Но лейтенант отмахнулся, не глядя, да так что угодил ребром ладони Николаю прямо поперек губ. В ушах зазвенело, зашитая вчера рана полыхнула огнем, и Николай со стоном привалился к переборке, в который раз почувствовав соль крови на языке.
Однако матрос его узнал
— Вашсковородь, это же мичман Маштаков из четвертой башни! — крикнул он. Но лейтенант, дико сверкая белками налитых кровью глаз, не слышал сейчас никого. Тогда матрос, отложив снаряд в сторону, схватил офицера за руки.
— Кто?! Запорю, сволочь!!! — взвыл Еникеев, завернув тираду, от которой покраснел бы и пьяный боцман. Однако взгляд его постепенно очистился.
— Маштаков, это Вы? Что с Вами? — и, уже обращаясь к матросу:
— Да все я уже, все, отпусти.
— А Вы, вашсковородь, обратно драться не начнете? — с сомнением спросил матрос.
— Господи, Николай, это я Вас так, что ли?!! — ужаснулся наконец-то пришедший в себя лейтенант:
Мутные пятна, застилающие взор мичмана как раз разошлись настолько, что он вновь начал различать вещи вокруг себя. Теперь ему досаждали только маленькие сверкающие звездочки, крутящие невообразимый хоровод перед глазами, но это было терпимо, и Николай улыбнулся:
