Красный опричник

— Дальше читайте! — проворчал Волков, переворачивая виртуальную страницу. Берия послушно продолжил чтение, но уже не вслух, а про себя. Окончив читать, он ощутил, как по всему телу струится холодный пот.

— Это... это же чудовищно! Какие, к черту изнасилования! Какой, к такой-то матери, шпионаж! Что за бред!

Волков, отвернувшись, смотрел в замерзшее окно на матовый закат.

— Этому бреду в течение пятидесяти лет верило триста миллионов человек. Вы, Лаврентий Павлович, для советских людей являлись аватарой Люцифера. Думаю, за это стоит благодарить не Иосифа Виссарионовича, а кое-кого другого. Вернее, других. Тех, кому вы будете опасны просто фактом своего существования. Или нет, не так. Тех, кто не сможет жить из-за факта вашего существования. Это же простейший закон: от нашей жизни зависит чья-то смерть. И наоборот.

Лаврентий Павлович налил в стакан холодной воды и с омерзением отпил из него. Затем позвонил и потребовал чаю. Хлопнул рукой по столешнице, так что ноутбук слегка подпрыгнул. Позвонил еще раз и потребовал бутылку коньяка.

— Надеюсь, вы составите мне компанию? — спросил он у Волкова, — я вообще лишь хорошее грузинское вино употребляю, но здесь... о, боги, какой бред! Ведь я не щадя живота своего работаю... а что вместо благодарности, что??? Что, я вас спрашиваю?

Волков печально смотрел на него. На человека, возглавлявшего самую совершенную карательную структуру в мире и очень тяготившегося этой должностью. Нынешний Берия был почти на двадцать лет моложе самого Андрея Константиновича, ему было всего тридцать девять лет. Смешной возраст для управленца и младенческий — для партаппаратчика эпохи Брежнева. Берия был во всех отношениях моложе Волкова, однако его поразительная работоспособность заставляла относиться к ему с уважением. Таких людей немного во все времена: будь то конец девятнадцатого века, или середина двадцатого, а то и вовсе — начало двадцать первого. Возможно, это характерная особенность России: когда не возьми — всегда работы непочатый край. Зато интересно. Но иногда страшно. Эпоха второй половины тридцатых годов двадцатого века — самая страшная в истории СССР. Самая страшная в памяти людей, потому что живы очевидцы. Вполне возможно, что трехлетний голод 1601-03 годов был не менее ужасен, но с тех пор большинству памятны лишь скупые строки "поби мраз сильный всяк труд дел человеческих в полех".

Очевидцы всегда являются сильным козырем. Даже, если нелады с памятью, даже если беззастенчиво врут, приукрашивая, и с каждым разом добавляя жертв на языческий алтарь. Берия это знал, потому что сам творил историю, превращая достижения империи в тяжкое наследие царского режима и обзывая лентяев бедняками. Но верил, что творит во благо. И все верили, что творят во благо. Даже расстреливая тысячами и отправляя на каторгу, пардон, в лагеря.

— Ваше недоверие видно невооруженным глазом! — напряженно сказал Волков, всматриваясь в линзы пенсне.

— А вы бы сразу поверили? — огрызнулся Берия, — не будь с вами этой штуковины...

— Ага! Готовый клиент психбольницы! Или нет... ваши психи работают на благо страны. Я не ошибаюсь?

— А что им — прохлаждаться на курортах?

— В этом что-то есть, — кивнул Андрей Константинович, — однако, со мной оказалась эта чертова штуковина. Которая ну никак не может являться продуктом этой эпохи!

— Не может! — согласился Берия, — но жить как теперь? Как теперь жить, товарищ Волков, зная, что за все свои старания получишь пулю в затылок!?! За весь свой труд получить лишь звание палача — для потомков! Черт! Черт!! Черт!!!

Андрей Константинович уселся в кресло и закинул ногу за ногу. Берия залпом опрокинул в себя чай. Нужно было его подбодрить, поэтому Волков добродушно рассмеялся:

— Как пел один товарищ, "не стоит прогибаться под изменчивый мир — пусть лучше он прогнется под нас"...

— Кто такой? — удивился Лаврентий Павлович.

Волков молча врубил Winamp и загнал в плейлист вышеупомянутую песню Андрея Макаревича. Берия внимательно прослушал, затем некоторое время размышлял. Внезапно лицо его прояснилось.

— А! Понял! Эта песня ничего общего с вашими словами не имеет — просто контекст...

Волков молча поразился тому, как легко Берия ухватил суть. Все же не зря товарищ нарком ел свой хлеб с маслом, и не зря пил наркомовский коньячок под лимон с икоркой. Личность оказалась и впрямь, замечательная и достойная. Во всех отношениях.

— Так вы утверждаете, что ход Истории можно изменить?

Андрей Константинович мрачно кивнул. Он не в первый раз уже менял ход Истории. И не такое уж это увлекательное занятие, как кажется дилетанту. Он не помнил, где читал следующее утверждение: "если бы не открытие Америки, то в двадцать первый век мир вступил бы с паровозами и дирижаблями". И это вовсе не повод для гордости современным американцам — это законы развития мира. Берия уловил, что его собеседник внезапно помрачнел, налил ему и себе коньяка, пригласил выпить.

— Что, я снова сморозил глупость?

— Да нет! — Волков выцедил коньяк, точно воду, — просто... ход Истории отлично символизирует такой простой предмет, как весы. Стоит одной чаше весов опуститься, как другая — поднимается. Лишь одна надежда есть у меня...

— На то, что не заметят? — скептически хмыкнул нарком, — вряд ли? Не такие уж Там дураки сидят — я отлично помню ваше повествование о петровской Эпохе. Слушайте, Андрей Константинович, а может — ну его? Я не последний, кому вместо благодарности влепят пулю...

— Да погодите вы! — поморщился Волков, — ведь не дослушали. Надежда не на то, что не заметят...

— А на что? — подался вперед нарком. С его вспотевшего лба упала тяжелая капля пота прямо на лакированную столешницу.

Андрей Константинович прикрыл глаза.

— А на то, что чаши изначально находятся в разных положениях. Тогда приведение Системы в равновесие не вызовет никаких побочных эффектов... тьфу, ты! Эффекты, конечно, будут, но не столь фатальные, как в моем предыдущем случае. Можно рискнуть.

Берия шумно выдохнул и вновь наполнил рюмки.

— А как узнать, что наша чаша ниже?

Волков хмыкнул:

— Выше! Ниже! Какая, к дьяволу, разница? Если ниже, то гирьку снимем; выше — добавим. Главное в нашем безнадежном деле, мой дорогой Лаврентий Павлович, не переборщить с гирьками. Если в их качестве использовать ядерное оружие, то и весы сломать можно. Надеюсь, я понятно излагаю?

— Нечто вроде Пирровой победы? — спросил Берия.

— Нечто вроде конца света. И, самое обидное, только нашего. Нашего дурацкого света. Человек, конечно, наделен разумом. Но не настолько, чтобы совершать разумные поступки. По большому счету, люди всего лишь разумные млекопитающие, и от факта наличия разума животными быть не перестают. Вот это — самая горькая правда нашей жизни.

— А как же душа? — осторожно спросил Берия.

— Вы ведь коммунист! Какая душа? Или вы — тайный агностик?

Берия сухо рассмеялся.

— Если рассматривать агностицизм как учение о недостижимости истины, то да: я — агностик. Даже Владимир Ильич Ленин никогда не утверждал, что человек в состоянии объять необъятное. Он лишь подчеркивал, что к этому нужно стремиться. В этом стремлении и есть соль жизнь. Таково мое мнение.

Волков кивнул, соглашаясь.

— Владимир Ульянов был умнейшим человеком своего времени. Даже несмотря на то, что являлся потомственным дворянином и помещиком.

Берия усмехнулся, давая понять, что тайный умысел слов собеседника узрел.

— Об этом мы предпочли забыть. У нас и сейчас живут и даже работают бывшие дворяне: графья — хотя бы графа Алексея Толстого взять для примера; того же графа Алексея Игнатьева... они душой, понимаете, душой приняли революцию!

Он едва не сорвался на крик — сказывалось нервное напряжение последних нескольких дней. Волков поспешил разрядить обстановку.

— Вот и относительно души решили. Давайте, выпьем за это.

По странному стечению обстоятельств, Берия назвал фамилии тех, кто закончит свои дни пусть и не в достатке, но в почете. Тех, на ком не будет стоять несколько десятилетий штамп "репрессирован", чья судьба была более удачливой. Граф Толстой нужен был советскому правительству в виде прижизненного экспоната-легенды, этакого перековавшегося барина, мужицкого графа. А Алексей Игнатьев своей добровольной помощью в сохранении для России 225 миллионов рублей золотом обеспечил себе неприкосновенность. Какой вид бы имели большевики на мировой арене, пустив бескорыстного до фанатизма графа Игнатьева в расход? Будущего генерал-лейтенанта и автора труда "Пятьдесят лет в строю".

Конечно, Волков ни словом не обмолвился о том, что стало с военспецами Троцкого, когда в них отпала нужда. Что стало с прочими специалистами "из дворян". Как спасала и будет спасать графа "происхождение". Не стоит давить человеку на и без того больную мозоль. Рано или поздно любой режим надевает белые одежды. Если, конечно, не хочет белого савана.

— Что же вы замолчали? — блеснуло пенсне в напряженной тишине комнаты, — у вас вид врача, который ну никак не желает сообщить пациенту о его болезни.

— Да если бы один пациент был! — вздохнул Андрей Константинович, — а ведь еще и врач без права практики! Вижу, что вы понимаете, в каком я положении. Попробуй отрезать больную кисть питекантропу, когда в другой его руке — дубина.

Берия, несмотря на нервное напряжение, расслабленно засмеялся:

— Емкий образ у вас получился с питекантропом. И очень хорошо, что вы сами осознаете свое положение. Да-с! Не будь у вас ноутбука, все могло сложиться иначе. Это... это просто супердоказательство какое-то. С этим предметом можно уже и о лечении поговорить, как вы считаете?

Товарищу Сталину в последнее время стал сниться один и тот же сон. Будто бы входит в его кабинет странный посетитель — ростом выше двух метров, косая сажень в плечах, мужественное усталое лицо. Совершенно незапоминающееся. Чисто выбритое. Поскребышев закрывает за странным гостем дверь, а тот и говорит:

— Ну, здравствуй, Сосо! Не признал?

И лицо незнакомца, такое незапоминающееся, вдруг начинает что-то напоминать. Не то давно умершего отца, не то не столь давно почившего Ильича-Ленина, не то ритора из Тифлисской духовной семинарии, откуда он был исключен в 1899 году — почти сорок лет назад. Посетитель внезапно трогает Иосифа Виссарионовича за плечо.

— Вижу, не признаешь меня!

Над головою его вспыхивает электрическая дуга, точно у троллейбуса при подключении роликов; точно такой же дугой осеняет Вождя.

— Г.. господи? Ты ли это?

— Наконец-то!

Господь Бог присаживается на краешек массивного стола, берет личную трубку Иосифа и насыпает из кисета табак. На кончике указательного пальца его появляется огонек, Господь Бог прикуривает и выпускает несколько роскошных колец.

— Сына своего к вам отправлял, — с укоризной напомнил он.

— Не к нам, — уточняет Сталин.

— Точно! — в бездонных глазах появляются черные кристаллики, — вы бы его не распяли! Это — факт. Расстреляли... да?

Вождь молча пожал плечами.

— Понимаю... работа такая. Строим демократию, а кто против нее — тех расстрелять... с чего вы взяли, что русскому народу нужна демократия?

Сталин при этих словах оживился.

— Вот и я так считаю!

Господь насмешливо выпустил струю дыма, точно цельный паровоз.

— Ага! Только некоторые товарищи по партии не согласны. Ладно... хватит демагогии. Не время и не место. Прислал на этот раз я в мир не молодого мальчика, но взрослого мужа. Можно сказать, пожилого почти человека. Вы уж проявите уважение к его сединам. Душевно вас прошу!

Сталину на миг стало нехорошо от этой просьбы, однако он собрался и спросил:

— Так... а как же нам узнать этого посланника?

Господь на миг изменился в лице и стал похож на Андрея Константиновича Волкова.

— По глазам! — сказал он и улыбнулся, начиная таять в воздухе, — в тот день, когда старое считается новым, он попадется тебе на глаза, Сосо!

Если бы довелось в сон Вождя Народов проникнуть Волкову, то он бы с радостным удивлением узнал в прощальной улыбке характерный оскал Хранителя.

Когда странный сон повторился в третий раз, Иосиф Виссарионович почувствовал, что вскоре должно произойти что-то очень важное. Вопреки обыкновению, он встал с постели в девятом часу, попросил, чтобы ему подали стакан кефира и залпом опорожнил его. Взгляд его упал на настольный календарь — 13 января 1939 года. В этот день все прогрессивное человечество отмечало канун Старого Нового года, а особенно прогрессивные славяне праздновали праздник Коляд. Как не боролась церковь с языческими пережитками — память народа оказалась сильнее. Нынче советская власть с тем же успехом боролась с пережитками в виде православной религии. Хотя вполне возможно, большевики так мстили Церкви за то, что не захотела объявить их новой Мессией.

Совсем некстати Сталину вспомнился навязчивый сон, и внезапно он принялся вспоминать годы, проведенные в Горийском духовном училище, а так же кружок самообразования из таких же зеленых сорванцов-грузин, что учились в Тифлисской семинарии. В отличие от Ульянова-Ленина, у него не было отца в чине действительного статского советника. И структуры образования не спешили распахивать свои двери, когда к ним подходил алчущий познаний Иосиф. От отца ему передалось это обостренное чувство жажды, но Виссарион предпочитал книгам грузинское вино. Не брезговал и чачей. С детских лет Иосиф не любил поговорку: пьет, как сапожник. Ибо была в ней сермяжная правда.

После обеда он появился в своем кабинете и долго сидел, упершись локтями в столешницу. Он понял, что сегодня именно тот день, когда старое считается новым — сегодня именно тот день, когда ему доведется повстречаться с мессией.

— Чертовщина какая-то! — произнес он по-русски, — плотника ведь тоже Иосифом звали. И Евангелие утверждает, что плотник поверил. Доверчивый, кретин, был! А как империалисты проклятые оружие новое придумали — чтобы сны насылать прелестные. Тьфу ты! Это ведь до чего удуматься можно!

На всякий случай вызвал Власика и учинил ему подробный допрос: не случалось ли чего в последние несколько суток. На недоуменные взгляды своего "волкодава" пояснил, что последние несколько ночей плохо спал. Вроде бы слышал шум работающего автомобиля. Власик подумал, что шеф попросту переработался, но вслух этого говорить не стал.

— Полнолуние, Иосиф Виссарионович! — вместо этого произнес он, — некоторые люди плохо спят в полнолуние.

Сталин едва не вспылил и не ответил резкостью. Мол, старому революционеру не пристало обращать внимание на фазы луны, а ему и вовсе — всегда было на них начхать. Затем вспомнилось, что в этом году ему исполняется шестьдесят лет, а время — это такой фактор, которому также на все чихать. Даже на товарища Сталина — лидера самой передовой страны в мире. Увидав кислую мину на лице вождя, Власик испросил разрешения удалиться. Сталин же продолжал философствовать. За окном уже начало смеркаться, а он никак не мог заставить себя вернуться к сиюминутным делам. Карусель времени кружила его, выхватывая из тьмы прожитых лет лица былых соратников и врагов, бледные портреты обоих покойных жен, сцены ограбления Тифлисского банка и похороны Ленина.