Дочь кузнеца.

— Ну нет! — отвечала я. — Зачем мне дом с золотыми ставнями, если в нем не будет тебя?

— Мало ли что бывает в жизни? Обдулия напророчила, что я буду у тебя не один, так может, найдется кто-то, кто выстроит тебе этот самый дом?

— Обдулия не говорила мне, что я тебя оставлю. В жизни всякого бывает, это правда. Но в дом с золотыми ставнями мы войдем только вместе, не будь я дочерью кузнеца!

— Ты так говоришь, моя унгана, что я тебе верю, — сказал он, обнимая меня. — Буду радоваться и считать, что все хорошо, пока мы вместе. А потом вернется хозяин и отправит меня в холмы, в лагерь на пастбище. Я раньше проводил там два месяца из трех. Не люблю подолгу жить в усадьбе, и дел у меня там больше, чем здесь, а задержался в этот раз из-за тебя, и то потому лишь, что хозяев нет. А то сеньору взбредет в голову отправить меня с каким-нибудь поручением на другой конец острова... Любил я раньше такие поездки: в них можно посмотреть на места и на людей, и всегда перепадает случай кое-что заработать. Но уж очень не хочется оставлять тебя одну.

— Ревнуешь?

— Кто я такой, чтобы ревновать? Я смотрю на тебя и поминутно думаю: она вправду со мной или это мне мерещится? А если со мной — надолго ли? Вдруг хозяину взбредет в голову отдать тебя замуж за своего лакея? Или Давид попросит одолжить?

Трудно было на это ответить.

— Мы не вольны собой распоряжаться, — промолвила я наконец. — Что ж теперь, совсем не иметь радости в жизни от этого? Маноло, Давид — ну что? С кем бы там ни положили меня, я буду помнить твердо: я — для тебя, ты — для меня. А в душу ни один хозяин не влезет, он не господь бог, чтобы распоряжаться душой. Тебя ведь тоже могут женить против воли, так? Только мы не будем дураками и не станем шпынять друг друга за чужие грехи. Чужие — потому, что ни мне, ни тебе никого другого не надо и по своей воле мы не расстанемся. Правда, для ревности места у нас не остается. А может, это и к лучшему? Мы можем только надеяться, дружок. Я зная точно, что будет у нас впереди удача... и дом с золотыми ставнями.

— Ты уверена?

— Я знаю это точно. Поверь в это и ты.

Факундо знал, почему стоило пренебречь и сном и отдыхом. Наш медовый месяц не продлился и трех недель.

Глава третья

Сначала приехал дон Фернандо — неизвестно почему явился за два дня до прибытия жены и тетушки. Просто поздно вечером — Давид уже выпустил собак — прискакал верхом, весь запыленный, на взмыленной лошади, которую велел лакею отвести на конюшню, и, не поужинав, лег спать. Среди челяди поднялся переполох. На другое утро раньше обычного поднялись все слуги — мыть, тереть, скрести.

Этот день прошел у сеньора Лопеса в хлопотах по имению. Хозяин принимал доклады после месяца с лишним отсутствия. Часа два разговаривал с Давидом, вызвал во флигель, где находилась контора имения, всех старшин — Обдулию, Мартина, Саломе, бывшую без хозяйки за экономку и за ключницу, и, конечно, конюшего.

Факундо получил то самое указание, которого ждал: отправляться в холмы. Из конторы он сразу зашел на кухню, где прислуга уже суетилась с обедом.

— Завтра утром, — ответил он мне на безмолвный вопрос. — Не горюй! Еще увидимся сегодня.

Мы увиделись вечером и не смыкали глаз всю ночь. А едва посерело небо на востоке, Факундо оседлал своего вороного, перекинул за плечо котомку. Держа коня в поводу, проводил, насколько было возможно, поближе к дому. Сел в седло, провел ладонью мне по щеке и сказал:

— Держись! Бог не выдаст, свинья не съест. Я вернусь скоро.

Повернул коня и поехал неспешной рысью, взбивая копытами остывшую пыль дороги.

Я, повздыхав, отправилась прямиком на кухню: день предстоял хлопотный. А оттуда во всеоружии тряпок, щеток и ведер пошла на свое постоянное место — веранду второго этажа.

Настроение было — можно вообразить! От недосыпа все плыло и рябило в глазах. Встряхнешь головой — столы и кресла вернутся на свои места, остановишься на минуту — снова запляшут. Голова вроде бы ясная, но мысли в ней какие-то чудные, то ли грустно, то ли весело — экая беда! И с досады я запела то, что пел, бывало, поваренок Майк, когда оттаскают за рыжие вихры за какую-нибудь штуку.

Так весело,

Отчаянно,

Шел к виселице он,

В последний час

В последний пляс

Пустился Макферсон.

.

Уж очень было под настроение.

Пела вполголоса, хоть до хозяйских спален на другом конце веранды было далеко. С песенки этой и началось... хотя молчи я, как рыба, началось бы с чего-нибудь другого. Дело в том, что дону Фернандо в то утро отчего-то не спалось. В халате и турецких туфлях он вышел на веранду из своей комнаты; тут-то он и услышал песенку и решил посмотреть, кто в его доме поет по-английски.

Он меня решительно не узнал.

— Эй, кто ты есть?

Я от неожиданности уронила тряпку.

— Как, сеньор? Вы сами купили меня, не прошло и двух месяцев!

Отвечаю, а у самой при виде пустоватых зеленых глаз и помятого лица уже что-то стукнуло в голове: вот оно, семечко с червоточинкой!

— М-да, забыл, как тебя? Сандра? Похоже, жизнь в моем доме пошла тебе на пользу.

— Благодарение богу и вам, не могу пожаловаться.

А он подошел поближе, ощупывает глазами все изгибы и повороты фигуры (я уже не была худой, как палка), и чуть ли не обнюхивает меня, едва не утыкаясь носом в шею... потому что меньше меня ростом.

Хозяин перешел на английский, стал задавать вопросы. Откуда я так хорошо знаю язык? Жила в Англии у одного купца, сэр. Попала сюда? Меня проиграли в карты, сэр. Во сколько оценили? Не думаю, чтобы дорого, сэр, я лежала в горячке. Тот кто меня выиграл? Не помню, сэр, я у него не задержалась. Семнадцатый год. Да, крещена. Грамота? К чему она горничной? Обижают ли? Ах, нет, сэр, что вы?!

Отвечало по вдохновению — где сказать правду, где соврать. Сеньор снова перешел на испанский — в английском не был особенно силен.

— Что за песенку ты пела, красотка? Где ты ей научилась?

— В доме прежних хозяев, сеньор, был у меня дружок — рыжий поваренок. Он ее часто пел, он меня и выучил.

— Твоим дружком был поваренок? Ну-ну! Я нахожу, что это было несправедливо. Для поваренка ты слишком хороша. Тебе подошел бы в дружки если не сам хозяин, то хозяйский сынок. Слово кабальеро, милочка, что эту ошибку я исправлю... немедленно!

Обнял за талию — руки белые, холеные, с длинными розовыми ногтями — и повел, подталкивая перед собой, в свою комнату. А там стоял широчайший турецкий диван.

Вот тут как раз бы впору было его загипнотизировать. Не думайте, что я не пробовала. Смотрела на него и думала: "Я дура, я уродина, отстань от меня!" Не действовало на кабальеро. Делать пассы и считать до трех? Не была я уверена, что получится. А значит, наверняка не получилось бы. А если бы получилось, додумала я уже после, то как бы не вышло хуже. Ну упал бы он и заснул бы. А потом? Если б совсем не очнулся после этого, и жалко его не стало бы; а он, как я поняла у профессоров, спустя некоторое время сам пришел бы в себя. И тогда — держись, негритянка! Если, конечно, пока хозяин без сознания, не схватить юбки в руки и удрать.

Но куда мне было удирать? И где, в какой стороне искать тогда мне Факундо? Во враждебной стране, с горем пополам понимая язык, не зная ни природы, ни местности?

И попасть к столбу для экзекуций тоже не особенно улыбалось. А что такое бывало, меня уже просветили; и как это бывало, рассказали и показали. В лакейских и людских всегда знаешь всю подноготную. И я знала, что двое-трое из девчонок носили шрамы на спине за несговорчивость, и нешуточные. Точно, не уважали в здешних местах Руссо. А я люто пожалела, что до отплытия из Лондона занялась хозяйскими сборами и не выбрала время сходить хоть пару раз к профессору Саммеру.

Не судите строго, если я не стала сопротивляться.

Конечно, я могла его придушить голыми руками. Может быть, и стоило бы это сделать. Но вспомнила Грома, Обдулию с ее предсказаниями — и решила терпеть.

Сеньор сказал, приводя в порядок одежду:

-Милочка, я думаю, ты будешь умницей и не станешь болтать о том, что очень мне понравилась.

Какое там! Бдительная Саломе все заметила сразу. Я не стала ни отпираться, ни отнекиваться в ответ на ее вопросы. Спросила только, что делать. Нянюшка огорченно махнула рукой:

— Не ты первая, не ты последняя! Он, каналья, обалдуй, ни во что не ставит голубушку, свою жену. Она завтра должна приехать! Ладно, я ничего не скажу, — но этот секрет в доме не продержится трех дней, а дальше выкручивайся как знаешь.

Пока хозяин обедал, улучила момент сбегать на маслобойку к Обдулии за советом. Старуха покачала головой:

— Мы с тобой про это знали... Я мало чем могу помочь. Лысый знает средство, которым сбивают охотку, только скоро его не приготовишь, нужно время... а потом еще надо суметь подсыпать его. Сеньора приезжает завтра? Ну, так ей доложат сразу. Саломе смолчит, но одного Натана хватит на все про все!

— Ой, что сделает сеньора?

— Трудно сказать! Она не злая, но развлечения мужа давно ей стоят поперек горла. Лет десять назад был большой скандал в поместье, когда сеньор спутался с одной мулаткой. После этого дед сеньоры прислал сюда тетку — следить за порядком; а красотку куда-то спровадили.

У меня от страха похолодели пальцы.

— И меня тоже могут?

Обдулия пожала плечами.

— Кто знает? Ее мужа это не образумило. Он задирает юбки у любой рабыни помоложе, но что-то я не слыхала, чтобы собирались продавать Ирму, или Немесию, или Паскуалину, или еще кого-нибудь. Конечно, им попадало под горячую руку, но, скорее, хозяйка поняла, что ничем не поможешь, и решила смотреть на все сквозь пальцы. А не то пришлось бы оставить в поместье одних старух. Будь, детка, умница и не бойся. Все это пройдет.

А едва вернулась в каморку — тут как тут Маноло:

— Где тебя носит? Сеньор велел прийти.

Проводил меня наверх и стал сторожить у спальни.

У сеньора было настроение поговорить.

— Сандра, значит, ты ходила к этому верзиле Факундо?

Запираться смысла не имело.

— Да, сеньор.

— А кто тебе позволил?

— Мне никто не запрещал, сеньор.

— Нехорошо, детка, нехорошо... ведь все твои дружки в Англии были белые — ведь так?

— Сеньор, там-то единственный черный был мой родной брат! Там поваренок был со мной одного поля ягода. А тут другие места и порядки. Кого ж мне выбирать, как не черного парня, тем более одного со мной племени?

— Ах ты моя разумница! — дон Фернандо расхохотался. — Ты рассудила правильно, но сейчас ты обо всем забудь, и о конюшем тоже. Слышишь? Я сам тобой заинтересовался.

А потом то же самое, что утром, и от усталости — ночь-то прошла без сна! — я едва не задремала на диване. Сеньор принял это на свой счет, подумав, что это он меня так уморил, и отправил отдыхать до вечера. Хоть за это ему спасибо.

На другой день приехали хозяйка со вдовушкой. Но у дона Фернандо прыти не убавилось, всякий раз, проходя мимо, норовил ущипнуть или притиснуть. В большом доме имелось много укромных уголков, и Маноло, подлая душа, всегда стоял на страже, охраняя господские забавы.

Шила в мешке не утаить, Саломе была права. Правда, секрета хватило не на три дня, а чуть-чуть подольше, но — от Маноло о хозяйской симпатии узнал Натан, от Натана — Давид, а от кого-то из этих двоих — вдовушка. А пока то да се, дела шли своим чередом.

Как раз в эти дни хозяйка затеяла обновить гардероб прислуги. Перетрясла кладовые, достала штуки холста, коленкора, вызвала из Карденаса бойкого квартерона-закройщика, усадила всех за работу. Настроение было грустное до невозможного. Хозяин не давал покоя, а сеньора заставила распарывать свои старые платья, чтобы пустить их потом на отделку наших — на рюши и оборки. Не знаю работы тяжелей и утомительней: к концу дня рябит в глазах, спина и плечи ноют нестерпимо, и все, чего хочется вечером — камнем упасть и уснуть.

И вот однажды — прошло с неделю после возвращения дам — от вот такого каменного сна меня поднял то ли шорох, то ли царапанье у двери, выходящей на галерейку. В первый миг я подумала, что скребется собака, но во второй уже стояла, непослушными пальцами пытаясь открыть вертушку. За дюймовыми досками одуряюще пахло кожей, конским потом, табачным дымом, головешечной гарью костра и разгоряченным телом. Этот аромат окутал, как облаком, от этих запахов хотелось летать, и точно, я взлетела вверх на знакомых могучих руках.

— Ты знаешь...

— Знаю, молчи, — ладонью он закрыл мне губы, а громовой голос был так приглушен, что едва различался в тишине. — Я заходил к Обдулии, она рассказала все.

— И что?

— Что-нибудь подобное непременно должно было случиться. Ты так хороша! Я знаю, что по своей воле ты бы этого не сделала, правда?

— Да, тысячу раз и больше.

— Тогда остальное не имеет значения... Но то, что я не в силах тебя защитить, разрывает мне душу. Может быть, я его убью? Я говорю ерунду? А что же мне делать?

— Терпеть, если хочешь оставить всех в дураках. Поверь, так будет в конце концов.

Он был нежен до робости в ту ночь, мой мужчина. Он чувствовал себя виноватым без вины. Но после его ухода я почувствовала, что жизнь, в какую-то неделю посеревшая и полинявшая, словно кусок дрянного ситца, вновь обретает цвет, запах и вкус. Гром ушел, когда луна еще не вскатывалась вверх из ночной ложбины, он не мог задержаться. А я осталась, набравшись сил бороться дальше.

Есть на свете один закон, который я поняла в ту ночь. Если ты кого-то любишь и отдаешь ему свою силу, ее у тебя только прибывает. Так происходило с нами. Но если кто-то, не имея своей силы, как упырь, пьет чужую, то он попадает в зависимость от чужой силы и крови. Вот тогда-то мне и пришло в голову, что не только хозяин имеет власть надо мной, но какую-то власть я над ним имею тоже. Только я еще не знала, как ею пользоваться.

Тем временем события развивались стремительно. Сеньору захотелось, чтобы я училась грамоте, и он немедля препоручил меня Давиду. Это не входило в обязанности майораля, тем не менее он взялся за лишнюю работу безо всякого проявления неудовольствия.

Этот тучнеющий, с тяжелыми глазами человек был замкнут и слишком застенчив для своих пятидесяти лет. Формально свободный, он оставался предан семейству, чью фамилию носил, и был по-своему привязан к непутевому хозяину, который приходился ему племянником. Давид Лопес, как всякий майораль, не расставался с плеткой и пистолетом, и был жесток ровно настолько, насколько требовала должность. Он без особой нужды не произносил больше трех фраз подряд, но со мною разговорился, удивленный тем, насколько быстро я осваиваю азбучные премудрости. Похоже, на это обратила внимание и вдовушка — хотя я могу уверить, что интерес мулата ко мне был не того свойства; но каждый судит по себе.

Испанский алфавит я одолела в неделю. Мне бы хватило двух часов; но поскольку я сказалась неграмотной, пришлось тянуть время.

К этому же времени были закончены новые платья для прислуги. Горничные оказались разодеты в пух и прах, коленкор платьев скрывался под нашитыми шелковыми оборками. Донья Белен оглядывала все это великолепие с веранды (мы чем-то были заняты в патио) и вдруг спросила, обращаясь то ли к себе, то ли к неизменно присутствующей за ее спиной тетушке: