К черному трону

Кутх понял, что сплоховал. Но не мог же он утаить от воинов Хана, столь долго ожидаемое ими известие. Теперь он попал впросак: эта свинья на мерине в полном теле донесет на него караулчам, еще от себя прибавит кое-что. Хоть ему умирать, да только умирать с затоптанным именем не с руки. Не хотелось покрыть свою спину подозрением, участвуя в гонке со смертью.

— Скажи, Кикре, в какой год ты родился?

— В год Змеи.

— А-а... А я думал — в год Зайца.

Белый — Барс-буре.

Очнулся Цаган от нестерпимых укусов лесной мошки. Последние в этом году таежные вампиры досасывали свой последний кровавый взяток. Лошади медленно брели по настилу из сухой хвои, в мягком войлоке которой тонул любой звук, еще не успев родиться.

Цаган был в седле, значит — был жив. В седле мог прожить он всю жизнь и позволить себе в седле все, даже женщину. Лошади выбрались из топи сами, своим чутьем, вывезя из болот хозяина.

"Копье там осталось, отличное копье с полым древком, в нем спица. Еще кошма. Послание?".

Послание оказалось на месте, привязано к шнурку на шее. Цаган покрутил его в руке — оно засветилось, засеяло. Был ли это свет от упавшего сверху луча солнца или свиток сам его излучал, воин не мог понять. Печати с обеих сторон были целы. Воину захотелось выбросить свиток подальше, как не было его вовсе, остаться в вольном лесу и стать в его чаще шаманом. Но тогда он лишит себя многих радостей восхождения к неминуемой гибели, удивления и восхищения самим собой от очередного мужественного шага. Не восторгаться собой он не мог — тем более теперь, пересилив заразу и яд.

Его разбирало любопытство прочесть послание, заглянув в него, как в свою судьбу. Невольно позавидовал Джамсарану и Кутху, не разумевшим грамоты — они избавлены от этого искушения. Его же мучило желание знать наверняка, не испытывать сомнений. Тем более это так просто сделать.

"Нет! Это слишком просто. Если я узнаю его смысл, осужден буду на смерть позорную за порушение девственности печатей. Да еще начну укорять себя в любом из трех случаев: вез славу, жизнь свою держал в руках, почетную смерть — привез один позор. Чтобы там ни было — должен довести. Себе должен".

"Зато ядом разжился!"

Яд был за поясом — такую ценность белый воин не мог позволить себе потерять. Смочив растрескавшиеся губы кумысом, Цаган выпил почти весь бурдюк. Слегка хмельная жидкость прояснила сознание. Надо было жить, позаботиться о себе, чтобы не умереть раньше времени: оторвать засохшую корку шелка халата прилипшего к ране, промазать рану лечебной клейкой мазью из меда, смолы и сока трав, обмазать тело медвежьим жиром, дабу не донимали насекомые, не жег осенний холодок. Еще раз напиться.

"Только обильное питье противостоит яду. Только чистая вода противостоит ядовитой жиже, скрытой в зубах гадюк".

Путь его пересекли следы двух коней — нечеткие отпечатки копыт в кедровой хвое не позволили опознать их седоков наверно. Цаган долго рассматривал следы и вдруг рассмеялся: он узнал манеру ставить копыта своих кобылиц. Кобылы брели по тайге кругами, более не подгоняемые страхом топи. Бесцельно кружили по лесу, от одного редкого пука травы к другому, неся бесчувственное тело седока.

"Сейчас я вам!" — гонец стегнул лошадей, помчал средь огромных колонн редко стоящих кедров рысью, разгоняя дрему кобылиц, разогреваясь и наливаясь силой сам, с удовольствием выпуская изо рта прозрачные струйки пара. Тропинок, чужих следов в лесу не было, торить путь вольно самому. Всадник следил лишь, чтоб солнце грело правое плечо: путь его лежал на восток, рано или поздно он выскочит из леса.

"Где же эти "лесные люди"? Вывели бы ханского посланца прямоезжей дорогой на тракт".

"Лесные люди" покинули эти места давно, через год после того, как отошли под руку Великого Хана. Прежде чем уйти, низкорослые ловцы лесного зверя сказали ханскому даругу: "Однако, за соболем на север идем. Лето пришел — соболь тайга ушел". Даруга отпустил их, повелев вернуться по весне с собольим ясаком. И ушли они. До сих пор не вернулись. Видно ИХ соболь очень далеко ушел, а в эту тайгу вернулся какой-то другой соболь.

Сейчас драгоценного зверька добывают ханские воины — но только зимой, когда шкурка соболиная особо хороша, а воины свободны от походов. Летом в пустой тайге плодится множество всякого зверья, но никто не бьет их, вот и расплодилось живности сверх всякой меры. Вместо людей в тайгу пришли медведи, тигры, барсы, росомахи да еще неизвестный зверь "лабсанг", которого нет-нет, да и увидят в чаще бегущим по своим делам. Как этот зверь выглядит, точно сказать никто не может, чем питается — неизвестно.

"Сказки для детей, чтобы спали крепче".

Ушей Цагана достиг звук, который не слышим, лишь ощущаем зыбким стоном в ушах, будто отзвук потухшего эха. Зато лошади услышали его и не на шутку встревожились.

"Лабсанг!"

Справедливо полагая, что лучше самому выследить зверя, чем дать тому выследить себя, Цаган понесся вперед, на неслышный вой, на ходу выхватывая большой лук, настропаляя тетиву, подбирая зверобойные стрелы.

Лес стал гуще — гонец въехал в сосняк. Сосны сменил густой золотистый маральник. Спереди-справа крону леса разрубил просвет неба, Цаган направил коней туда. Лошадь выскочила на пригорок, за которым разверзлась ширь долины. Кобылу пришлось вздыбить, чтобы остановить.

"Кобылица — не конь, тот куда своенравней, но сообразительней. Сам остановится. Зато кобылы капризней".

Не осади он вовремя лошадей, сверзся бы с кручи обрыва на пики макушек горных елей.

Внизу, как след огромного копыта средь леса, спускавшегося с гор, светлело огромное поле, с белесым шрамом дороги посередине. Вдоль дороги неслись серые точки.

"Волки!"

Звери издавали этот, еле слышный уху человека, вой. Этим воем волки гонят добычу в западню, извещая засевших в засаде сородичей о приближении добычи.

Добыча уходила от них. Огромный (Цаган сначала даже не поверил своим глазам, какой огромный) жеребец, с примостившимся на его исполинской спине всадником. Всадник гнал коня по дороге прямиком в лес. Но ведь именно там должны устроить засаду волки!

"Он идет прямо им в пасти. Или его оставил разум, или..."

Раздумывать было некогда — если дать волкам поживиться, звери войдут в лес и встанут на пути Цагана. Не уйдут от добычи.

"В любом случае безумца следует спасти".

Цаган надел на пальцы правой руки стальное кольцо лучника, перекинул с ездовой кобылы торбу с едой, кормом и солью на круп своей Кумыски, срезал седельный ремень ездовой. Седло с седельными сумами упало в траву.

Лошадей погнал вниз к подошве холма, где, держа за узду, безжалостно отстегал свою ездовую по морде. Кобыла начала беситься и вздыбливаться, не в силах понять причину гнева своего хозяина. Цаган напоследок стегнул ее по глазам, шепотом попросил у верной подруги прощения и отпустил уздечку. Сивая понеслась не разбирая дороги, прочь от горько обидевшего ее хозяина, выскочила из леса, полным махом пошла по полю, разгоняя бегом досаду.

Ослепленная горем кобылица неожиданно врезалась в цепь волков, сбила одного из них. Тот паскудно взвыл. Волки разом смолкли. Матерая волчица узрела неожиданно подвалившую добычу, развернула стаю, повела своих волков к ездовой. Кобыла остановилась, испуганно отскочила от визжащего на земле побитого волка. Сбоку к ней подходил ощетинившийся зверь. Лошадь скакнула в другую сторону и понеслась вперед, но перед ней стал другой волк. Звери сходились к ней серым кольцом. В одном месте волки оставили проход, уступая место несущейся на полных махах матерой, уже готовой нанести смертельный удар жертве.

Кобылица вздыбилась, заржала, зовя предавшего ее хозяина. Хозяин не спешил на помощь. Лошадка опустилась на передний копыта, лягнула воздух задними. Горящие глаза волков испугали ее, она отшатнулась, пошла кругом, всюду натыкаясь на оскаленные зубы из-под высоко поднятых серых волчьих губ. В цепи окружения имелась только одна прореха, за которой виделся простор. Не помня себя, сивая ринулась к свободе, не заметив сбоку-впереди матерую.

Узловатый кобыльи ноги ударили землю, волчица прыгнула, впилась в горло клыками. Это был сигнал ее половине стаи, бросившейся рвать жертву в клочья.

Цаган скакал вдоль опушки, стараясь не показываться раньше времени из зарослей, перескакивая через поваленные деревья, продираясь сквозь плотные заросли. Лишь услышав прощальное ржание сивой, выскочил из леса и поспешил наперерез всаднику.

Волчья облава разделилась. За огромным жеребцом шел вожак. Гонец попросил прощения у духа брата по крови, вскинул лук, вложил в нее стрелу по имени "четыре север", мысленно простился и с ней. Метким выстрелом он срезал вожака. Тот не заметил выскочившего из леса всадника и напоролся на стрелу уже готовый к броску, когда трехлеток-переярок забежал с другой стороны коня-великана, отвлекая внимание и коня, и всадника.

Матерый завертелся вокруг своего хвоста, кувыркнулся через голову, сломав пробившую его насквозь стрелу, упал на спину и забился в агонии. Белый воин знал, что будет дальше. Так оно и случилось: облава волков, разгоряченная яростью загона, почуяв кровь и смерть, бросилась разом на вожака и растерзала его, разрывая шкуру, рвя мясо, вырывая кости, и прикусывая подвернувшего под бок соперника. Тот, разъяренный, отвечал тем же. Лишенная вожака стая, вмиг обратилась в грызущуюся свору, подняв в воздух облако клоков серой линялой шерсти.

"Пока матерая не дожрет мою сивую, гона не возобновит".

Повернув голову, Цаган увидел сумасшедшего всадника несущимся к лесу, не сбавляя хода.

"Безумец! Я же уже спас тебя!".

Решив, что от лука в чащобе мало проку, воин выхватил боевой топорик с острым навершьем рукояти, помчался вдогонку за странным искателем смерти, бормоча самые ужасные ругательства. Ругал он и глупого всадника, и огромного скакуна, уже уставшего скакать, шедшего тяжело, но обладавшего огромным махом ног, похожих на стволы кедров, тяжелого, словно бык, отчего несся быстро, не в силах остановиться. С размаху, сокрушая сучковатые веки, конь врезался грудью в чащобу, утонув в зарослях. Из завесы бурых листьев донесся волчий рык.

"Напоролись таки!"

Гонец пребольно хлестнул Кумыску, без того отлично понявшую намерения хозяина, и вслед за ним проникшуюся решимостью драться.

За поворотом лесной дороги Цаган застал удивительную сцену, окончательно убедившую его в безумии странного седока. Один волк наскакивал сбоку на всадника, который выхватил короткий железный кинжал и тыкал рукоятью в волчью морду, не сознавая, что волкам нужен в первую очередь конь, что хорошая плеть здесь надежней короткой полосы железа.

Двое других волков заходили с тылу, готовые загрызть и коня, и всадника.

— Кюр!!!

Услышав команду, означавшую: "в атаку", лошадь понеслась на коварную парочку, затоптала копытами одного волка, второму Цаган раскроил череп топором.

Оставался третий, заслоненный гигантским крупом коня. Цагану пришлось несколько раз стегнуть камчой исполина, прежде чем тот сдвинулся с места. Заняв его место, Цаган перехватил в руке топорик, выставил его вперед. Бросившийся на него волк, напоролся на стальное острие. Острый глазом и твердый рукой, Цаган попал прямо в открытую пасть. Отточенный конец вышел из затылка зверя.

Цаган обернулся. Позади пока никого не было. Тогда он вновь попросил прощения у убитых братьев и повернулся к бледному всаднику.

Красный — Буха.

Струи ледяной воды, со всех сторон омывавшей тело вернули чувства Джамсарану. Стал он вспоминать, как попал в реку, как лишился лат и одежды. Вначале пришло ему на ум, что ограбили его и бросили в реку враги, тело его вынесло на камни. Но небо над ним плыло как-то странно, камень же под ним был тепл и шевелился. Джамсаран спросил великого Тенгри: "Как попал я сюда?". Тут же вспомнил все: позором кончившуюся схватку с безоружным, двойное поражение — сначала дал себя обезоружить, затем побороть. Стыд пронзил его тело сильней холода. Гонец услышал плеск воды, фырканье мерина, почувствовал резь стянувших тело шнуров.

Его привязали к крупу коня, что плыл по реке. Рот его перетянут платком, нос забит кровью, дышать было трудно. По телу пробегала судорога, но не от холода. Что-то случилось с головой. Джамсаран откинул ее как можно дальше назад, стараясь погрузить глубже в воду. Холод воды сдавил затылок, но чуть рассеял туман в мозгах, слегка успокоил нестерпимую боль.

"Плоха моя голова! Надо было сразу срубить башку лазутчику, как указует повеление Великого Властелина Вселенной!

Но так хотелось совершить еще один подвиг перед смертью. Чтобы караулчи вытянули из чужака все, что знает и не знает. Теперь его участь мне предстоит".

Пыток он не боялся...

"Хотя... кто знает предел своего терпения, пока не дойдет до предела?"

...даже с трепетной радостью ожидал их, как ожидает каждый пленный воин Степи. Пленный степняк не нужен победителю, разве что согласится встать под его знамена, но и тогда на него будут смотреть как на покойника, как на предателя из страха переметнувшегося к победителю, посылать в бой в первых рядах с плохим оружием, ожидая, когда же он повернет коня, чтобы не прозевать возможности зарубить труса. Не нужен он и как раб, все время живущий надеждами на свободу и отмщение. Никто не доверит степняку-рабу коня или ножа, а без них в степи от мужчины проку мало. Подрежут сухожилия на ногах, чтобы далеко не ушел, поручат самую женскую, самую грязную работу, будет терпеть он всю жизнь унижения — пока не состарится. Тогда выгонят за порог и никто не примет его. Останется лечь посреди степи и умереть в полном одиночестве.

Оттого степняки так яростны в битве, по ним лучше сразу умереть. Единственная привилегия пленного — столб пыток. Последняя возможность умереть достойно, не проронив ни звука. Все скажут: "Он умер, как настоящий воин!". Главное — сам будет это знать. Пытка — величайшая милость к побежденному, худшая немилость — рабство.

Сейчас Джамсаран сам бы встал к столбу пыток караулчей. Он не только проиграл схватку, он отдал в руки врага и послание к Хану, и свою пайзу.

"Теперь чужак обрядится в мои одежды и без труда доберется до самого Великого. Кто знает, что у чужака на уме?"

Джамсаран забился в приступе злобы. Чужестранец, плывший впереди своего мерина на двух тюках-поплавках из воловьей кожи, заметил эти движения. Глаза их встретились.

"Итак: пытка, — заключил Джамсаран, — Наверное, ему не удалось прочесть послание или там не все сказано. Его пытка — не пытка чести война. Глупо просто молчать, как это сделал бы сильный, но не умный. Это проще — если решил молчать, так все мысли будут только об этом. Так легче. Еще легче кричать, ничего не говоря. Но здесь крика не услышат свои. Нет, не закричу я.

Упорством тоже можно внушить страх: пусть знает, каковы люди Степи. Но это враг уже знает. Самое сложное — умело соврать. Врагу ничего не стоит поймать тебя на лжи, запутать, развязать твой язык, имея верного союзника — боль. Лучше бы мне стать нечувствительным к боли быком, напролом идущим к цели".