Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

— Да не слыхал, — пожал плечами я. — Так что, в вашем Клиникуме квазиискусствия выставляли этого "Мальчика в винограде"?

— Если бы... — помрачнел ведущий экскурсовод. — Увы, сударь, в нашем, простите, Клиникуме экспонировалась, дико извиняюсь, работа модной суперзвезды квазиискусствия Джироламо Копрофилуса-Копрофагуса (творческое псевдЛ — "Ко-Ко") "Мальчик в гуано".

— Да ладно! — Вот тут я действительно оживился. — И что? Тоже не было отбоя от птиц?

— Ох, кабы птиц!.. — сокрушенно замельтешил своими прутиками Ганс. — Увы, сударь, увы! На Клиникум случилось страшное нашествие навозных мух, оводов, слепней, тараканов, клопов-солдатиков и скарабеев с целой округи. Заполонили, твари, все залы, а загадили так, что даже наиболее стойкие и страстные ценители и поклонники квазиискусствия от удушливого зловония падали в обморок да еще цепляли в придачу самые разнообразнейшие букеты самых разнообразнейших инфекций. Повторюсь: теперь Клиникум залит ипритом, и когда он выдвохнется, одному Абсолюту известно, да и то навряд ли.

— А "Мальчика в гуано"? — не на шутку заинтересованно вопросил я. — Тоже залили?

Экскурсовод брезгливо затряс головкой в соломенной шляпке:

— Нет, сударь, хотели вернуть автору, но маэстро Копрофилус-Копрофагус забирать свой шедевр назад отказался категорически. Джиннам в противогазах и ОЗК пришлось сжечь его на скотном дворе. Смрадный дым пёр столбом — и скотники, и скотина обблевались, еле откачали бедняг. Между прочим, маэстро хотел выставить у нас еще пару полотен... Как бы покорректнее озвучить, я чё-то стесняюсь... Ну, в общем, два жутко концептуально-реалистических жанровых портрета: "Заср...й казачок" и, уж совсем извините, "Сся...я красавица". Но эти творения, хвала Абсолюту, худсовет "Блэквуда" отверг, иначе неприятностей огребли б еще больше. Так-то вот, уважаемый. Однако же согласитесь: Зевксис-то этот Ко-Ко, может, и не Зевксис, но ведь, получается, тоже талант, правда? Арт, прости господи, лонго? Искусство, милостивый государь, вечно, даже такое, что ли?

(А я вовсе не собирался вступать в дискуссию. И арт пускай будет лонго. Да сроду не сомневался, что при определенных, тем паче благоприятных, обстоятельствах и дерьмо может показаться талантливым. Талантливым дерьмом, чему есть масса примеров. Хотя в свете столь животрепещущих чернолесских событий получается, что суперсовременное квазиискусствие пред санаторием в немалом долгу. Наверняка же платить за дезинфекцию пришлось не именитому творцу вонючего "Мальчика...", а опрометчиво приютившему его шедевр "Блэквуду".)

Но тут, не вполне логично, я вспомнил вдруг про ночное знакомство с рогатым обитателем Камина, вкратце поведав Гансу-экскурсоводу о своем заселении в Пинакотеку, а также о том, каким на диво заботливым и душевным оказался ярчайший представитель самой, казалось бы, настоящей нечисти.

— Странное, очень странное место ваше "Чернолесье"! — несколько пафосно закруглил свой монолог, в ответ на что Ганс загадочно прищурился:

— Оно настолько странное, сударь, что, помимо прочего, эта, как вы выразились, нечисть здесь порой очеловечивается, а вроде бы люди теряют человечеќский облик.

Я же ничего не ответил — мне надоело; тем более что и перспектива обзорной экскурсии отвалилась сама собой, о чем, впрочем, совершенно не жалел: впечатлений от знакомства и общения с еще вот таким Гансом за глаза хватило.

Да похоже, и ему общения с таким вот новым отдыхающим покуда хватило тоже. Гном проницательно посоветовал мне умыться хотя бы под струйкой из Орфея, сослался на некие неотложные дела и, уже вознамерившись было закаблучить коронный общегансовский трюк с притопываньем ножкой и последующей телепортацией, внезапно спохватился и превежливо попросил:

— Если увидите вдруг около Эвридики шарпея, гоните, пожалуйста, к чертям собачьим, хорошо?

— Хорошо-хорошо, — столь же превежливо ответствовал я. — Если увижу — прогоню всенепременно.

А чё не прогнать. Казенных кирпичей не жалко.

Глаголь восьмая

До обеда, который, впрочем, пока и не известно было, случится ли вообще, оставалась еще уйма времени, и я решил прогуляться за пресловутый Лимес. Вышел через кованую фигурную калитку в ограждении из колючей проволоки и побрел по тенистой аллее, замощенной квадратной плиткой (взирал на которую теперь с гражданственно-критическим скепсисом) и обрамленной кипарисами, пирамидальными тополями и лещиной, куда глаза глядят.

По веткам и листве деревьев шныряли, сварливо сражаясь за орехи, рыжие, серые, чёрные белки, степенно ползали хамелеоны, гекконы и карликовые иностранцевии. Пернатая мелочь дразнила куниц и древесных удавов, игриво увертываясь от их пастей, а когда кому-то из отчаянной мелюзги увернуться не удавалось, удав заглатывал бедняжку целиком, а от белоснежных зубчиков куницы плавно опускались на землю клочья нежного пуха и красивые перышки. Особенно смешно и трогательно эти обаятельные зверьки выплевывали вредные для пищеварения косточки, покрытые чешуйками тонюсенькие птичьи лапки с коготками, а также твердые острые клювики.

Аллея с неоднозначной морально плиткой закончилась, и я вырвался на оперативный простор. Вокруг расстилался широкий луг, покрытый живописным цветочным ковром: ромашки, одуванчики, васильки, конский щавель и чертополох. Из близлежащего леса вытекала небольшая речушка; она витиевато пересекала луг, теряясь где-то далеко, промеж беспорядочной гряды зелёных холмов на правом берегу и глубоких буераков левобережья. Вдобавок к этому пейзажу за лугом виднелся смешанный лес. Шагах же в ста от меня через речку был переброшен деревянный мостик на сваях с перилами и парой притуленных к перилам суковатых жердин. Мостик с обеих сторон ограждали полосатые шлагбаумы. Правда, ограждали только от каких-нибудь транспортных средств, пешеходы могли шастать туда-сюда совершенно свободно.

Признаюсь, первое влечение неизгладимо-любоќзнательной души толкнуло было вашего рассказчика к реке (я ведь — кстати, забыл уже, говорил или нет, — хоть и не очень заядлый рыбак, но всё-таки), однако воспоминание о вчерашней, на реке же, да и наверняка этой самой, только выше по течению, — встрече с "синюшкой" остановило. Малость поразмышлял и направился к ближайшему бору. Вот тоже забыл, говорил ли, что я очень заядлый грибник. А знаете, почему?

Тут дело в следующем. Помимо того, что грибы — страшно вкусные, они, между прочим, наши ближайшие родственники, и, следовательно, вполне закономерно интересоваться родственниками, восходить, так сказать, к корням. И мы, люди, и они, грибы, выражусь строго по-научному — заднежгутиковые опистоконты. Представьте: едва ли не миллиард лет назад на Земле уже процветала могущественная цивилизация грибов, и кабы она допроцветалась до высшего пика своего великолепия, то не известно еще, досталось бы на нашей родной планетке местечко Хомо сапиенсу.

Но хвала Абсолюту — не допроцветалась: космические и природные катаклизмы почти под самый корешок срубили, казалось, несокрушимую грибную империю десяти — пятнадцатиметровых гигантов-интеллектуалов. Выжившие в катастрофах беженцы в итоге эмигрировали под землю, и наблюдаемое сейчас — увы, только жалкие остатки былого блеска. И всё равно: то, что торчит нынче из почвы наружу, лишь верхушка грибного айсберга, а некоторые наиболее отъявленные микофобы считают, что знакомые каждому миленькие хрюфели, попятки, пыжики, поддерезовики, моровики и прочая, прочая, прочая на самом деле лукавые шпионы замаскировавшейся в подземелье потаенной, ждущей нового благоприятного шанса и часа вылезти из подполья на новый захват территорий коварной цивилизации. И может, не зря в моем розовом детстве знакомый старик лесник, время от времени загадочно щерясь и грозя неведомо кому мозолистым пальцем, злобно сипел: "Запомни, щенок: сегодня ты пришел за грибами, а завтра они придут за тобой..."

Но ладно, давайте продолжим. Я поискал взглядом какую-нибудь тропинку, не нашел и полез напролом через жиденький подлесок из ельника, сосняка и туи.

Шагов через пятьдесят — не забывая высматривать грибы, но покуда не находя, — остановился, решая, в каком направлении двигаться дальше: так, чтобы и погулять, и не заблудиться. Как вдруг...

Как вдруг увидел метрах в тридцати две невысокие, коренастые фигуры, которые ковыляли по бурелому, оживленно перебрехиваясь неприятными, лающими голосами. Сначала из-за кустов облика их толком не разглядел, а вот когда фигуры приблизились...

Фигуры приблизились и, заметив наконец меня, замерли как вкопанные. Ой!.. Мгновенно похолодел и с макушки до каблуков покрылся холодными пупырышками. Хотя эта пара смахивала на людей, однако же — очень страшных, жутко нескладных, волосатых людей. Похоже, то были "муж" и "жена". "Муж" — повыше, поплечистее, с длиннющими руками, мохнатым лицом (или мордой?), покатым лбом и резко очерченными надбровными дугами. Кожа его отливала синевой, клочковатые иссиня-чёрные волосы прилизаны на левую сторону, а правого уха не было в помине, как, впрочем, и ресниц с бровями. Круглые глазищи горели тусклым красноватым огнем, а одет он был в лохматую звериную шкуру и обут в грубо сплетенные лапти.

Прошу прощения, баба этого чудища отличалась от "супруга" не шибко: меньшим ростом, длинными распущенными космами, наличием обоих ушей, но зато — одноглазая, и этот единственный глаз — тоже красный. А главная анатомическая особенность — извиняюсь снова — огромнещие рыжие груди, которые она закинула за плечи. Ах да, еще на голове этой дамы торчала маленькая красная же, в тон глазу, шапочка. И впрямь, женщина всегда остается женщиной, какой бы уродиной ни была, прах побери!

Считанные секунды я офонарело таращился на страхолюдную чету, а чета на меня, и... И внезапно они резко развернулись и, круша сухостой с валежником, бросились в чащу. При всей врожденной храбрости преследовать беглецов я не стал. А зачем? Да признаюсь, и грибы-то разведывать передумал. Задом-задом — и пулей вывалился из лесного полумрака обратно на залитый ярким солнышком луг.

Вывалился, вскочил на ноги, отдышался, пообирался от сухой травы, листьев и репьев, утер со лба неприятные липкие струйки пота. Потом, в целях успокоения и обретения душевного равновесия, вновь обозрел живописные дали и близи.

Обозрел — и что же узрел? Вернее — кого?

Возле мостика через речушку, опустив серенькую морду в густую сочную прибрежную траву, смирно паслась маленькая, как пони, лошадка. И выглядела она так трогательно, так невинно и добросердечно, что я вмиг позабыл про двухминутназаднее нервное рандеву с семейкой красноглазых страшилищ и умильно заулыбался на эту анималистическую пастораль.

Лошадка же тем временем подняла голову из травы и, тоже увидев меня, устремила на вашего рассказчика свой трогательный, невинный и несказанно добросердечный взгляд больших сиреневых ласковых глаз с длиннющими ресницами.

И я, друзья, словно гипнотически поддавшись этому взгляду, пошел навстречу лошадке. Пошел, подошел и душевно положил на ее тугой лоснящийся крупик крепкую мускулистую ладонь. Положил, погладил — и лошадка, ответно прижавшись ко мне своим боком, урча от удовольствия, тоненько-тоненько заржала.

И мне вдруг ужасно захотелось прокатиться на этой хорошенькой лошадке. Она была совсем низенькая: закинь ногу — и ты уже, как наездник-джигит в воображаемом седле... Последний раз я скакал верхом на пятой (тогда безымянной, сейчас — не знаю) планете Лямбды Эфиальта, но лошади там довольно специфические: шестиногие, покрытые, как панцирем, коричневой чешуей и очень норовистые, потому что плотоядные. Однако мы с остальными десантниками парочку из них сначала прикормили местными шестиногими же зайцами, потом приручили добротою и лаской, а потом принялись гарцевать на этих зверюгах по околокорабельной округе и даже охотиться верхом на аборигенную, тоже, естественно, шестиногую живность.

И я, почесав с минуту серенькую лошадку для усиления взаимопонимания за ушком, задрал левую ногу, дабы забросить ее на крупик, как вдруг...

Как вдруг, оторванный от лошадки некой неведомой силищей, шлепнулся навзничь в высокую траву. А надо мной, точно из-под земли, выросла очень низенькая, но очень коренастая фигурка в камуфляже, картузике с индюшиным пером и громадных берцах. На шее коренастой фигурки болтался на веревочке огромный полевой монокль.

— Сдурел?! — выплюнула мне прямо в лицо фигурка перекошенным не то от злобы, не то от волнения желтозубым ртом, а потом метнулась к мостику, схватила приставленную к перилам жердину и что было мочи врезала этой сучковатой жердиной по хребту едва не ставшей моим скакуном лошадки.

— Вы что творите, негодяй?! — возмущенно возопил я. — Ей же больно!

Однако коренастый коротышка, не обращая на мои гуманистические вопли ни малейшего внимания, продолжал безжалостно охаживать несчастную животину своим колом. Она, горемычная, сперва чуть не рухнула на брюхо, однако ж не рухнула, устояла, потом подпрыгнула, тоненько-жалобно заржав, но увы — неотвратимая, как молния, жердина пришельца в картузе всё подымалась и опускалась, подымалась и опускалась на ее голову, спину, бока и ребра.

— Что вы творите?! Как вам не стыдно?.. — продолжал взывать я к наверняка отсутствующим у мерзавца порядочности, совести и чести, но — бесполезно: он бил, бил и бил. Бедная скотина вся уже покрылась обильными клоками белоснежной пены, которая вместе с розовой от крови слюной изо рта летела на изумрудную траву с морды, шеи и гривы.

Наконец, надрывно скульнув, лошадка взбрыкнула из последних сил и, прихрамывая на все четыре ножки, заковыляла к реке. Жестокий карапуз ее не преследовал. Она же доковыляла до берега, смятенно оглянулась на меня последний раз, и, клянусь, в этом отчаянно-страдальческом взгляде читалось лишь одно: "За что, звери?! За что?.."

А потом лошадка вдруг истошно ржанула и бросилась как безумная в светлые, тихие речные заводи, которые после ее броска сразу перестали быть светлыми и тихими, став грязно-темными и бурливыми в месте падения в воду субтильного тельца. Еще какое-то время избитая морда несчастной торчала из реки, подвывая и вереща; вскоре и она скрылась под толщей воды. С минуту на поверхность всплывали, лопаясь, большие пузыри воздуха, затем — маленькие пузырьки, и... И всё. От лошадки-мученицы не осталось и следа. Печально. Печально и грустно. Я же, друзья, хоть и космонавт, ей-богу, чуть не заплакал.

Но не заплакал, а обратил свой праведный гнев на жестокого убийцу лошадки. Сильно обратил, не буду говорить, какими именно словами и предложениями. А он, скот, сперва даже не отвечал. Не отвечал, не возражал, не оправдывался. Видимо, ждал, когда устану.

И ведь дождался, садист! Когда я действительно выдохся в своем праведном гневе, подлый недомерок вдруг добродушно улыбнулся, отчего, гад, сделался мне еще неприятнее, и хрипловато пробасил:

— Вы, сударь, небось думаете, что это была лошадь? И вы, сударь, небось думаете, что я сейчас, как последняя сволочь, утопил в реке невинное беззащитное животное?

Естественно, весь пыхтя от негодования, я заявил, что именно так, подонок, небось и думаю. Он же...