По здравому размышлению, ленту я одобрил. При том, и не из совсем дорогущих, но и не из дешёвых: узор тонкой золотой канителью, да мелкие, но яркие гранаты. Есении пойдёт, да и не сказать, чтобы несносно дорого. Да и не хотелось экономить, по совести если.
А за час до назначенного свидания заказал я столик да потребил чарку сорокоградусной — не пьянства ради, а лишь для выведения печёнки моей на режим активный. Ну а напудрив носик (на самом деле — нет, была мысля́, но пристальное зеркальное знакомство со шнобелем моим оставило последний без сего украшения), приватно потребил я масло растительное. Да и схоронил фляжку малую с оным. И от алкоголя поможет, не злоупотреблять если, да и от добавок в пище и питье, ежели будут. Не панацея, но всё ж лучше, чем ничего, заключил я, спускаясь в трапезную.
До срока время было, так что заказал я закуски лёгкой, вина грецкого, да сладостей местных, на меду. А в целом, назвать эту трапезную стоило ресторацией, ежели бы было слово сие употребимо в Полисах. Столики за завесами и перегородками ажурными, фонтанчик в центре журчащий, да даже гусляры наигрывали что-то приятственное негромко, скрипками пиликая, барабанчиками постукивая и сопелкой посапывая.
Чуть задержавшись, природе сообразно, явилась в трапезную Есения свет Даровна. Приоделась, прихорошилась, лепо, бес возьми, расплылся я в улыбке, поднимаясь ей навстречу.
Да и протянул, после того, как уселась девица за столик, венок подарочный. Девица сперва румянцем вспыхнула притворным, но с деталями ознакомившись, сменила на природный. Помялась, но венок на голову поместила, косу свою толстую вперёд перекинув. Да и в щёку меня легонько поцеловала, приятственно зело.
— Благодарствую вас за дар отрадный и щедрый, Ормонд Володимирович, — промолвила она.
— И вам я признателен, от всего сердца, что дар приняли, да ласку проявили, — ответствовал я.
И пошли посиделки, прерываясь на здравицы друг другу, закуски, да и беседу небезынтересную: сколь бы ни врала Есения про срок краткий в посольских, была она гораздо поболее меня в делах междуполисных подкована. Впрочем, и я надежду имею, что мордой в салат не ударил: пусть не по службе беседа шла, но вот в знаниях исторических (если не поддавалась, эго моё теша, что так же возможно) я Есению превосходил, да и мысли свои имел, не без учета памяти Олега, нужно признать.
Я, невзирая на хвост распушенный, гормон в голову стукающий, за округой следил. Да и лишь прочитанное мной наставление по “эфирному зрению” внимания немало отнимало. Практика была потребна, а так — слепили меня потоки эфирные. Как свои собственные, так и Есении, оказавшейся одарённой, что, впрочем, неудивительно.
А так, как есть — пару метров зрения, да и то, весьма разум напрягающего. Что хоть и тяжело было, но и впасть в расслабленность и похоть не давало. В полной мере, уточнил сам себе я, несколько расслабленный и похотливый.
Так, за трапезой и неспешной беседой, просидели мы в трапезной до девяти пополудни. За время это мне перепало пару поцелуев в щёку, да и руками мы не раз встречались, не отнимая. Собственно, поместив венок на голову, Евсения мои притязания приняла, был лишь вопрос сроков.
Коий в озвученный час и решился. Поднявшись из-за стола, протянул я руку, кою девица с пристойным смущением и приняла. Так что, напевая внутренне песенку из мира Олега, про то, что картуз ты, любушка, можешь и оставить, проследовал я с девицей в свой нумер. Где получил полноценный, глубокий поцелуй, после чего девица упорхнула в уборную.
А я, помотав головой, отгоняя любовный дурман, проанализировал свои мысли, действия и намеренья. И выходило всё пока и складно, и отрадно. Так что, постучал в уборную, протянул я в дверцу халат гостиный. И достойный вполне, и с намёком, вместе с халатом принятым. Сам же немного вина, фрукты и сладости на столике оставил, да и замотанную халатом, ещё раз поцеловавшую меня Есению, в уборной сменил.
А на входе осталось нам лишь завязки халатные распустить, да ласкам предаться. Признаться, к стыду своему, первый раз я извёргся не то, что до дела, а лишь от ласк и поцелуев. Впрочем, и неудивительно. Да и любовница мне попалась понимающая, пальчиками мне губы на попытку объясниться, да и совершившая ласки, как повторившие момент, так и приятные.
А после и взаимно приятно время провели, и тут я на воле уперся и заходов совершил, пусть с продыхом, раз пять. Довольно глупо, но все равно приятственно, да и девице по душе пришлось, хоть и вымоталась явно, думал я, почти закрыв глаза и размеренно дыша. Да и себя не совсем неумехой показал, да и Есения более чем приятна и взору, и чреслам.
И, не успел я порадоваться, что без подстав злокозненных обошлось, как послышался тихий голос Есении.
— Ормоша, — почти прошептала она.
А я напрягся мысленно, и, неимоверным усилием, не напрягся физически. Ибо не так будят. Так удостоверяются в том, а крепко ли спит спрашиваемый. Несколько повторений всё тем же тихим голосом и лёгкие прикосновения меня в подозрениях утвердили. Итак, посмотрим, что вам, Есения свет Даровна, от скромного меня понадобилось, мысленно откомментировал я, ровно посапывая.
Девица с ложа встала, обошла комнату по кругу, как я заметил, цепко в неё всматриваясь. Впрочем, обыска не учиняла, переместилась на ложе вновь, присела, на персону мою полюбовалась. Легонько улыбнулась, уж не знаю, с каким оттенком, взгляд сквозь ресницы детали не раскрыл. И… начала некое эфирное воздействие на меня. Что, при потере сознания или сне, прошу заметить, с одарённым работало, пусть и хуже, чем с простым человеком.
Ну уж нет, голубушка, вскинулся я, валя девицу на ложе, фиксируя вздёрнутую руку, и призывая эфирным телекинезом цербик, загодя с расчетом на возможный призыв положенный. Девица глаза округлила, пискнула, слёзками в и уголках блеснула. Однако ж, напряженный я почуял эфира колебание и фактически неощутимое касание холодного и острого.
— Что с тобой, Ормошенька? — захлопала ресницами девица. — Я лишь пробудить тебя тщилась, а ты аки зверь рыкающий накинулся. Али вновь любви алчешь? — и заелозила подо мной завлекательно, лицедейка.
— А хочу, — по здравому размышлению высказал я, откидывая цербик (дабы призвать мог), запечатывая уста поцелуем.
Нужно отметить, что пыряло, коим Есения “незаметно” грозила моей требухе, тотчас улетело вдаль. И начался, признаться, уже утомительный марафон упражнений любовных. Как я, к моменту расставания, в местах некоторых усталость и потертость чуял, так и любовница моя двигалась не вполне ловко, явно неудобье испытывая. Ну, всё равно ничего вышло, констатировал я, с широкой улыбкой вопрошая:
— Любушка моя, когда увижу тебя вновь? Ждать ли к вечёрку? — состроил я похотливо-умильную морду лица.
— Ормошенька, — на миг осветились реальным испугом серые глазища. — Я бы рада, да дела службы. Послезавтра, в тот же час, в трапезной? — с надеждой уставилась она на меня.
На что я кивнул, глубоко девицу поцеловав. После чего она нумер и покинула, с несколько забавной поспешностью. А я похмыкал, несколько вздохнул от ощущений в уде, явно перетруженном, но все равно доволен был. Да и вопрос решился с гормоном доставучим на ближайший срок. А ежели явится послезавтра (в чём я, признаться, обоснованно сомневался), приду в норму, думал я, употребляя мази из аптечки.
Невыспавшийся, на рассвете, принял у посольского посыльного пакет корреспонденции, рассортировал, написал посылы на “необязательные письма”, разной степени дальности и направлений и, наконец, лёг почивать. По просыпу же занялся тренировками эфирными, ну а с утра опять была почта.
И, к полудню, явился, наконец злонравный Добродум. Похмыкал на письмена ему оставленные, но кивнул, проглядывая. Получил ключи свои взад (в руки, но хотелось как сказано), да и, уставившись на меня, стал интерес проявлять:
— И кто же вас, Ормонд Володимирович, на измены и доносы тщился склонить, Полису Вильно во вред? — злонравно осведомился он.
— Девица. Внешне — ровесница. К делам посольским доступ имеет, потому как знакомство, довольно ловко подстроенное, свела в зале ожидания, пред аудиториумом. — Владеющая. При вынужденной беседе, проявила явный и однозначный интерес амурного толка. Чему я, по здравому размышлению, препятствовать не стал.
— Не стали, говорите, — змейски ухмыльнулся Добродум. — А еже ли бы опоила? Вот вы, Ормонд…
— Масло растительное потреблял, держал зрение эфирное весь срок, кроме совокупления. За девицей присмотр имел плотный и постоянный, буде препаратом каким оказался бы опоен, то изгнать из нумера бы успел, — перебил начальство я.
— Хм, масло — сие дельно. Но и иных вариантов много, — не стал признавать моего доминирования леший, но и “перебитием” не попрекнул. — А отчего ж вы, Ормонд Володимирович, столь уверены, что девица сия не прельстилась вами с простым амурным интересом? — пристально воззрился он на меня.
— После утех, сказался я спящим. Девица же сия, к слову, Есенией Даровной назвавшаяся, не будила, а проверяла, сплю ли. А после осмотр нумеру учинила, правда без пристрастия. А главное, эфирному воздействию меня, якобы спящего, тщилась подвернуть, — на имени девицы Добродум еле заметно вздрогнул, продолжив, впрочем, кивать. — Ваша работа, Добродум Аполлонович? — прокурорски уставился я на лешего.
— Км, — аж поперхнулся гад. — Да нет, я, признаться, вам проверку заготовил, но вне гостиного двора, — честно признался он. — Рановато вам, как я мыслил, с девицами дело иметь. Впрочем, ежели справились с ситуацией, то добро. А девица мне знакома, не без этого, — признал он. — Наперсница коллеги моего и друга, чина посольского Новограда, Севастьяна Милорадовича.
— Подробности, — сурово взирая на Добродума бросил я, вызвав натуральный ржач.
— Как зыркнули-то, Ормонд Володимирович, аж мураши пробрали, — проржался он. — Ждёт вас большое будущее, если шею не свернёте, да колючки ваши не пообрывают. А ежели подумать? — требовательно уставился он на меня.
— Ежели здраво рассудить, — здраво рассудил я, — выходит, что сборище тут союзных лиц. Доброжелательных в мере разной, однако ж, не ворогов, конкурентов разве, да по мелочи, — начал я, на что леший кивнул. — Мне вы злодеяние какой немыслимое заготовили, бесчестно правом начальствующим воспользовавшись, — продолжил я, на что Добродум всё же бровью дернул, вселив в меня довольство и покой. — Есении, мыслю так, было также задание дано. Не столь ради прознания, сколько для опыта и проверки, — заключил я.
— Дельно, про бесчестие лишь лишнее, — пробурчал Леший. — А по прибытии будет у вас инструктор по делам амурным, — а на мою перекошённую физиономию он слегка повысил голос. — И не перечьте! По службе, бывает, и не таковое надо. А уж какие крокодилы и кикиморы болотные встречаются, — слегка передёрнул плечами он.
— И вы? — уточнил я, скептически взирая на Добродума.
— И я, чем я лучше? — пожал плечами он. — Иной раз с такими страшилами любиться доводилось, что и поныне в снах дурных являются. А не смог бы ублажить — Полису и службе ущерб и убыток. Так-то, Ормонд Володимирович.
— Ну, тут вам виднее, — смирился я, благо, срок службы моей чётко поставлен. — А ежели явится девица вновь, что делать-то? — уточнил я.
— Вот! — змейски воздел перст злонравный Добродум. — Инструктор аки воздух нужон, не ведаете, что с девицами делать, — глумился он. — Но полно, делайте, что желается. Хотите — в бирюльки играйтесь, хотите — любитесь, препятствий не вижу. Однако ж, что Полисы разные и служба одна, да разная, не забывайте, — веско сказал банальность он.
— То есть, за пределами двора гостиного вашего коварства злонравного можно не опасаться? — педантично уточнил я.
— Ну раз уж упомнили, да уточили, не опасайтесь, — высказал он под моим прокурорским взором. — Да что ж вы за терн в ботинке! — аж возмутился он. — Сказал я: не опасайтесь.
— Нормальный я Терн, — расслабленно пробормотал я. — Коий вам потребен был, таковой и есть.
— И то, ваша правда, — вынужденно буркнул леший, погружаясь в корреспонденцию.
А Есения таки вечером явилась. И побеседовали мы нормально и тепло. А воздействием у неё было (по её словам, отметил я) страсти пробуждение, терапефтическое воздействие на гормональные центры.
— А то ты, Ормондушка, излишне собран был, да внимателен, — улыбнулась девица. — Да слишком, даже меня провёл.
— Ну, уж прости, я тебе твои промашки описал, — ответил я. — Еся, а скажи, годков-то тебе сколько? — уточнил я вполне уместный в Полисах вопрос.
— Да уж постарше чуток вас, сударь, — подмигнула она мне. — Годика на два, ну может на три, — удивительно “точно” ответила она.
— А ко мне подошла по указанию? — уточнил последний интересующий меня момент.
— Нет, — отрезала девица, погладив меня по макушке. — К тебе, потому что глянулся. Интересно стало: стоял в сторонке, за всем приглядывал. Так-то, по службе, с таковыми страхолюдми любиться доведется, — пробормотала она, на что я её по плечу погладил. — Ой, да было бы что жалеть, Ормондушка, — вполне искренне улыбнулась она. — Чай, не жисть в весёлом квартале. А вам, мужам, похуже приходится. Уд-то капризен, а служба не спрашивает, глянулась чудиха или чудун какой, — начала утешать меня(!) девица.
А в целом, поездка вышла как волнительной, так и приятной. И, признаться, будь Есения из нашего Полиса, то не пожалел бы я усилий, дабы стать ей другом сердешным. Но, тут было, как было, так что на третьем свидании наше знакомство закончилось.
А в самолёте я с закономерным опасением взирал на злонравного Добродума, ожидая от него коварств, змейств, гадостей и пакостей всяческих.
6. Римские каникулы
По прибытии в Вильно злокозненный Добродум с ухмылочкой своей, еще по дороге в посольскую управу, напомнил мне о “охренительно важном задании на благо Полиса”, сиречь моего бесовски важного отчета о Новограде. И был повержен моей мудростью в прах: отчёт сей был с соответствующим мне благим выражением рожи всучён.
Собственно, помимо гимнастики любовной, этим я в Новограде занимался, параллельно выполняя уроки, возложенные на меня наставниками. Правда, это занятие прискорбно ограничило мои эфирные штудии, что, впрочем, и не столь критично. Потому как следующим пунктом своего развития я обозначил развитие эфирного зрения, а мои с мясом понадерганные из учебника практические навыки этому явно не способствовали.
