Содействие в поисках сослуживцев безвременно почившего брата и доступе к военным архивам, включая досье моего дикого родича, стал моим выигрышем. Достойная благодарность клана за столь неоценимую услугу — достоянием Торема. Срок строгого траура по Хисоке истекал весной — белое покрывало снегов земля снимет позже, чем клан Эйри — белый траурный покров с семейной усыпальницы, — и к этой дате должны были получить полное воздаяние и враги, и друзья, имеющие касательство к этому скорбному делу.
Хотя служебная недоступность многих тайн по-прежнему бередила обиду и не давала улечься беспокойным мыслям. Секреты барраярца напрямую связаны со службой Хисоки... Если варвар опасен для нас настолько, что Торему позарез нужны логи его разговоров, отчего же брак Хисоки не был расторгнут принудительно? Или, наоборот, это была цена, которой обернулась для гем-полковника верность службе? Своей ли рукой Форберг обрубил ветвь моего семейства или при деятельной помощи третьей силы? Кто он, замаскированный двойной агент или относительно безобидный, попавший в беспрецедентную переделку дикарь? Упрямца допросили, насколько могли, но дикие гены и тут оказались враждебны Цетаганде, обеспечив тому аллергию на "наркотик правды", как с сожалением сообщил капитан.
Торем появляется, когда рабочий день уже закончен. Выправка подтянута, грим наложен аккуратно, и все же лишняя морщинка, сминающая его безупречные линии, намекает, что гораздо приятнее быть хозяином собственному времени, чем являться на службу по расписанию. Капитан с должными комплиментами принимает предложенный чай, не спеша перейти к делу в первую же секунду. И я не тороплю его с разговором. Чай утешает душу, настраивает собеседников на нужный лад...
— Если офицеры, сослуживцы полковника, сейчас на других планетах, — переходит, наконец, к конкретике Торем, — то есть обходной путь: найти людей, служивших под его началом. Пилот, нижние чины караульной службы... Нетрудная задача для того, кто имеет доступ к полным спискам его части.
Вот они, недостатки принадлежности к аристократии. И не подумаешь, что носителями драгоценной информации могут быть низшие.
— Я поднял сведения из досье полковника, — продолжает капитан, рассеянно ломая в пальцах печеньице. — Спешу вас обрадовать, все существенное оттуда я вправе вынести за стены моего учреждения. Хотя формально должен потребовать от вас молчания обо всем услышанном.
Разумеется, я приношу требующиеся уверения. Залог моего молчания — не только обещание, но и здравый смысл: нужно сойти с ума, чтобы оглашать постороннему детали таких событий в своей семье.
Пока на экране мини-проектора сменяются снимки из дела, Торем излагает известные мне факты, а я со странным ощущением покорности судьбе гляжу на искореженные куски металла, когда-то бывшие боевой машиной. Пилот выжил? Неужели низшие крепче? Не понимаю.
— ...гем-полковник Хисока Эйри погиб при попадании в его флаер ракеты класса земля-воздух с автоматическим наведением на энергоизлучающий источник, — излагает Торем. Мне импонирует то, что в его голосе нет нарочитой скорби. — Таких было много на вооружении у барраярских повстанцев. Его флаер пролетал над районом, где боевых действий больше не велось, но и разминирование не прошло до конца. Осколок разорвавшейся ракеты нанес полковнику смертельную рану. Его кончина была трагической, но быстрой.
Ах, даже так. А на вид салон разворочен весь; пилота, должно быть, выбросило катапультированием, а Хисока не успел.
— Прошу простить мое невежество, но разве флаера не оборудованы щитом, гасящим излучение? — интересуюсь я. Даже штатские знают о наличии подобных устройств.
— Экранирующие устройства забирают много мощности, — объясняет Торем, не удивившись, — и, несмотря на формальный запрет, пилоты легких машин зачастую их отключают при необходимости лететь быстро. Неясно, что опаснее на этой дикой планете: стать медленной мишенью, видимой для живого наблюдателя, или стремительной, но засекаемой автоматическими устройствами.
— Этот пилот отключил щит сознательно? — интересуюсь я.
— Сознательно, с ведома и по приказу полковника, — отвечает Торем. — Пилота допросили, и трибунал счел его проступок не заслуживающим большего наказания, чем понижение в звании. У меня есть запись этого допроса...
— Я предпочту резюме в вашем изложении, — признаюсь. — Подозреваю, он долог и дотошен.
Капитан подтверждающе кивает. — Машина находилась в персональном ведении пилота, и заключенные не имели право подходить к ангару на расстояние менее ста метров. Среди обломков флаера не найдено посторонних устройств, в которых можно было бы заподозрить маяк наведения. Пусков ракет в районе катастрофы в предыдущие дни отмечено не было. Маршрут прокладывал сам пилот, по его словам, выполняя распоряжение полковника "поскорее" и "срезать путь". Типичный несчастный случай.
— Это верно, мой брат предпочитал добираться до целей кратчайшими путями, — замечаю я.
— Знал ли об этом обыкновении его денщик-барраярец, мы сказать не можем, — пунктуально добавляет контрразведчик. — В конце концов, он жил в комнатах полковника и мог следить за его привычками.
— Денщик? Форберг жил рядом с моим братом в одном доме? — безуспешно стараясь скрыть изумление, уточняю я. День за днем они соприкасались рукавами — да, это меняет дело. Хисока обожал быть в центре внимания. Я и предположить не мог, что его устроит слуга-варвар с изломанной спиной.
— Два месяца вплоть до гибели полковника Эйри, — отзывается капитан.
— Я думал, моему брату прислуживали слуги-цеты, — объясняю свое удивление, получая в ответ короткую нравоучительную лекцию о тяготах войны. А был бы у Хисоки личный слуга, как того требует этикет, — может, и не случилось бы всей этой истории.
— А как решалось, кто из барраярцев будет прислуживать в доме? — осененный внезапной идеей, интересуюсь.
— Досье Форберга, — совершенно будничным тоном отвечает Торем, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы выразить свое нетерпение вслух, — свидетельствует, что выбор денщика был личным делом полковника Эйри. Вообще занятный документ, это досье.
Мог бы и не упоминать — я без того на взводе, как пойнтер, учуявший дичь.
— Он долго воевал, — излагает Торем, — округляя грубо, около десяти лет, обычное дело для их дикой касты. Поступил в лагерь примерно полгода назад, зарегистрирован как участник вооруженных формирований, — продолжает капитан, пролистывая на комме страницы. Полного доступа к досье он мне не дает. Не положено, видимо. — Назвал личный номер... осколочное ранение... ну, это вы и сами знаете.
— То есть он не кадровый военный? — изумившись, уточняю я. Держится Форберг... вполне по-офицерски, следует это признать. — Партизан и повстанец?
— На Барраяре эти понятия трудноразличимы, — разъясняет мое недоумение Торем. — Например, генерал, получивший от их императора — представляете, глава этих варваров тоже называет себя императором! — полномочия главнокомандующего, большую часть времени воевал с нами именно из лесов и пещер...
— И этот дикий повстанец снимал с моего брата сапоги? — невольно улыбаюсь.
— Скорее всего, — кивает Торем. — Сапоги, уборка в доме, бегать по мелким поручениям... нет, последнее вряд ли, с его дефектом. Интересно. Написано, что на Форберга было наложено серьезное дисциплинарное взыскание непосредственно перед тем, как его перевели в денщики.
Да, я вообще с трудом представляю себе способ заставить его подчиняться приказам, кроме угрозы неминуемого наказания.
— Есть еще один нюанс, лорд Эйри, — под завершение беседы замечает Торем. Что-то в его тоне настораживает слух. — Этот барраярец не был первым, кого полковник брал к себе в качестве денщика.
— А которым по счету? — уточняю я, с трудом укладывая в голове услышанное. Шокирующая новость. Но, возможно, на войне нет ничего ненормального в подобных действиях?
— Пятым или шестым, — вежливо чуть улыбается Торем. — Предыдущие экземпляры были несколько моложе, держались у него до полугода, после чего... погодите, посмотрю. Да, двоим было оформлено освобождение, еще троим... нет, четверым перевод в другое место заключения.
На сей раз я надолго лишаюсь дара речи. Не то, пожалуй, наговорил бы лишнего. Спасибо генотипу и должному воспитанию за умение контролировать мимику. Но все же: правильно ли я понял смысл этой полуулыбки? Или мои мысли грязны?
— Я не делаю предположений, — правильно понимает мое молчание Торем, подтверждая невысказанные подозрения. — Скажу лишь, что караульная служба — вещь скучная.
Все складывается как нельзя хуже: Хисока действительно был падок на то, чтобы развеять скуку любыми путями. И если здесь он не позволял себе выдаваться за пределы общепринятых развлечений, то это, очевидно, следствие богатого выбора, только и всего.
— В этом барраярце было нечто особенное? — цепляюсь я за соломинку. В конце концов, супружества добился только этот экземпляр...
— Разве что возраст, — пожимает плечами Торем. — Но отнюдь не в его пользу. Около тридцати, по их меркам уже далеко не юный.
Попытки соотнести "тридцать лет" и "не юный" завершаются предсказуемым провалом; впрочем, дикие гены живут короткой жизнью. Но не настолько короткой, чтобы эта конкретная проблема в скором времени перестала обременять дом.
— ... но он офицер и тамошний дворянин, — размышляет вслух центурий-капитан, — быть может, это имело для полковника какое-то значение?
Для моего брата? Смешно. Барраярская "аристократия" ничем не отличается от низших классов, ведь дикие генотипы по сути своей одинаковы. И все же часть дикарей считает себя достойной большей власти. Впрочем, даже им может быть не чуждо желание не смешивать свою кровь с простонародьем.
— Я считал, что его прибытие на Цетаганду утверждено и одобрено вашим же ведомством, — признаюсь я, наконец. — В неизвестных мне целях; и что смерть брата нужна для того, чтобы этот брак не мог быть расторгнут.
Капитан едва не давится чаем.— Боги, ну у вас и фантазия! — говорит он, прокашлявшись. — Как вы могли решить, что кому-то пришло бы в голову пожертвовать сыном клана Эйри ради варвара-барраярца?
— Если барраярец ценен империи, — пожав плечами, говорю, уже не веря своим же словам. — Вы абсолютно уверены? Может, ваша правая рука не ведает о действиях левой?
— До сих пор, — контрразведчик на мгновение явно теряет терпение, — моего допуска хватало, чтобы быть посвященным в дела важнее, чем судьба какого-то распутного дикаря!... — Хмыкнув. — Простите за откровенность.
— И это все? — интересуюсь почти безнадежно.
— Из досье — все существенное вы слышали, — кивает центурий-капитан, — но я, кажется, нашел одного из солдат, служивших под началом полковника. Если захотите, вы сможете его расспросить, хотя многих открытий я вам не обещаю.
С этим обещанием, слишком слабым, чтобы меня утешить, он покидает дом.
Как мне понять происходящее? Однажды барраярец сказал мне, что польстился на нестоящую внимания вещь. Что он имел в виду? Он выглядит фанатиком, но не маньяком. Чем объяснить присущие ему приступы ненависти — шоком и посттравматическим синдромом или же врожденным антагонизмом разуму? Разве что обещанный центурий-капитаном свидетель поможет мне разобраться, что за существо сейчас мечется, пожираемое лихорадкой, в дальнем крыле фамильного особняка. И когда барраярца перевозят, мне кажется, даже в доме стало более просторно... или пусто. Надо полагать, человеку не свойственно быстро отвыкать от дурного, равно как и от хорошего?
Несколько дней спустя я получаю обещанную встречу.
В небольшом городке, отделенном от столицы парой часов полета, нет ничего примечательного, кроме ботанического сада и гарнизона поблизости. — Случилось так, — рассказывает Торем, — что в этом гарнизоне служит некий сержант Остин, лишь недавно переведенный туда после расформирования экспедиционного корпуса, и сегодня у него, что очень удобно, выходной. Он из простонародья, но с безупречным послужным списком. Самый достоверный источник из тех, что мне удалось найти, не покидая планеты и не поднимая излишней шумихи.
Сержант Остин производит впечатление ожившего каменного тролля в воинском гриме: здоровенный, и в обхвате тоже немал, а чашечка с кофе в квадратной лапище кажется игрушкой. Впрочем, приветствиям тролль обучен: почтительно привстает, когда мы подходим, — но общаться с Торемом ему явно легче. Может быть, из-за мундира.
— ... капитан сказал мне, — покончив с представлениями, басит сержант, — будто вы, милорд, хотите поговорить о моей прежней службе. Судя по фамилии, вы родственник гем-полковника, да будет покойна его душа?
— Брат, — сообщаю я. — А вы долго служили под его командованием, Остин?
— Четыре года, — отвечает Остин. Немалый срок, если говорить о военной службе; хотел бы я знать, что за обязанности были поручены этой живой скале. Как выясняется пятью минутами спустя — безопасность лагеря, охрана заключенных и предотвращение диверсионной деятельности. Лучшего и желать нельзя, так что на Торема я смотрю с глубочайшим уважением.
Сержант должен ответить мне на несколько конфиденциальных вопросов относительно моего брата. Возможно, не слишком обычных, это вызывает у него опасения. Поэтому мы уговариваемся на том, что ответы, касающиеся секретности, бдительный унтер доверит центурий-капитану, а тот по возможности перескажет мне.
— Каково вам было служить под началом полковника? — уловив в стандартной формуле сожаления нотку искренности, спрашиваю я. — Вы можете быть откровенны, этот разговор неофициален.
— Я был горд службой под его рукой, — начинает было тот, и взмахом тяжелой ладони обрывает автоматически сорвавшийся официоз. — Нормальная служба, — говорит уже обычным тоном. — Полковник, простите за прямоту, милорд, ни придирой не был, ни бардака не допускал.
Но мой вопрос о заключенных в услужении заставляет даже грубо вырезанные черты лица изобразить некоторое замешательство.
— Служба у нас, милорд, не самая почетная, но главное, скучная, — объясняет он издалека. — Для такого блестящего гем-лорда — не то, к чему он привык, это видно было. Но ведь куда Небесный Господин отправит, там и служишь с честью? Милорд полковник скучал, — удается ему выдавить, наконец, — ну и... развлекался немного. — Приходится поощрить наводящими вопросами. — Не он один, — объясняет сержант. — Кое-кто предпочитал женщин из города, но в лагерь таких привозить не разрешалось. А кому покорность по вкусу... сойдут и заключенные.
Покорность? Духи-покровители, да это последнее, что я мог бы заподозрить в новом родиче! Как и то, что моему брату было так сладко подчинять других. Точнее, как выразился сержант, "ломать дикую штучку вроде этого, последнего". Тошнотворные были развлечения у Хисоки. Кофе внезапно начинает страшно горчить на языке, а в голове поселяется неприятная пустота...
Впрочем, "этот последний" — Форбин, как коверкает фамилию моего нового родича Остин, — запомнился ему особо. Повествование, которое ведет сержант, предварительно пригладив ладонью волосы и расправив на коленях берет, по меньшей мере занимательно и столь же жутковато:
