Оленьи тропы

— Повторяю в тысячный раз: я не люблю аниме. Это не моё, — бормочу я, отчаянно ища взглядом кого-нибудь, в болтовне с кем можно было бы спастись от твоего всепроникающего дымного присутствия.

— Полюбишь, Юля, полюбишь! — (Покровительственно похлопываешь меня по плечу; вздрогнув, отстраняюсь). — Мне даже интересно, кто тебе больше зайдёт — Лелуш или Судзаку.

— Да я не...

— Решено, сегодня же садимся смотреть! Ты же говорила, что уже добила заказ, значит, ты после пар свободна? — беспечно щебечешь ты, изучая карту Римской империи у маленького кабинета латыни.

— Нет, у меня репетиторство, — поспешно защищаюсь я, мысленно благодаря туговатую шестиклассницу Василису за то, что та уберегает меня от вникания в интрижки японских подростков. Лучше уж снова и снова объяснять ей разницу между Present Simple и Present Continuous, чем обсуждать с тобой, кто из смазливых анимешных мальчиков смазливее.

Хотя почему это, собственно, так смущает меня?.. Юноши Караваджо ничем не лучше.

— До скольки репетиторство? — не отстаёшь ты, почёсывая смуглую небритую щёку. Луч осеннего солнца из окна падает тебе на лицо; под светом глаза кажутся светлее — орехово-карие, почти золотистые. Решаю сдаться, но с достоинством.

— До семи.

— Ну вот! Значит, после семи начинаем смотреть, — удовлетворённо заключаешь ты — и садишься на подоконник. Пожимаю плечами.

— Не знаю, я подумаю. Но причём тут Гамлет? Я поняла, что он там принц какой-то альтернативной Британии, но...

— О, там абсолютно гамлетовский характер! — увлечённо ёрзая, отвечаешь ты. Тебя хлебом не корми, кофе с сахаром не пои — дай порассуждать об анимешных персонажах. Стойко слушаю. — Все эти сомнения-метания, мрачность, желчь, мизантропия! И при этом он избранный, плюс разборки за власть! Ну, правда, там другие разборки — против отца, а не против дяди ради мести за отца, — но один хер!

— Звучит заманчиво, — признаю я. — Принц Гамлет всегда был моей слабостью. Главный герой моего фэнтезийного цикла... слегка на него похож.

Бедный лорд Альен. В последние недели с ним творится что-то странное — прямо как со мной.

— А я это понял уже по твоим стихам, — легко отвечаешь ты. Отвожу взгляд. До сих пор я показала тебе только парочку — не люблю писать стихи, мне совсем не нравится то, что выходит. Не хочу, чтобы кто-то их видел; тем более — ты. От того, как ты их разбираешь — чутко, будто ощупывая пальцами каждый образ, вдумчиво пробуя каждую строчку на вкус, — у меня плавятся нервы. В таких моментах есть что-то странное, почти неприличное. — Сама-то, случаем, не Гамлет по соционике?

— Достоевский. — (Снова как-то слишком резко — без переходных звеньев вроде "А ты знаешь, что такое соционика?", или "А ты проходила тесты на социотип?", или "А ты в это веришь?" Снова так, будто ты знаешь давно и наверняка; пугающе проницательно). — Гамлеты порезче, похолоднее. У них... — (...нет такой нужды в людях и жажды отклика, — чуть не говорю я — но вовремя прикусываю язык. С тобой опасно так откровенничать). — А ты наверняка Есенин.

— Агась, Есь! — киваешь ты, постукивая пятками грязных кроссовок по батарее. Прячу улыбку; сумбурно-поэтическая, хаотично-искренняя эмоциональность и детская порывистость — что и требовалось доказать. Кажется, Достоевский и Есенин — очень похожие социотипы; только у Есенина довлеет emotio, а у Достоевского ratio. Или я что-то путаю?.. — Но я разными получался — пару раз и Достом, и Гамлетом... Потом всё-таки остался Есем.

— Тебе подходит, — сдержанно отмечаю я. Очень хочется пуститься в более подробные комментарии — но останавливаю себя; сегодня хорошо бы побыть прохладной.

— Ага. Но, знаешь... О, смотри, кошка на машине! — вдруг вскрикиваешь ты и восторженно приникаешь к окну. Во внутреннем дворике припаркована вишнёвая Тойота — кажется, деканская, — и на её бампере действительно приютилась бродячая полосатая кошка. Сидит, уютно обернувшись хвостом, щуря зелёные глазищи; время от времени вальяжно вылизывается. По тому, как восхищённо ты смотришь на кошку, понимаю, что скоро ты впишешь её куда-нибудь, — и мои нервы почему-то снова плавит отзвуком знакомого жара.

Только отзвуком — потому что мы не наедине.

— Да уж. Всё ей нипочём. Кошки прекрасны — вот бы людям такую непринуждённость.

В этом смысле ты похож на кошек. Хмыкнув, потягиваешься.

— Блэт, это точно! Кошки как Гамлеты — наглые и считают себя умнее всех!

— Ты их любишь меньше, чем собак?

— Я всякую живность люблю. Я вообще в зоопарке одно время работал, я ж тебе рассказывал, нет? Там была жирафиха Нэнси, например, так вот она...

"...Не люблю живность", — суховато говорил он, когда речь заходила о животных, — с точно таким же словом. Задумываюсь.

— ...Короче, Юля, сегодня "Код Гиас"! — отвлекшись от истории про жирафиху Нэнси, через некоторое время провозглашаешь ты. Мы уже заходим в кабинетик латыни — на пару по итальянскому, — и на этот раз я безропотно сажусь с тобой рядом. — Там ещё такой охренительный сэйю озвучивает Лелуша, тебе по-любому понравится!

— Почему это? — стараясь не покраснеть, интересуюсь я. Я ведь не могла признаться тебе в том, что красивые мужские голоса — мой уязвимый пунктик?.. Нет, точно не могла.

— Потому что голос чисто под типаж Гамлета! Я вообще считаю, что актёры озвучки — это очень важно. Голосом передать персонажа сложнее всего.

— Да, пожалуй. Особенно в мультипликации, где внешность нарисованная.

— Сравнишь его со своим лордом из книжек!.. О, кстати, у меня идея! — не слушая, щебечешь ты — и взволнованно щёлкаешь пальцами. — Писательский баттл! Текстами! А? Как тебе?

— Эм, ну... Можно, если я найду время... Но ты же знаешь, я не особо по малой прозе или стихам, у меня в основном повести да романы. Мне надо... — (нервно усмехаюсь, закрашивая ручкой клеточки на полях тетради с венецианской гондолой), — ...развернуться. Так что баттлы, наверное, не мой формат.

— Ничего страшного, перестроишься! Ты ж вроде говорила, что в конкурсах всяких участвовала, разве нет? — небрежно отмахнувшись, отвечаешь ты. — Судя по тому, что я видел, ты достаточно талантлива, чтобы и короткое писать, а не только растекаться по древу.

Талантлива. Ты ещё ни разу не называл меня талантливой. Я уже давно равнодушна к комплиментам — но это слово, походя брошенное тобой, почему-то вызывает что угодно, кроме равнодушия. Закрашиваю ещё одну клеточку, не глядя на тебя. Когда уже начнётся пара?..

— Окей, давай попробуем. Только, чур, малая проза. Не стихи. В стихах у нас слишком неравные силы.

— Замётано! Предлагай тему.

— Я?

— Ну конечно. — (Смотришь, снова вскинув брови по-оленьи беспомощным домиком). — Я ж должен тебе штраф за то, что так нагло проспал! Ну, и вообще — девушки вперёд. Я галантный феминист.

— Ага... Меня сегодня чуть дверью опять не убило, когда ты не придержал её, феминист, — ворчу я — и на пару секунд задумываюсь. Что бы предложить? Золотая листва в солнечном свете, твоя смуглая кожа на голубых простынях, мои сны, моя саднящая рана о нём; "У тебя гуси летят, вся в отца-дурачка! — кричала бабушка, впервые увидев, как я похудела, — давно, почти четыре года назад. — Он тоже всё ходил костями гремел, руки в жару под кофту прятал! Уехала в другой город и свободу почуяла, да?! Вот сидела бы дома, на глазах у родных — и никогда бы такого не случилось! Ела бы как миленькая! Другие дети тянутся к бабушке, а ты с детства как ежок, как ненормальная — шарахаешься от всех, лишь бы подальше!.."

Свободу почуяла.

Свободу для зависимостей, для нового и нового рабства? Свободу в саморазрушении?

"Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам". Может, Горацио был не другом, а рабом Гамлета? Может, это был его выбор?..

— Свобода, — шепчу я — за секунду до того, как в аудиторию входит уставшая пухленькая преподавательница. — Тема "Свобода".

— Va bene, — чуть не дотягивая до правильного итальянского произношения, серьёзно киваешь ты. — La libertЮ.

* * *

Наши дни. Санкт-Петербург

— ...А знаешь, кто полноценный Гамлет? Матвей!

Глубоко затянувшись сигаретой, морщишься и сплёвываешь — к счастью, в урну, а не на землю. Когда ты говоришь о брате, твои жесты часто становятся нервными — ты морщишься, отводишь глаза, ершисто поднимаешь плечи, почёсываешь бровь.

Вздыхаю, овеваемая горькими кружевами дыма. Мы стоим на Пушкинской, у маленького памятника Александру Сергеевичу. По присыпанной песком круглой площадке возле него расхаживают толстые голуби; на скамейке неподалёку дремлет, свернувшись калачиком, краснолицый бомж, вокруг него земля усыпана скорлупками семечек, как ночное небо звёздами. Утром здесь тихо, почти безлюдно — как на любой боковой улочке, если свернуть с Невского: бомжи, собачники со своими корги и шпицами, редкие туристы да усталые бледные студенты, снимающие в полупустых величественных домах крошечные уголки вроде моего. Мне нравится эта часть Пушкинской: красно-коричневые, тёмно-розовые, рыжие фасады плотно жмутся друг к другу с двух сторон, и их широкие крылья обхватывают бульвар — узкую аллейку, глянцевого чёрного Пушкина со скрещенными на груди руками, скамейки, расставленные по кругу. Балкончики и пилястры выступают из тёплой гаммы рельефно, в пасмурную погоду теряясь в жирной тени; куцые липки — летом густо-зелёные, сейчас золотистые и уже тихо облетающие — тоже прячутся в мрачной тени домов, — а впереди сверкает роскошью Невский.

Вечерами я часто брожу по этим местам — под фонарями, сутуло изогнутыми, как вопросительные знаки; слушаю музыку или говорю по телефону — чаще всего с тобой. Этим летом у нас образовался новый ритуал. По ночам ты уходил из дома покататься на роликах — ты катался по Горелову, я гуляла по Питеру, и мы часами говорили. Было в этом что-то трепетно-грустное. Однажды ты ввёл в стихотворение образ барахлящего радио — радио, несущего смыслы, радио, к которому приникаешь, жадно ловя ускользающую волну, — и только так, прочитав об этом радио, я убедилась, что мои ощущения взаимны. Слушая твой журчащий беспокойный голос сквозь помехи связи, я часто чувствовала то голод, то какую-то возвышенную печаль — то, что, казалось, давно утихло, подзабылось, заросло плотной корочкой.

Как мелодия скрипки на краю сознания, ты снова и снова возвращаешься — чтобы я снова и снова расковыривала свои раны.

— Ну, судя по твоим характеристикам, да, — осторожно отвечаю я, пытаясь понять, куда деть глаза. Разводы грязи на твоей несчастной белой куртке — мимо. Потому что бестактно — вдруг тебе померещится упрёк?.. Вряд ли — тебе чаще всего плевать на это, — но помню, как однажды в Чащинске ты, нервно ёжась, под вино рассказал мне, что кто-то из девчонок в твоём семинаре распустил сплетни о твоей нестиранной одежде, и твой научник — флегматичный, медлительно-вдумчивый, как большой тюлень, — тактично отозвав тебя в сторону, поговорил с тобой об этом — унизительно, будто в школе. А тебе просто не на что было сменить толстовку и свитер — что-то из вещей порвалось, на новое не было денег. Я сама иногда позволяла себе пошутить над тем, как неаккуратно и безалаберно ты подходишь ко всему низменно-материальному, — но в тот момент мне до сведённых скул захотелось вцепиться той девочке в волосы. А ещё лучше — срочно стать преподавателем нашей кафедры и завалить её на экзамене, садистски разнося каждый глупенький ответ.

Глаза — тоже мимо. Я вообще не так уж часто могу смотреть тебе прямо в глаза.

Пухлые яркие губы, обхватывающие сигарету... Нет, точно мимо.

В итоге целомудренно смотрю в серое небо, взявшее паузу между приступами дождя. Его исчерчивают штрихи проводов, протянувшиеся между домами — рыжевато-красным и коричневым.

— Этот самодовольный мудак — чистый Гамлет! Как чистый спирт, отвечаю! — (Снова морщишься, впиваясь в сигарету ещё отчаяннее. Лёгкий ветер шевелит твои чуть отросшие тёмные кудри. Я грустила, когда ты состриг свою роскошную цыганскую шевелюру; ты по-прежнему коротко стрижёшься — но когда кудряшки начинают отрастать, я радуюсь им, как старым знакомым). — Просто ты бы видела эту самоуверенность! Всё, вот ВСЁ должно быть как он скажет, все вокруг должны плясать под его дудку — Матвеюшка же у нас всегда знает, как правильно. "Я всегда делаю, что хочу", — ну надо же! Я эгоцентрик, не спорю — но там такой эгоцентризм, что просто не сравнить, даже ты бы офигела! — (Твой голос, возмущённо мечась, скользит вверх — к журчащему, томно-носовому фальцету. Тушишь сигарету о край урны). — Звиняй, просто накипело... В последний раз, когда ездил домой, опять посрались с ним.

— Да, ты рассказывал, — сдержанно отзываюсь я. На самом деле, твои гневно-саркастичные монологи о Матвее с годами только подогревают мой интерес. Вообще каково это — жить со своей физической копией, драться с ней, наперегонки с ней писать стихи?.. Сколько бы ты ни костерил Матвея, ни обижался на него, ни пытался обрисовать его туповатой горой мышц, а себя непонятым интеллектуалом, — в плотности вашей связи, в химии вашего противоборства есть что-то завораживающее. Я давно хочу познакомиться с ним — точнее, мне давно кажется, что когда-нибудь это точно случится.

— Опять его разборки с женой, опять измены и всё по кругу! Сам косячит, потом жалуется. Заебало! По мне так: разберись со своей жизнью, а потом уже учи других! — шипишь ты, как сердитая кошка. Снова скорбно вздыхаю. Я давно усвоила: когда ты говоришь о Матвее, лучше просто дослушать. — Эгоцентричное нытьё маленького ребёнка, которое я почему-то обязан слушать с восхищённым придыханием! И вечный пафос. Думает, что он всех умнее — только вот почему-то его прекрасное общество мало кто выдерживает больше пары часов! Когда он приезжал к нам с Отто, всех заебал своими тупыми шутками и поучениями!

— Но ты же говоришь, что у него было довольно много женщин. Значит, он умеет общаться, — осторожно отмечаю я.

— Вот только женщины на него и ведутся! — презрительно фыркнув, роняешь ты. — Вам вечно нравятся мудаки!

— Ну...

— С годами он мне всё больше напоминает твоего Диму, честное слово! Только татарской моноброви не хватает. Ну, и пары десятков кило.

Улыбаюсь. Мы нередко упоминаем моего развенчанного бога бабочек — мою семилетнюю войну; можно даже сказать, что он стал нашим локальным мемом. Человек, который дважды запрещал мне общаться с тобой, на чьи манипуляции я велась, подло бросая тебя на полгода под давлением его шантажа и угроз; человек, чьи телесные и душевные порки плетью я воспела в своём первом изданном романе; человек, ради которого была готова поехать в уральскую глушь, бросить аспирантуру и быть учителем в сельской школе. Человек, закаливший меня, как сталь, до блеска отшлифовавший моё писательское безумие.

Теперь этот человек — объект для твоих пренебрежительных шуточек. И, чёрт побери, мне это нравится; уже давно — не только из злорадства. Хотя тебя тоже можно с чистой совестью назвать и мудаком, и мразью — он не стоит даже одной твоей курчавой пряди. И я счастлива, что теперь понимаю это. Его манипуляторские игры, его раздутое эго — всё это просто смешно по сравнению с тобой.