Записки подменыша

Какой весёлый вздор. Давно с ней такого не было.

Покупая жаропонижающее и обезболивающее в облаке резкого аптечного запаха, Алиса на секунду задумалась: если бы Ноэль знал о Даниэле, что бы он сказал? Скорее всего, ему было бы плевать. Хотя — может, это, наоборот, обострило бы его угасающий (или, точнее, хронически угасший — вечно полуживой, подобно эрекции импотента) интерес: ведь добыча ускользает, ведь он почему-то перестаёт быть для неё центром вселенной. Да, она не нужна ему — но как же так? Как это — "перестаёт" — он-то, утончённый венец дьявольского творения?! Кроме того, это бы облегчило его положение: никакой ответственности, всё как он любит. Добыча ускользает; самка теперь не его, а чужая — значит, можно проявляться и поактивнее, ведь за это ничего не будет. У Алисы сводило скулы от этих мыслей. Поморщившись, она отмахнулась от них.

"...Я ни с кем не могу долго общаться — это моя проблема. Но только не обижайся, дело не в тебе. Ты точно отличаешься от других".

Точно отличаешься от других. Она вдохнула холодный ночной воздух, посмотрела в иссиня-чёрное небо над желтоватыми стенами в облезшей лепнине — и улыбнулась.

К чёрту Ноэля и все его "не могу".

Гуманитарная помощь, значит?.. "Я всегда беру то, что дают. Потому что а смысл отказываться? Если мне предлагают — что угодно: еду, подарки, деньги, — беру. А вот в долг никогда не беру. И долги не возвращаю", — говорил Даниэль вчера. Какой спокойно-искренний цинизм; это даже восхищает честностью. Итак, замороженные бифштексы, немного овощей, хлеб, сыр, кисть винограда, упаковка печенья, вода, чай... Наверное, достаточно? Алиса подумала — и бросила в корзину ещё чипсы со вкусом острых крылышек. Он сказал, что слишком любит острое — и это убило его вкусовые рецепторы.

Впрочем, в других смыслах его вкусовые рецепторы вполне живы. По крайней мере, пока так кажется.

Гололёд в окрестностях улицы Даниэля неприятно её удивил — она шла по этому скользкому, вылизанному ветром зеркалу, ругаясь сквозь зубы и то и дело скользя. Правда, потом ей снова становилось весело: это ли не приключение — брести с пакетом к едва знакомому красивому мальчику, неуклюже пытаясь балансировать на льду?.. Окна светились маслянисто-жёлтым, лиловым — или чернели беззубыми провалами в пустоту; дома теряли роскошь лепнины, сохраняя только скромные стены со сдержанными и редкими архитектурными изысками. В основном — жёлтые стены; жёлтые, как в Петербурге Достоевского, как в лихорадочных снах умирающего. Прохожие в этой спальной части центра попадались редко, и немалая их часть плохо держалась на ногах — от алкоголя или каких-то ещё веществ. Лавируя между льдом, сугробами и пьяницами, дыша прохладным влажным воздухом, повинуясь пульсу романтически-бессмысленной музыки в наушниках, Алиса наконец вышла к улице Даниэля. Вездесущий круглосуточный продуктовый, парикмахерская, стоматологический кабинет — и труба какой-то фабрики, дымящая вдали. На верхушке трубы горел красный огонёк — зловеще, как око Саурона в Мордоре. Глаз дьявола.

Половина Севильской улицы была перерыта: промёрзлая земля лежала перед Алисой бесприютно, как вскрытый труп, и из неё торчали трубы. "Проезд запрещён! Проход запрещён!" — сурово гласили таблички. Рядом с магазинчиком стоял рекламный щит; какими-то сложными ассоциативными путями подводя к информации о новом тарифе мобильной сети, на нём чернела надпись: "Как ощущать себя хорошим человеком, если в школе у тебя был "неуд" по поведению?" (Философский вопрос, — оценила Алиса. Действительно, как же?..). Стояла дикая, просто невозможная для центра Гранд-Вавилона тишина — будто на окраине или в крошечном провинциальном городке. Дорогу Алисе, зябко пригибаясь к земле, перебежала беременная серая кошка; от труб в ремонте несло затхлой вонью. Вздохнув, она пошла в обход и прошла по деревянному переходу, проложенному через трупно-трубное вскрытие; под крышей перехода мерцали багровые круглые фонарики, чем-то напоминающие о Китае или Японии.

В темноте она не сразу поняла, как подобраться к дому номер шестнадцать: перекопанная земля плавно переходила в сугробы, мёрзлые обледенелые участки и железные перекрытия — защиту от нежеланных машин. Между ямами и перекрытиями бугрились булыжники и застывшая грязь; шагая по всему этому с тяжёлым пакетом наперевес, Алиса ругалась сквозь зубы — и пыталась не расхохотаться, думая, как нелепо было бы сейчас упасть или подвернуть ногу. Ещё было сложно привыкнуть к отсутствию людей и автомобильного гула (оказалось, центр приучает к этому фоновому шуму прочнее, чем студенческая молодость — к алкоголю); Алиса сверилась с картами — и наконец набрела на нужную парадную.

Дом был жемчужно-серым — светился во тьме инфернально, как кожа обнажённой Грушеньки при свете луны. Продажная пышная красота. Часть фасада пряталась за неопрятной, заляпанной краской и опилками плёнкой, накинутой на строительные леса. Реставрация — вечный процесс в архитектурном разврате Гранд-Вавилона. Алиса вспомнила обросший лесами отель "Бонжур", свой первый приезд в этот город — и улыбнулась, доставая телефон.

"Я на месте... Кажется. Не уверена. Тут леса, плёнка, и всё огорожено".

"О, леса! Отлично!" — почему-то обрадовался Даниэль — и через минуту она услышала приглашающий писк домофона.

Он открыл в одной майке и домашних трико, ёжась от холода, — и приветливо улыбнулся, хотя был бледен, как мертвец.

— Заходите, леди Райт. Ох, как много гуманитарки, жэ-эсть!

Смешно растянув слово "жесть", Даниэль всплеснул руками и забрал у неё пакет. Всё же до чего странное лицо — красивое, как у ангела, беспощадное, как у палача, яркое, как у безумца. Увидев тонкие черты и кошачьи глаза Даниэля, она ощутила смесь желания и нежности. Нежности сегодня было гораздо больше.

Тёмный коридор, первая дверь налево, замок с цифровым кодом; внутри находилась стандартная для центра Гранд-Вавилона квартира, поделённая на несколько крошечных студий — уголков на съём. В конце коридора угрюмо ворчала стиральная машина; пол, выложенный чёрно-белой плиткой, напоминал грязную шахматную доску; из-за каких-то дверей доносилась музыка, из-за каких-то — юные голоса. Даниэль резким и лёгким движением толкнул одну из дверей — и тут же набросился на пакет.

— О, еда!.. Спасибо тебе, это прям круто!

Распотрошив "гуманитарку", он обнаружил готовый обед, который Алиса купила в кафе по пути — и жадно, даже не разогревая, открыл пластиковый контейнер. Алиса разулась, осматриваясь.

Студия была тесной — точнее, чудовищно тесной. Трудно представить, как тут может жить один человек, — не то что больше. Высокий потолок девятнадцатого века позволил хозяевам сделать уголок двухуровневым: спальное место в закутке наверху, всё остальное — внизу; из тёмной преисподней в чуть более светлый рай вела деревянная приставная лесенка. Узкий-преузкий коридорчик с затоптанным полом — стены почти вжимаются в плечи; груда обуви на полу, груда одежды на настенной вешалке — от кожаной куртки с шипами и панковскими нашивками (надо признать, довольно устрашающей) до того самого элегантного длинного пальто. Неудивительно: всё это здесь просто некуда больше вешать и ставить. Дальше — скромный кухонный уголок с проржавевшей раковиной и варочной панелью не первой чистоты. По столу в беспорядке расставлен негустой запас посуды — кружки в следах чая, миска с завитками лапши быстрого приготовления. На полу, на стенах, на клеёнке на столе — какие-то пятна. Под лесенкой гудит холодильник, дальше выстроились узкий, как гроб, тёмно-синий диван, комод, который, по-видимому, заменяет шкаф и вообще все места для хранения вещей, колченогая красная табуретка. Повсюду — захламлённые настенные полочки (пластиковые, как в душе), крючки с вещами; на одном из крючков полотенце, на другом — тот самый стильный пиджак. Стены заклеены плотно, будто в комнате подростка: флаг Великобритании (почему-то; Алиса невольно вспомнила флаг Америки в новом жилище Ноэля), какие-то коллажи и рисунки (на одном из рисунков — Даниэль: красивая срисовка с одной из его удачных фотографий в анфас, с эротично расстёгнутым воротом рубашки; в углу — цитата из песни: "Первая встречная, люби меня вечно"; весьма символично), оленёнок, вырезанный из чёрного бархатного картона. (Почему, откуда оленёнок?.. Даниэль ассоциировался у Алисы с каким угодно животным — но точно не с кротким оленем. Олень — это Поль). На полочках и широком подоконнике — галстуки, флакончики парфюма, телефоны с расколотым стеклом (почему-то — несколько), скомканные пакеты, чистящие средства, какие-то бумажки и тюбики; всё в стандартном мужском беспорядке. Наверху, под потолком — матрас с разворошённой постелью, ещё одна куча хлама (поменьше) и заклеенный скотчем старенький ноутбук.

Но главное — запах.

В комнате пахло Даниэлем. Даже не его парфюмом, не дымом (хотя на подоконнике Алиса заметила зажигалку и пустую банку из-под энергетика, явно играющую роль пепельницы, — ей почему-то казалось, что курит Даниэль очень редко, от случая к случаю), не мужским гелем для душа или по?том — а чем-то странным, неуловимым; тем самым остро-горьковатым и в то же время сладко-вкрадчивым, колким, шипровым ароматом, который исходил от его кожи, одежды и волос прошлой ночью. Аромат опасности, аромат игры. Алиса вздрогнула, увидев приклеенную к узкой перекладинке над подоконником (очевидно, перекладинка предназначалась для сушки вещей) фотографию девушки.

Фотографию, продырявленную в нескольких местах.

Девушка стоит на руках, улыбаясь; фото сделано крупным планом, с пола. Пышные каштановые волосы почти касаются паркета, бордовая маечка обтягивает красивую грудь. Но черты лица акробатки уже нельзя рассмотреть — их исказила одна из дырок.

Алиса ничего не сказала — но, наверное, слишком красноречиво уставилась на фотографию. Даниэль на секунду отвлёкся от поглощения риса с курицей в соусе карри и сладострастного голодного урчания.

— А, это бывшая моя, Симона! Помнишь, я рассказывал? — (Он хмыкнул, по-мужицки вытирая рот тыльной стороной ладони). — Я тут недавно купил страйкбольный пистолет, учусь стрелять. Так вот — он хоть и маленький совсем и для начинающих, а в мишени попадает неплохо!

— То есть ты учишься стрелять, используя в качестве мишени фото бывшей? — уточнила Алиса, сама удивляясь невозмутимости своего тона. Даниэль вскинул брови и улыбнулся с ангельской невинностью; казалось, что сама его розовато-бледная кожа, обтянувшая точёные скулы, нежно-совершенные линии щёк и лба, источает свет. Пёстрые глаза блестели тем же лихорадочным блеском, что и вчера, — и были так же убийственно обаятельны; заглянув в них, просто невозможно не смутиться и не улыбнуться в ответ. Гипнотическая власть.

Этот парень знает, что делает, — восхищённо подумала Алиса, глядя, как карее пятнышко наползает на серо-зелёное — плавучий остров на волны. Определённо знает.

— Ну да. А что такого? Что мне это фото?! У меня нет такого, знаешь, ну... Фетишизма? — (Даниэль звонко хихикнул — и снова вернулся к еде). — В смысле, я не привязываюсь к вещам. Ну, дарят мне их и дарят, оставляют и оставляют — похуй! Никогда не понимал, зачем их копить и беречь.

— Ну, иногда люди наделяют вещи смыслом, — сказала Алиса, осторожно садясь на диван рядом с ним. — Этот смысл субъективен, конечно. Как и любого смысла, объективно его не существует. Но всё-таки... Когда что-то остаётся на память от человека и символизирует связь с ним, например. Общение с ним, его образ.

Даниэль пренебрежительно — почти раздражённо — дёрнул плечом. И тут же накинулся на остатки курицы — всё так же жадно, словно опасаясь, что сейчас её отберут.

— Да ну нахуй! Не понимаю этого. Никогда не понимал. Вещи есть вещи. Они взаимозаменяемы. Вот я видел у тебя мягкую игрушку-сову, например, — и, прости, но больше всего я не вижу смысла в мягких игрушках. Ладно ребёнку, но взрослому — какая от них польза?! Просто пылесборники!

— Ну, эта сова — своего рода мой талисман, она со мной лет с пятнадцати. Дело ведь не всегда в практической пользе. Дело в эмоциональном смысле, — повторила Алиса, уже чувствуя себя неуклюжей дурочкой. Зачем она объясняет ему всё это? Он никогда не поймёт. Это просто за гранью его вселенной.

Даниэль ещё раз пожал плечами и прохладно повторил:

— Не понимаю.

— Но ты же вот придаёшь значение одежде, — осторожно отметила она, глядя на чёрную лямку его майки, сползшую с нежного округлого плеча. Уничтожив рис и курицу, Даниэль снова зашуршал пакетом — продолжил изучать "гуманитарку". — Вкладываешь в неё какой-то смысл, самовыражаешься через неё... Хочешь трость с клинком купить.

— И да, и нет! — беспечно заявил Даниэль, одним хищным движением разрывая упаковку печенья. — Может, и хочу, но по большому счёту мне похуй. Вещи — это просто вещи. Одежда для меня — это способ себя улучшить. Модернизация себя, понимаешь? Вот от этого я точно никогда не откажусь, у меня страсть себя модернизировать!

— Понятно, — сказала Алиса, с трудом сдерживая ироничную усмешку. Значит, "модернизация себя" для него имеет вот такие по-детски буквальные, прямолинейные формы? Не рост в своём деле, не развитие ума, личностных качеств, таланта, духовности — а новое пальто, новое колечко в брови или ухе, новое тату? Как у персонажа в игре: стать круче, прицепив новую часть к броне.

Как у робота или конструктора.

— И модернизация никогда не заканчивается! — наставительно и серьёзно продолжал Даниэль, хрустя печеньем. Как же жадно он ест, — чуть растерянно подумала Алиса. В этом чересчур здоровом аппетите даже есть что-то нездоровое; полпачки исчезло меньше, чем за минуту. — Сегодня я могу быть таким, завтра — совсем другим. Сегодня с естественным цветом волос, а завтра — с розовым ирокезом. Сегодня — в пальто, завтра — в панковской куртке с нашивками, послезавтра — в военной форме. Это нормально. Это меняется легко, вот так! — (Он щёлкнул пальцами, с весёлым вызовом глядя Алисе в лицо). — И поэтому ничего не значит. Зачем вкладывать смысл туда, где он не нужен? Я вот это набил себе, например, — (он кивнул на жирные кресты на тыльной стороне ладоней), — но уже отказался от этих убеждений. Я пью, курю. Но пусть будут — похуй! Набил это, — (он коснулся загадочных цифр 1312 над бровью), — и тоже уже считаю, что всё это ненужная инфантильная хрень. Но тоже — пусть будет!

— Извини, что спрашиваю, но что это всё-таки значит?

Даниэль хихикнул.

— Ко мне как-то раз в клубе один тип докопался насчёт этого. Пин-код от карты, говорит, что ли? Я говорю: именно! Набил, чтобы не забыть! — (Он звонко засмеялся, вытягивая руку. Любишь же ты проводить по себе экскурсии, — подумала Алиса. Во всех смыслах — и по красивому телу, и по чему-то не столь красивому). — Вот эти буквы тоже не знаешь, что значат? A.C.A.B.? — (Она покачала головой, чувствуя себя невинной девочкой-ромашкой. Эта мысль забавляла. Наверное, ему нравится таких просвещать — быть для них, неопытных и чистых, наставником с тёмной стороны жизни). — All cops are bastards. Панковская хуйня. Уж простите за моё не совсем изысканное английское произношение!