Один человек и один город

Малявка с норовом, что называется. Только непонятно, почему так вцепилась в меня. Парней здесь разве мало? По-моему, совсем наоборот. Во время прогулки видел достаточно. К тому же, они свои, родные, а я — чужой. От меня шарахаться надо.

— Ну, если решила...

— Идем уже!

Быстро она привыкла хвататься за мой локоть. Как будто всю жизнь этим занималась. И повисла сильнее, чем днем. Опять приболела или от прежнего приступа еще не отошла?

— Тебе точно плохо не станет? А то упадешь по дороге.

— Что, не удержишь?

Странное ощущение от взгляда. Вроде вызывает на драку, но одновременно кричит: 'Я же вся такая слабая и беззащитная! Неужели ты этого не видишь?'.

— Лучше не падай.

Шумно выдохнула и, сопя, потащила меня к двери. Обиделась, что ли?

Здесь ночь наступала не так, как в предгорьях. Не падала ножом, отрубая светлое время суток от темного, а ползла к океану, прямо в сине-сиреневый горизонт.

— Что-то пока ничего не вижу.

Разницы, и правда, не чувствовалось. Что днем было пусто и тихо, что сейчас. Хотя... Или это просто ветер шалит?

— Знать надо, где искать! — сообщили мне, увлекая в узкий простенок.

Вот там было уже совсем темно и немного жутковато, но чернота после очередного поворота резко оборвалась гирляндой фонариков, бросающих разноцветные отсветы на лица. Их было много, и все они были разными.

Это только выходя на улицу, дома щурились ставнями и огрызались дверьми, а внутри квартала, в извилистом пространстве между строениями над головами нависали балкончики и галереи, аркадами уходившие в разные стороны, насколько хватало взгляда. Здесь не росли деревья и не были разбиты клумбы, зато стояли кадки с цветами, а по стенам вился плющ, чахлый, но все-таки живой. Здесь скрипели кресла-качалки и шипели угли жаровен. Здесь разговаривали и молчали, утопая в табачном тумане и терпком аромате фруктовых настоек. Здесь...

Здесь жили люди.

Над их головами неслись звуки хлопков по тугой коже барабанов, где-то поодаль стучали маракасы, а совсем рядом с нами, но тоже скрываясь из вида за телами и лицами, звенели гитарные струны и кто-то бесстрастно напевал:

— Враль-февраль закружил мое сердце надеждой,

Обещая, что нынче все будет, как прежде,

И апрель-дуралей обманулся со мной,

Вьюн-июнь ускользал, бередя мой покой,

А растяпа-сентябрь все потерял...

Надо же, почти про меня. Сейчас на дворе как раз сентябрь. Заканчивается. А ведь весной еще верилось в лучшее.

— Теперь видишь, каков город на самом деле?

— Да, вижу.

— И... как он тебе?

Настырная. Знать бы еще, почему. Ну что изменится от моего ответа? Зачем ей знать, что я чувствую?

— Нравится?

Неспешные беседы под густо-синим небом, в котором одна за другой вспыхивают звезды. Музыка, заставляющая сердце менять ритм. Взгляды, скользящие по лицу, вопросительные, но не назойливые: мол, хочешь промолчать — молчи, мы не против, в наступающей ночи тайной больше или тайной меньше, неважно. Кружка с крепким питьем, словно сама собой возникшая в моих ладонях. Пряный дым над жарящимся мясом. Такой аппетитный, что желудок выворачивается наизнанку...

— Есть хочется.

Мне показалось, что разговариваю сам с собой, но в ответ прозвучало оживленное:

— Я сейчас!

И девица юркнула между танцующими, оставив меня...

Одного?

Да, теперь это ощущалось в полной мере. Вокруг было много людей, и хотя никакой угрозы не ощущалось, даже наоборот, но как только исчез вызов, пусть совершенно нелепый, всего лишь в лице нахальной незнакомки, пропала опора. Ниточка между мной и миром. Он был настроен то ли равнодушно, то ли дружелюбно, но весь он был 'здесь', а я пребывал 'нигде'.

На меня смотрели, меня касались, просто проходя мимо или ненавязчиво приглашая присоединиться к своей компании, но ни один человек на сотни миль вокруг ничего не знал обо мне. И хочу ли я, чтобы узнали?

Все насмарку. Все зря. Учеба, навыки, манеры, привычки. Двадцать лет. Целых двадцать лет, посвященных созданию своего места в мире. И бесполезному доказательству того, что оно — мое. Отношения, опять же. Плохие, хорошие... Теперь не имеет значения. Да, прежних врагов у меня больше нет, но и прежних друзей не осталось. Значит, все придется начинать сначала? Снова?

Я же знаю, как надо действовать. Научился, худо-бедно. Знаю, когда нужно промолчать, когда заявить о себе во весь голос. Могу определить, кому следует оказать поддержку, от кого лучше держаться подальше, а перед кем стоит поступиться принципами и гордостью, лишь бы не испортить отношения. Правда, на практике эти знания как-то не довелось применить полностью, но они есть. И если захочу, то в считанные минуты...

— Вот ты где! Решил познакомиться с окрестностями?

Сейчас, когда его можно было рассмотреть почти хорошо, парень, которого звали Эста, не производил ночного впечатления. Рослый, сноровистый, щеголевато одетый — для Низины, конечно, но вполне себе человек, а не таинственный предводитель уличной шайки. Даже казался бы красавчиком, если бы старый шрам через бровь не заставлял левый глаз вечно щуриться.

— Мне же не прописали домашний арест?

— Опасно уходить далеко от дома, если не знаешь город.

— У меня был провожатый.

Он сощурил оба глаза. Наверное, прикидывая, кто бы вдруг взял на себя смелость или наглость вытащить меня на улицу. Но видно личность моего неизвестного спутника волновала Эсту меньше другой проблемы, потому что молчание завершилось предложением:

— Отойдем. Есть разговор.

Ага. Уберемся подальше от нечаянных свидетелей?

— А чем тут плохо?

— Там лучше.

Вот так. Доходчиво? Вполне.

— Если задумал подраться, не стесняйся. Бить морды всегда приятнее под аплодисменты зрителей. Или не пробовал ни разу?

— Очень надо! — фыркнул он, а потом, понизив голос, пояснил: — Я бы на твоем месте лишний раз не выходил за порог.

И я бы с удовольствием сидел дома. Но вот ведь какая незадача: за водой надо таскаться на другой конец квартала, а от этой прогулки точно никуда не деться. Что же касается собора...

Я должен был туда пойти. Для того, чтобы обрести надежду. Или умереть окончательно и бесповоротно.

— Люди начнут задавать вопросы. Очень скоро. И что будешь отвечать? Придумал?

Он прав. Вопросы обязательно появятся. А воображение мне последнее время отказывает. Даже не могу придумать, что же все-таки случилось.

— Пойдем, поговорим об этом.

Уходить со света, а главное, из ароматного облака съедобных запахов было жалко. С другой стороны, девица, похоже, пропала с концами, а взгляды прохожих, особенно после появления Эсты, становились все настойчивее.

— Веди.

Десяток шагов за пределы местной вечеринки, и вокруг снова разлилась тишина. Темная. Безысходная.

Узенькая скрипучая лестница подняла нас на галерею второго этажа неприметного дома. Хотя, все они в квартале были такие. Безликие. Сооруженные из всякой всячины, но одинаково... Нет, пожалуй, не убогие. Скорее, смиренные перед требованиями действительности. Смирившиеся со своим положением. Такие же потерянные, как я.

Нет ни малейшего смысла кому-то что-то доказывать и рассказывать. Они не помнят. Никто ничего не помнит. Мое имя — пустой звук. Лицо — чужое для всех. Можно выложить кучу подробностей о прошлой жизни, а что толку? Это вызовет только подозрения, но не узнавание. Я не смогу так вернуть то, что потерял. Вернее, то, что у меня каким-то непонятным образом украли.

— Проходи.

Очередная полутемная комната, половину освещения которой создает мерцающий экран переносного компьютера. У сенатора в распоряжении есть похожие 'чемоданы', экранированные и защищенные с ног до головы, а потому громоздкие. Только на матовом металле корпуса этого устройства вытравлен значок Миграционной службы.

— Это тот парень?

— Да.

Оператор выглядел слишком щупло и нервно, чтобы нашу встречу можно было считать официальной, но дело знал: подключил датчики сканера, ни мгновения не путаясь в многочисленных проводках.

Наверное, процедура еще до своего проведения должна была, по задумке Эсты, меня насторожить, напугать, заставить лгать и выкручиваться, а может, даже угрожать. В общем, проявить хоть какие-то чувства, полагающиеся человеку, который вдруг решил кардинально сменить место своего обитания, да еще при столь странных обстоятельствах. А я вдруг подумал, что это мой последний шанс. Полицейская база, банковская: они все же иногда страдают недоработками. База мигрантов должна быть намного полнее. Самой полной из тех, что существуют, по крайней мере, в пределах Экваториального союза. И если даже в ней меня нет...

Сканирование прошло быстро. Куда быстрее, чем обмен данными с сервером. А когда и его время истекло, работник Миграционной службы слегка недоуменно, но отрицательно качнул головой:

— Ничего.

— Как? — встрепенулся Эста, внимательно наблюдавший за мной.

— Никаких записей. — Оператор освободил меня от путаницы датчиков и хлопнул крышкой, закрывая компьютер. — Скорее всего, еще не вносили.

— Спасибо.

— Будешь должен, Норьега, — палец, по жизни не касающийся ничего туже сенсорных клавиш, мимолетно ткнулся в грудь моего спутника. — Выездной тест оборудования выпадает на мою долю не каждый месяц.

— Сочтемся.

— Тогда до встречи.

И он ушел, человек с металлическим чемоданчиком. Но Эста остался. Долго стоял, глядя больше на опустевший стол, чем на меня, потом присел на освободившийся ветхий стул.

— Почему ты не занесен в базу?

Я бы тебе ответил, но не поверишь. Ни за что и никогда.

— На то есть причина.

— Конечно, есть! И я хочу знать, какая.

— Зачем?

— Ты, похоже, не понял... — Он придвинулся ближе, шаркнув ножками стула по полу. — Все эти люди — сами себе хозяева. Но только здесь, в Низине. И здесь нечего делать. Жить, и все. Если сможешь. Видел? Воды в достатке, это верно. А вот с едой все не так просто. Ее выдают всем, но выдают по спискам. Ты должен быть в базе, чтобы что-то получить. Если же тебя нет в базе... Что ты будешь есть?

Кстати, об этом. О насущном. Когда я последний раз вообще что-то жевал? Больше суток назад. И жрать хочется все сильнее.

— Я знаю, что. Будешь красть у тех, кто слабее. Многие так делают.

— Зачем? Вы же все в списках. Паек, что ли, слишком маленький?

— Его можно продать, — мрачно подытожил Эста. — А то, на что есть спрос, всегда оказывается на прилавке. Или под ним.

Воруют, значит? А на пункте выдачи все всегда проходит чинно и благородно, сам видел. Те несколько раз, когда сопровождал сенатора в рабочей поездке. Но стоит лишь завернуть за угол, как человеческие лица превращаются в звериные?

— И я, по-твоему, тоже стану таким вором?

— Есть другой выход?

Наверное, нету. Хотя, как звучал один старинный девиз? 'Грабь награбленное'?

— Не подскажешь имена воришек, знакомых тебе?

Он открыл рот, уже собираясь ответить, но быстро опомнился и снова сощурил оба глаза.

— Не смешно.

— А я и не шучу. Сам же сказал, что другого выхода у меня не будет. Так может, лучше воровать у тех, кто заранее нечист на руку?

— Воровство — грех.

Если следовать заповедям, да. Если пытаться выжить...

А надо ли мне выживать? Умирать не хочется, это точно. Только и для продолжения жизни особой причины нет. Все, что может держать меня здесь, это ожидание пробуждения Хэнка. Не надежда, нет. Просто последний долг, который нужно отдать. А когда он откроет глаза, посмотрит на меня растерянно или вопросительно, когда станет ясно, что один только я помню о себе... Нужно лишь протянуть до этого дня. Чтобы убедиться в худшем.

— Думаю, Господь меня простит. Когда дело дойдет до божьего суда.

По лицу Эсты явно было видно, что он о чем-то напряженно думает, прислушиваясь к моим словам лишь частично. И когда цепочка размышлений вдруг пришла к какому-то результату, раздался очень странный вопрос:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать. Скоро исполнится двадцать один. Но почему ты спраши...

— Есть! Теперь все понятно!

Ну прямо-таки, ребенок, дорвавшийся до желанной игрушки. Или математик, доказавший сложную теорему.

— Что понятно?

— Если я спрошу, кто ты и откуда, ты ведь не ответишь, да?

— Не отвечу.

— И как я сразу не догадался...

Забавно смотреть на человека, считающего, что он совершил великое открытие. И немного завидно.

— У нас здесь живет один такой же бедолага.

Он что, меня жалеет? Это еще почему?

— Конечно, ты будешь молчать. Он тоже очень долго молчал, прежде чем признался.

Торжествующий вид действует на нервы не хуже прямого оскорбления. Но морды бить пока все-таки рановато.

— Признался в чем?

Эста откинулся на спинку стула, сияющий и одновременно почему-то слегка виновато улыбающийся.

— Мы не сразу поверили. Дикость же... Почти преступление. Но когда денег много, можно делать все, что захочешь.

— Например?

— Я понимаю, для тебя это больно. И ты ничего не мог сделать, даже если бы знал, чем все закончится.

Больно, да. Но если кто-то сейчас не начнет говорить яснее, больно будет уже ему.

— Что закончится?

Он взмахнул ладонями:

— Не беспокойся! Никому не скажу, если не хочешь. А все-таки... Кто это был? Ну хоть намекни!

Когда ни черта не понимаешь происходящее, остается только промолчать. И состроить грозную мину. На всякий случай.

— Не можешь сказать? Ну и ладно. Все равно требовать компенсацию бесполезно, потому что никаких следов нет.

Нет следов?

Или он что-то знает о случившемся, или удачно прикидывается. Но этот танец вокруг да около уже начинает надоедать.

— Чего я не могу сказать, по-твоему?

— Они пригрозили, да? Ты ведь сбежал, это сразу видно. И возможно, тебя будут искать. Хотя... Им, наверное, проще забыть о твоем существовании.

— Кому им?!

Только когда я разъяренно навис над столом, Эста снизошел до конкретики:

— Твоим опекунам. Как они обычно себя называют. Заводят себе ребенка вместо игрушки или зверушки, а когда он вырастает, выбрасывают прочь. Потому и нет никаких записей в базе: тебя взяли еще совсем маленьким, до первого срока регистрации.

Вот у кого воображение работает. Фантазия, можно сказать, зашкаливает. Видимо, парень не в курсе, что рабство находится под запретом, особенно на экваторе, как старейшей родине этого постыдного для человеческой культуры явления. Что творится в других частях света, трудно сказать: официальные новости редко сообщают правду. Соуза тот же. Возит куда-то людей, значит, не все так благостно. Но в Санта-Озе и других городах... Нет, невозможно. Сенат бы такого не допустил.

— Но конечно, такими вещами балуются, скорее всего, на самом верху. И в первых рядах там, наверное, сенатор и...

Воротник его рубашки трещал в моих пальцах под весом тела, пока ноги не нашли опору.

— Ты ничего не знаешь о сенаторе.

— А ты? Знаешь?

Он не испугался. Но и не рискнул дергаться, пока я не убрал руки.