Небо шамана. 1 часть

А вот с разговорами про контузию, то, что я считал очень удачным ходом для ухода от расспросов и защита ляпов, которые могу допустить, пришлось срочно заканчивать. В один из первых дней, когда я про свои проблемы с памятью не успел врачу ляпнуть, услышал, как кто-то говорил, что лётчика комиссия "зарубила" даже не после контузии, а после небольшого сотрясения мозга. Нет! Нам такие игры не нужны! А в том, что я почти всегда молчу и не лезу сам с разговорами, ну, и подумаешь. Молчунов хватает, и я стал одним из них. Тем более, что почти каждый день убеждаюсь, насколько сложно осваивать русский язык. Вот как можно понимать, когда после приветствий двое обмениваются какими-то ничего не значащими фразами, потом один роняет какую-то абракадабру: "...Так нынеча — не то, что давеча!...", другой ему поддакивает и расходятся страшно довольные, что я по аурам вижу. А как понимать, когда на вопрос "А где сейчас начальник госпиталя?" дежурный отвечает "О, то ж!..." и отворачивается. И он уверен, что ответил на вопрос, я же это вижу, только я ответа так и не услышал. Мне вообще иногда кажется, что треть информации в языке проходит, минуя слова, а уж про значение интонаций, пауз, тона в сочетании с позой, мимикой, жестикуляцией это же ни в одном словаре написать невозможно. Когда формальное согласие — "Да!" может иметь смысл от "Всенепременно!" до "Никогда в жизни!". Понимаете, почему я предпочитаю помалкивать?...

Так и проходит моё лечение между общением, тренировками тела, тренировками Дара и более подробным изучением уже мной самим, а не из чужой памяти школьной программы, тренировками по памяти пилотажа, не считая обязанностей легкораненого. Последнее время я регулярно заступаю в наряд помощником дежурного по госпиталю. Мне нравится, и дело не в том, что в этом наряде можно сидеть за столом дежурного или рядом, а не ходить кругами в патруле или стоят на посту, не говоря про чистку картошки или мытьё полов. Просто в этом наряде приходится много читать и писать, а для меня это очень удобно. Оказывается у каждого человека свой почерк, и он почти не меняется в течение жизни. До меня вдруг дошло, что если вдруг у кого-нибудь в мой адрес возникнут какие-нибудь вопросы, то могут поднять сохранившиеся где-нибудь образцы почерка Гурьянова и сравнят с тем, какой у меня сейчас, то это станет проблемой. Я, как ни напрягал память, но вспомнить особенности "моего" почерка не смог. К своему почерку в течение жизни все привыкают и не воспринимают его особенности, для каждого он самый ясный и разборчивый. А как именно какая буква написана, да ни в жизнь никто не думает, вот узнать свою руку — это без проблем, но не то, как именно каждую букву писать. То есть всё на автоматизме, который минует осознанную деятельность мозга. Думал, как из этого положения вывернуться, ведь у меня образцов старого почерка Гурьянова нет и взять негде. Выход попался в библиотеке, когда увидел, как два бойца потешаются найдя в учебниках образец прописей для первого класса. В общем, я теперь старательно отрабатываю "чертёжный" почерк, то есть совершенно правильный и этим совершенно безликий разработанный для подписей на чертежах. Не очень просто, но я стараюсь, а дежурным очень нравится, как красиво и старательно я всё выписываю. Карандашом ещё ничего, а вот острым пером — та ещё морока...

Несколько раз побывал в Клину. Своими глазами посмотрел на здешнюю городскую жизнь. Приценился, узнал цену деньгам, тем более, что тема цен почти у всех вызывает самую живую реакцию и меня уже не раз просвещали во всех нюансах и с самыми мелкими подробностями, которые охотно иллюстрировали примерами из личного и чужого опыта. А нюансов разных в этом вопросе оказалось, ну, очень много, и их нужно знать, ведь ни для кого из окружающих это не является проблемой. К примеру, почти у всего есть как минимум три разные цены: государственная — по карточкам и нормам снабжения, которые обеспечивают по месту жительства или работы и в государственных магазинах, кооперативная — почти свободная цена в магазинах потребительской кооперации или коммерческих, и базарная, по которой с рук торгуют на рынках. И эти цены часто отличаются в десятки и более раз. Но кроме этого есть ещё обменные цены, когда товар не покупается, а обменивался на что-либо, так часто на рынке делают, и здесь тоже множество мелочей, которые влияют на такой обмен или покупку. Разобраться с этим с наскока и со стороны почти невозможно, потому, что местные в этом живут и впитывали это годами постепенно, сами участвуя и часто назначая те или иные цены. Меня уберегает то, что Саня всю свою жизнь был на полном государственном обеспечении, сначала в детском доме, потом в лётной школе и теперь в армии, где у него не было гигантской зарплаты, её едва хватало на разные мелочи вроде курева или сладостей в лавке военторга, но зато не нужно думать и обо всём остальном, всегда одет, обут, накормлен... Но благодаря этим поездкам по госпитальным делам снабжения или охраны я теперь имел хоть какое-то представление о мирной жизни обычных людей...

К выписке положено приводить в порядок форму, у меня, хоть и штопаная, форма, но своя, мне только выдали обычную пехотную пилотку, к которой мне пришлось привыкать несколько дней. После уже привычного лётного шлема, мне всё время казалось, что я её уже потерял, поэтому ходил и постоянно ощупывал голову, проверяя наличие пилотки на месте. Ремень я тоже сохранил, а ещё оказалось, что кто-то из моих попутчиков мне в вещмешок затолкал кобуру с трофейным "Люггером", который сохранился на вещевом складе госпитального старшины. Так, как записанный на меня наган я по справке сдал, как неисправный ещё на фильтрационном пункте, могу теперь почти официально пользоваться этим трофеем, осталось его только в удостоверение вписать.

Когда я был в пожарном патруле, это по три человека назначают присматривать за порядком на территории госпиталя, в помощь караулу и нарядам при возникновении каких-то сложностей, следить за возгораниями и прочими мелкими неприятностями. Вроде как патруль с одной винтовкой на троих, но с повязками и кинжалами на поясе как у дневальных целый день бродит по всей территории. А ночью по графику обходит маршрут, заодно опознаётся с караулами, вроде как мы проверяем часовых, а они приглядывают за нами, хитро придумано. Вот во время патрулирования я обнаружил мастерскую госпитального сапожника, которому от нечего делать показал свои сапоги. Сапоги, на удивление выдержали все выпавшие на них тяготы, но, по словам сапожника, я обратился очень вовремя, то есть ещё бы несколько дней или неудачно споткнуться и мог подошву потерять, а тогда уже не ремонт, а фактически реставрация бы потребовалась. Тут он всего за час подбил мне оба сапога, очень неодобрительно помял специально сбитые мной задники, которые, по мнению местных, должны быть жёсткими и максимально плотно фиксировать стопу, что меня совсем не устраивает. Он предложил этот "непорядок" в моих сапогах исправить, но я не дал. Только сделал сапоги кое-как приемлемыми, а он снова всё испортить хочет! В общем, сапоги у меня тоже в порядке, можно и лучше, но и так носить можно и замены не требуется. Я, почему про эти мелочи так подробно? Для меня всё это — тёмный лес, но в патруле и наряде делать нечего, а со мной часто заступал боец из интендантской службы, который меня во всех этих вопросах и просвещал. Что если я сейчас попрошу, выдадут мне без разговоров и даже подобрать помогут в меру сил, но сделают отметку в вещевом аттестате о выдаче взамен пришедшего в негодность. То есть в следующий раз мне могут уже по месту службы отказать в выдаче положенного нового обмундирования и буду всякие подменки донашивать, пока сроки носки не выйдут. А в госпитале новой формы практически нет, то есть выдадут мне латанную и ношеную, конечно отстиранную и с зашитыми дырками, но отметят факт выдачи, и доказывай потом кому хочешь. То есть учил меня ничего сразу не подписывать, и отказываться от внесения в мой вещевой аттестат. Пилотка — единственное, что мне хотели в аттестат вписать, но тут уже я сообразил, что формулировка "положенный летний головной убор" может мне выйти боком, к примеру, отказом потом выдать лётный шлем. После моего отказа, госпитальный старшина что-то побурчав поменял мне пилотку, на другую, у которой сбоку имелась аккуратно заштопанная дырка может даже и от пули, да мне, честно сказать, на это наплевать. Зато потом мне не придётся клянчить и упрашивать, когда в части нужно будет получать форму, которая мне положена. Скажете, чего я на такие мелочи столько внимания обращаю? Так для меня это всё новое, не понятное. А я пробираюсь на ощупь и в любой момент можно об какой-нибудь сучок глаз выколоть. А вот для старослужащего Сани это всё давно известно и он ляпов в этих вопросах допускать не должен, ведь за спиной несколько лет службы, если школу пилотов считать.

Все в госпитале очень внимательно переживают сообщения с фронта, вначале августа немцы заняли уже почти всю Прибалтику, почти всю Белоруссию, бои идут в районе Витебска и Орши. Конечно, мне эти названия мало что говорят, не так уж силён был Саня в географии, но в холле главного корпуса, где висит тарелка радиоточки на стене карта, на которой булавками с флажками отмечается линия фронта. От вестей с фронта веселья в госпитале никакого, а взгляд на карту вызывает даже не тоску, а почти ужас ведь такого быть не может, потому, что не может быть никогда! Глядя на карту, и представляя себе её масштаб, я с грустью вспоминал разговоры в нашем отряде, когда мы шли по немецким тылам. Тогда оптимизм первых дней, когда все были уверены, что со дня на день мы встретим наши наступающие войска, начал постепенно таять и к моменту выхода к нашим уже превратился в тоскливый пессимизм. До всех дошёл масштаб случившейся катастрофы и нашего поражения, ведь все потерянные километры нашей территории мы прошли и прочувствовали своими ногами. А с момента попадания в госпиталь темп наступления противника почти не снизился, и он продолжает двигаться вперёд, что вызывает у всех очень мало радости. И ещё меньше радости вызывают рассказы поступающих новых раненых, среди которых кого только нет, в том числе и тех, кто как мы вышел из-за линии фронта и даже успели побывать в немецком плену. Из их рассказов я понимал, как же нам повезло, и как мудро поступил Васнецов, который вёл нас, что настоял не выходить на дороги и может мы двигались немного медленнее, но скрытно лесами и болотами. А то, что мы видели в одной деревне, тускнело при сравнении с тем, что видели и рассказывали многие свидетели зверств оккупантов. И если бы у меня где-то на задворках души ещё остались сомнения в том, на чьей стороне я в этой войне и хочу ли я в ней участвовать, то теперь даже намёка на сомнения во мне быть уже не могло. Честно сказать, немного побаивался я только того, что могу не справиться с тем, что положено мне делать, как лётчику. Хоть за это время я много тренировался и не по одному разу повторил по памяти с движениями каждый из его полётов. Но одно дело вспоминать и совсем другое пережить и сделать это самому. Но я стараюсь себя не накручивать заранее, тут есть множество удачных поговорок вроде: "Не Боги горшки обжигают" (я не очень понимаю, при чём здесь обжигание, горшки и судна я в госпитале видел, но главное, что не Боги), ну, или "глаза боятся, а руки делают"...

В понедельник четвёртого августа после рентгена мне сняли лангету, повторили снимок и сообщили, что в среду у меня выписная комиссия, которая будет решать, куда меня направить дальше. Заместитель начальника госпиталя, который смотрел снимки и мою руку объяснил, что перелом у меня сросся хорошо, но костная мозоль очень протяжённая и ещё слабенькая, поэтому ещё три недели мне нужно руку беречь и не давать большие нагрузки...

*— Почти ничего не стала придумывать, описание взято из быта племён туарегов в пустыне Сахара.

Раз уж у нас речь о лётчиках и про самолёты, то позволю пару слов о самолётах. Я не понимаю ничего в устройстве регулирования шага винта или расчёте нагрузок в сопряжениях лонжеронов, поэтому даю слово настоящему лётчику, который любит историю авиации. Тем более, что очень многое из того, о чём кричат и пишут ему не нравится. Не нравится потому, что так истошно верещат обычно тогда, когда хотят кого-нибудь перекричать или не дать что-то услышать. А многие слова и сравнения о прошедшей истории вообще напоминают споры в детском саду "кто победит: кит или слон?!" шумно азартно и до разбитых носов. В итоге две безумные крайности: у нас всё было просто замечательно и ни про один автомат в руках наших солдат нельзя даже кашлянуть небрежно. Другая крайность, что у нас всё было так плохо, что воевали с черенками от лопат вместо винтовок (даже в кино нам это показали), а победили только потому, что на фронте появился единственный американский "Шерман" и все немцы от страха разбежались. По последнему, остаётся только удивляться, как же так вышло, что тупые, лапотные с одними черенками разбили вдребезги одну из лучших армий, которая перед этим нагнула всю Европию? Но ни первым, ни вторым доводы и аргументы не нужны. Да и нет задачи никого убеждать, как и что-либо доказывать. Хочется лишь озвучить некоторые моменты не всегда понятные, но имевшие место...

На самом деле наши "Чайки" — Поликарповские "И-153", на которых летали в Санином полку — не штурмовики, а создавались как истребители-полуторапланы, для которых главным качеством была маневренность, что по всем тогдашним представлениям об использовании истребителей было самым важным. И всё внимание было на её обеспечении, ведь маневренность — это способность к ближнему бою и эффективному применению бортового вооружения при обороне сопровождаемых или объекта. Зачем здесь скорость? Объект обороны или опекаемые бомбардировщики уже здесь и можно их оборонять используя все преимущества высокой маневренности. Скорость нужна, чтобы противника догнать, только это не задача истребителей сопровождения, а если кто-то из них будет догонять, то выговор по возвращении — это минимум, что лётчик заслужил. В этом, с "И-пятнадцатым", который обожал Чкалов, и который послужил основой для модификации сначала "И-15Бис", потом "И-153" — "Чайка", мало какой самолёт мог тогда поспорить. Само собой, для достижения главной цели в ущерб принесена скорость (вернее, скорость, как менее важный параметр не была самоцелью, как станет позже) и в какой-то мере вооружённость, чтобы машины не перетяжелять (впрочем, в те времена пара пулемётов винтовочного калибра на истребителе считались достаточными, а тут по четыре было). Да и вообще, скорость и повышенная маневренность во многом взаимоисключающие качества, физику никто не отменял и чем быстрее движется объект, тем больше усилий нужно, чтобы его остановить и заставить двигаться в обратную сторону. Не нужно забывать и о том, что конструкторы были жёстко привязаны к имеющимся не слишком мощным и надёжным двигателям. Конструкторы моторов исходно закладывали люфты и допуски с минимальной компрессией, которых могли добиться на производстве напильниками бывшие фабзайцы, не могли они лучше делать. В этих жёстких рамках и создавались самолёты "пятнадцатого" семейства. В те годы, когда их создавали, а это начало тридцатых годов, эти самолёты были лучшими и идеальными на основе опыта прошедшей империалистической войны. Ведь не за модельную внешность и воловий взгляд накрашенных глаз Николай Поликарпов заслужил звание "Короля истребителей".