Рассказывают, что Эспеф основал святой отшельник, и это странно. Любой, кто бывал в Эспефе, скажет, что святости в этом городе, не больше чем в недогрызенном сухаре. Но, тем не менее, это правда.

Случилось, что некий воин, странствующий по пути, разочаровался в своем призвании. Год за годом мерил он великий путь своими шагами, отмечая схватками повороты, платил кровью за мили, но не стал ближе к цели. Иной раз ему казалось, что сейчас он еще дальше от нее, чем в начале.

В одном из миров, жрец Великого Бога, рассказал воину о своем учении, и тот решил поискать истину с другой стороны. Сменить воинский доспех на грубую власяницу, бой на молитву, пир с друзьями на строгий пост. Он не просто принял в сердце новую веру, но решил стать первейшим подвижником Великого Бога, и сыскать, наконец, смысл жизни в духовном приближении к божеству.

Он выбрал мир, на глухом ответвлении пути, куда никогда не захаживали воины-маги и, построив шалашик, поселился там. Жил тем, что приносила ему щедрая земля, усердно молился и, укреплял свой дух постом и воздержанием, смиряя желания и стремления. Порой ему даже казалось, что он близок к некому порогу, и осталось лишь чуть приналечь в благочестии, что бы перешагнуть его, и достичь просветления.

Может быть, так бы и случилось, но кто-то видел, как он повернул в этот глухой бесперспективный мир, и рассказал об этом остальным. А поскольку все знали, что он был человеком основательным, и не склонным к авантюрам, то решили, что свернул он туда не с проста.

И вышло, что однажды утром отшельник обнаружил неподалеку, от своего шалаша, роскошный шатер мага пути. Следом еще и еще прибывали на Эспеф воины и маги, ставили палатки и шатры, и скоро вырос в этой глухомани лагерь полный героев и пройдох. Кто-то обнаружил, что с Эспефа есть дорога на мир-перекресток, до сих пор не исследованный, а с того перекрестка на добрую сотню других миров. Из лагеря на Эспефе, воины стали уходить к перекрестку, а в лагерь хлынули бурной рекой, все кто раньше безуспешно искал счастья в других местах.

Потихоньку шатры сменились хижинами, хижины домами. Там где много героев, неизбежно появляются кабаки и бордели. Так и стал лагерь городом. И все называли этот город Эспеф — по имени отшельника, что первым поставил здесь шалаш.

— Правда, че ли, ты был на войне?— спросил Бишка, когда они покинули дом Ноэля, оставив их вдвоем с графиней Касс-Кера.

Дом Ноэля стоял на окраине Эспефа, в одном из новых кварталов.

— Это была не война,— сказал Сетро,— все решилось в одной единственной битве, вот на этих вот улицах.

К слову сказать, улицы в Эспефе не многим отличались от Гуленских, разве что были пошире, попросторнее, да в проулки между домами можно было пройти двоим в ряд, а не протискиваться боком. Не потому ли, что Эспеф никогда не был опоясан стеной или валом. Решишь построить дом, выбирай место, да укладывай в ряд бревна, или серые камни. Не придется выгадывать клочок земли и спорить с соседями. Так город и рос ничем не ограничиваемый, тот же Гулен превосходя уже, наверное, впятеро, но по-прежнему напоминавший становище кочевников, как в те времена, когда здесь и в помине не было деревянных или каменных домов, а лишь шатры и походные палатки. Не мычащими стадами скота, и не походными кибитками, не огнями костров и запахами пыльной полыни, навоза и кислого молока, а неуловимым ощущением временности, зыбкостью жизненного уклада. Почти любой в городе, приди ему в голову такая блажь, мог повесить на плечи котомку, а на пояс оружие и, заперев на замок дверь, а то и просто оставив ее распахнутой настежь — живи, кто хочет, пока хозяин не вернется — растворится в бесчисленных поворотах и перекрестках той дороги, что все здесь звали Великой Тропой, или Путем. И появиться точно так же, из ниоткуда, стряхнуть пыль с сапог у порога своего дома, или войти в любой оставшийся на время бесхозным.

— И тебе тогда десять весен было?— спросил Бишка.

— Не заговаривай мне зубы. Вашу мать, крестьянские дети,— сказал Сетро.

Он остановился и повернулся лицом к детям, грозно упер в бока кулаки.

— Я тебе велел глаз с нее не спускать,— сказал он,— а ты что? На бок и спать? Она и пошла, по корчме людей резать. Сделанного не воротишь, но там, в Гулене десять человек погибли под нашими мечами. У каждого наверное жены и дети, им теперь только по миру идти милости искать. И все из-за малолетней вампирки, и ее брата сопляка, которому одной ночи без сна не выдержать. А может мне лучше зарубить ее, вместо того чтоб спасать от хороших людей, и подтирать за ней кровавые следы? Что молчишь?

Бишка стоял перед ним сгорбившийся, опустив глаза в пыль под ногами, даже слова сказать не смея. Сестру он держал за руку, а она все норовила спрятаться за его спиной, привыкла уже видеть в старшем брате заступу от всех бед. Казалось бы должно быть наоборот, более сильный берет на себя заботу о слабом, защищает и учит. Ведь случись что и Бишка — тщедушный недокормленный подросток — ничего не сможет поделать против тех же гуленских стражников, разве что погибнуть, тогда как для Велки, если конечно дело будет ночью, с ее силой и стремительностью, эти стражники на один зуб. В прямом смысле.

— Что молчишь, говорю? Отвечай,— сказал Сетро.

Бишка шмыгнул носом, и сказал:

— Дык я и не спал. Околдовала она меня. Я ей руку то дал, чтоб пила, и дальше не помню. Потом уже, опомнился, глядь она в дверь входит. Я ей, "где была?" а она улыбается, и морда у ней вся в кровище. Я спужался, дверь то закрыл, грю,— "сиди и не пикни",— тут и шум учинился, а посля энти ворвались. Думал зарубят.

Бишка опять шмыгнул носом. Думал он о том, что вот, вынесла же судьба из леса к их избушке этих двоих. Без них худо бедно лето бы прожили, а может и перезимовали бы. А после... что уж загадывать, жизнь показала бы. Но мысли эти почему то не вызывали у паренька досады. И даже наоборот, худое измученное голодом и потерей крови тело, вспоминало прохладные руки Скале ложащиеся на затылок, ее голос, красивый и насмешливый, ее запах, смешивающийся с другим, колдовским запахом сырых грибов. Можно ли все это забыть?

— Твоя воля, господин Сетро,— сказал он очень тихо,— решишь рубить — руби. Тока уж и меня тож. Мне без сеструхи никак. Мне мамка наказывала ее беречь.— И сжался, втягивая голову в плечи — а ну как действительно рубанет.

Велка всхлипнула у него за спиной.

— Герой,— сказал Сетро,— что же мне делать с вами, такими смелыми. Самому что ли на меч кинуться?

Он подчеркнуто обращался только к Бишке, на Велку даже не смотрел. И зря. Она могла бы многое ему рассказать. Например о том, как ночью, когда в обеденном зале стихли голоса подгулявших горожан, и угомонилась наконец скрипучая лестница, ее обостренный ночью слух уловил в гостиничном коридоре, крадкие шаги расшитых сапог, и нервное, сдерживаемое дыхание прилизанного, за дверью комнаты. Как она услышала, не заметный для Бишки шорох, будто кто-то скреб пальцем запертую на щеколду дверь, и запах паскудных желаний человека за дверью раздражал ее ноздри. И как она не смогла противиться своей проснувшейся ночной силе, помноженной на жажду крови. От ярости она так сжала зубы, что едва не разорвала Бишке артерию, а сдержавшись наскоро усыпила брата, и вытерев с губ его кровь, откинула щеколду, выскользнула из комнаты в темный коридор. И еще о том как обрадовался прилизанный, как подталкивал ее дрожащими руками к своей двери, и шептал прерывистым от похоти голосом липкие слова, не зная, что это последние слова в его жизни.

Могла бы, но не рассказала. Боялась. Может быть когда нибудь ночью, когда силы придадут уверенности, она и соберется с духом, и сможет оправдаться перед ним. Может быть он даже ее и простит. Но только не сейчас. Ей так горько было от его жестоких слов, что даже и захоти она что нибудь сказать — не смогла бы. Еще того и гляди разревелась бы. Совсем позорище.

— Ладно, идемте,— сказал Сетро.— И чтобы. От меня. Ни на шаг!

И они пошли за ним, полные тоскливых предчувствий. Лошадь привязанная к забору испуганно шарахнулась и затанцевала, почуяв Велкин запах.

Особенно бурно город стал расти после той самой войны с князем Товгена, на которой Сетро стяжал славу подавая лучникам стрелы. Некоторые здесь называли ее войной за независимость, но чаще, вспоминая о тех временах, говорили, "Это было после того как мы надавали князю по соплям". Земли на которых разместился Эспеф, князь Товгена давно и искренне считал своими, и появившиеся неведомо откуда поселение неизвестных бродяг, не могло его не встревожить. Раз уж вздумалось этому сброду селиться в княжеских землях, то могли бы и прийти поклониться владыке, и уж понятно никто не освобождал пришельцев от податей и повинностей.

Ходокам же, почему то показалось неразумным платить налоги местному князьку. В защите они не нуждались, и издавна привыкли считать своей любую землю, на которой стояли их ноги. Так за что же платить? Выходило что не за что. И тогда на улицах Эспефа забурлило сражение. Княжеское войско превосходило защитников едва ли не в четверо, но большую его часть составляло крестьянское ополчение, не привычное к битвам, а уж магически умениям воинов пути, князь вообще ничего не мог противопоставить. Когда на улицах города полегла дружина, ополчение разбежалось само. Князь не сумел сразу же собрать и вооружить новое войско, а когда наконец такая возможность у него появилась вдруг оказалось, что есть множество других, более важных дел, чем воевать сонмище непокорных колдунов. Так вопрос о вольностях города завис в воздухе. Князья Товгена внесли в список своих владений и городок Эспеф, и даже числили его в титуловании, но в Эспефе ни разу не видели сборщиков податей, глашатаев оглашающих княжеские указы, и военных команд проводящих рекрутский набор.

Зато беглые крепостные, прочие личности, которым неуютно было под властной княжеской рукой, текли сюда рекой. Селились, обзаводились семьями. Торговцы спешили открыть в городе лавки, и быстро богатели, избавленные от поборов в казну. Скоро подданных Товгена стало столько же, если не больше, чем ходоков. Избрали даже городского главу. Это конечно не могло не вызвать неприязни со стороны княжеского двора, но вдруг оказалось, что среди дворянства Тавгена таверны и лавки Эспефа, где можно было купить и попробовать немыслимые деликатесы и диковины, пользуются огромным успехом. А потом и самому княжескому дому понадобилась помощь ходоков-целителей. И скоро городское собрание приняло из княжеских рук золотое стремя — символ вольного города — в обмен на договор о выдаче беглых преступников.

Сетро плохо знал эту часть города. Он вообще не часто бывал в Эспефе, и редко оставался здесь на долго. Хотя у него и был в городе свой дом — неуклюжего вида двухэтажное деревянное строение на 3 линии, но в этом доме по большей части хозяйничали мыши, едва сводя концы с концами в пустых кладовых, шмыгая между ножек грубой мебели, в бесплодных поисках съестного. Скале этот дом не любила, морщила носик и не уставала жаловаться на сырость и пустоту.

Немощеная улица вывела их минуя старый колодец, к перекрестку. Здесь начинались кварталы оседлых жителей. Ремесленников, булочников, кабатчиков, оружейников, чуть подальше высился дом главы городского собрания, словом тут жили те, кто кормил, одевал вооружал и спаивал огромную армию непосед-ходоков. В этой части Эспеф становился похожим на любой другой город. Здесь исчезали черты кочевья, а обустроенность, уют, респектабельность, и оседлость, настырно лезли на глаза пышными садами, крашеными оградами, резьбой на стенах и крышах. У дома главы собрания даже журчал фонтан. Все это было так не похоже на остальной Эспеф, что завяжи глаза какому нибудь приезжему и покажи сперва ту исконную, первоначальную часть города, а затем эту новую, выросшую после войны. Подумает, что побывал в двух разных городах.

Сетро повел своих подопечных налево, минуя всю эту роскошь. Мимо большого магазина "Наряды Боголя. Со всех миров!", и густых кустов обсыпанных белыми цветами с медвяным запахом, в переулок где под ногами хрустела и лопалась пугая своими бутафорскими шипами, каштановая кожура, а сами каштаны простирали над головами листья, словно растопыренные ладони. Переулок кончался тупиком, высоким забором с калиткой. Над краем забора можно было видеть черную крышу с высокой трубой. Из трубы поднимался столб дыма и пачкал небо.

— Здесь живет мой друг,— сказал Сетро,— он колдун. Ведите себя хорошо, и ничего не трогайте. Хорошо себя вести, это значит никого не есть и не отрывать головы.

Бишка шмыгнул носом, Велка смолчала. Насморк у него что ли, подумал Сетро, и толкнул калитку, не обращая внимания на сделанную черной краской надпись "НЕ ВХОДИТЬ, ОЧЕНЬ ОПАСНО!"

На дворе, широком и почти пустом, изможденного вида человек, одетый в грязный серый костюм и рубашку бывшую некогда белой, доставал из колодца воду, и выливал в большую железную бочку. Разведенный под ней огонь лениво облизывал ее закопченные бока тусклыми языками.

Человек обернулся на стук калитки, он как раз поднял тяжелое ведро, с которого срывались и плюхали где-то там в глубине тяжелые капли, и поставил его на край колодца. Увидев гостей, он аккуратно вылил воду обратно в колодец, поставил на землю ведро, и загородил собой ведущую к дому тропинку.

— Профессор занят,— сказал он,— приходите утром, или на следующей неделе. Оборванцы, оборванцы, ах чтоб тебя... передержал!— Последние слова он выкрикнул фальцетом.

Лицо у него было серым, и удивительно нескладным, словно ребенок, забавляясь, вылепил из глины. Рот — неровная яма, большой нос картошкой, маленькие глазки прячутся под низким лбом, гладкий череп, причем само лицо донельзя худощавое, вытянутое, со впалыми щеками.

— Здорово, Блин,— сказал Сетро,— скажи Профессору, что я пришел.

— Не верное имя,— отозвался человек.— Профессор занят, приходите утром, или на следующей неделе. Оборванцы, оборванцы, ах чтоб тебя... передержал!

— Первый Блин,— разделяя слова, сказал Сетро,— иди и скажи Профессору, что пришел Сетро.

Человек повернулся, и пошел к дому. Отворил дверь и скрылся за ней.

— Это Первый Блин,— сказал Сетро,— слуга Профессора.

— Чего это он, пришибленный, что ль какой,— сказал Бишка.

— Пришибленный. Будешь тут пришибленный. Он голем, самый первый, которого сделал Профессор. Потому и нескладный такой, и туповат, немного, чего уж греха таить. Первый блин комом. Ты про големов то слышал?

— Неа. А че это за галимы такие?

— Искусственные слуги,— сказал Сетро,— из глины. Вернее из кремнеорганического композита. Но это для тебя пока сложно, я и сам толком не знаю, что это за композит. Хочешь, спроси у Профессора. Идемте.

Сетро вслед за Первым Блином пошел к дому, слыша за спиной, как перешептываются Бишка с Велкой. "Мне страшно",— это Велка, — "Чего уж теперя, пошли".— Ее брат.